«Любовь Лизы не ищет царств…»
«Любовь Лизы не ищет царств…»
Мать Мария и Александр Блок
Ее можно было назвать «странной монахиней», она постоянно конфликтовала с официальной Церковью. Она умела столярничать и плотничать, малярничать и шить, писать иконы, печатать на машинке, полоть огород и доить коров. Она любила физический труд, не терпела белоручек, презирала комфорт, могла сутками не есть и не спать, отрицала усталость, обожала опасность. Она вела жизнь не только суровую, но и деятельную: объезжала больницы, тюрьмы, сумасшедшие дома… Она сама мыла полы и красила стены в квартире на улице Лурмель в Париже…
У нее была одна только слабость – стихи, которые она писала сама, и стихи Блока, которые она часто читала вслух.
Не потому ли, что любовь к нему была самой яркой страницей ее жизни?
Елизавета Юрьевна Пиленко происходила из интеллигентной дворянской семьи. Один из далеких предков ее был последним комендантом Бастилии, он участвовал в наполеоновском походе, попал в плен и остался в России. Родилась Лиза в 1891 году в Риге. Детство ее прошло близ Анапы, в имении отца. Здесь Лиза часами наблюдала за археологическими раскопками курганов. Впечатлительная девочка, почитательница поэзии Бальмонта, об увиденном слагала стихи. Первый сборник начинающей поэтессы вышел в 1912 году и назывался «Скифские черепки».
Елизавета Пиленко
В 1905 году семья переехала в Ялту, поскольку отца назначили директором Никитского ботанического сада. Его неожиданная смерть стала страшным ударом для экзальтированной, утонченной Лизы, повергла ее в депрессию. После смерти мужа Софья Борисовна Пиленко уехала с дочерью в Петербург, к своей сестре, фрейлине царского двора. Лиза часами бродила по туманному, загадочному городу, и в ее голове непрестанно звучали стихи, которые она услышала на литературном вечере в каком-то реальном училище. А еще ее поразил их автор – красивый молодой человек, с безразличным лицом и странной фамилией – Блок. Постепенно к Лизе приходила уверенность, что этот поэт – единственный человек на земле, который поможет унять ее душевную смуту. Она нашла его адрес и пошла на Галерную, 41, в маленькую петербургскую квартиру, не особенно представляя, зачем она делает это… В первый раз Лиза не застала хозяина дома, во второй – тоже, но когда в третий раз оказалось, что Блок отсутствует, она решила не уходить до победного конца.
Александр Блок
И вот он появился «в черной широкой блузе, с отложным воротником… очень тихий, очень застенчивый. – Воспоминания об этой встрече сохранила лишь Лиза. – Мы долго говорили. За окном уже темно. Вырисовываются окна других квартир. Он не зажигает свет… Я чувствую, что около меня большой человек, что он мучается больше, чем я, что ему еще тоскливее, что бессмыслица не убита, не уничтожена. Меня поражает его внимательность, какая-то нежная бережность. Мне большого человека ужасно жалко. Я начинаю его утешать, утешая и себя. Странное чувство. Уходя с Галерной, я оставила часть души там…»
Ей, конечно, хотелось, чтобы и поэт увлекся ею, чтобы он испытывал те же чувства, какими наполнилась она сама. «…Это не полудетская влюбленность. На сердце скорее материнская встревоженность и забота. А наряду с этим сердцу легко и радостно. Хорошо, когда в мире есть такая большая тоска, большая жизнь. Большое внимание, большая, обнаженная, зрячая душа». Эти слова написаны уже взрослой Елизаветой Юрьевной в 1936 году, в ее воспоминаниях об Александре Блоке (они впервые были опубликованы в Париже в «Современных записках» № 62). А в пору их первой встречи ей было немногим более пятнадцати, и Блок ей показался страшно взрослым – «ему, наверно, лет двадцать пять»…
Через неделю Лиза получила синий конверт, в который были вложены стихи Блока: «Когда вы стоите на моем пути…» Она с волнением прочитала стихи и… страшно обиделась.
Когда вы стоите на моем пути,
Такая живая, такая красивая,
Но такая измученная,
Говорите все о печальном,
Думаете о смерти,
Никого не любите
И презираете свою красоту —
Что же? Разве я обижу вас?
О, нет! Ведь я не насильник,
Не обманщик и не гордец,
Хотя много знаю,
Слишком много думаю с детства
И слишком занят собой.
Ведь я – сочинитель,
Человек, называющий все по имени,
Отнимающий аромат у живого цветка.
Сколько ни говорите о печальном,
Сколько ни размышляйте о концах и началах,
Все же, я смею думать,
Что вам только пятнадцать лет.
И потому я хотел бы,
Чтобы вы влюбились в простого человека,
Который любит землю и небо
Больше, чем рифмованные и нерифмованные
Речи о земле и небе.
Право, я буду рад за вас,
Так как – только влюбленный
Имеет право на звание человека…
Лиза Пиленко была в отчаянии: ее просто убил «поучающий тон» стихотворения – он считает ее ребенком! Очевидно, Блок не понял и не оценил всю силу и глубину ее чувства! И, кажется, его напугала любовь этой девочки – такой необычной, не похожей на других, девочки, чья душа способна на огромные чувства! Люди порой пугаются великой любви. Даже великие люди…
Через два года, в 1910 году, Лиза вышла замуж за Дмитрия Владимировича Кузьмина-Караваева, юриста, друга поэтов и декадентов различных мастей. Молодых людей сблизила не любовь и не страсть (о чем говорит их недолгая совместная жизнь, в которой не нашлось места теплу, обычным семейным радостям, детям). Их объединило увлечение модными поэтическими и философскими течениями, а главным образом, стремление к богемному образу жизни. Дмитрия Владимировича принимали в самых рафинированных, эстетических домах Петербурга, он-то и ввел свою молодую жену в круг выдающихся представителей Серебряного века. Однажды, на вечере, посвященном памяти философа Владимира Соловьева, в Тенишевском училище ее муж, желая порадовать Лизу, предложил ей познакомиться с четой Блоков. Лиза решительно отказалась, чем удивила Дмитрия Владимировича. Однако он, по-видимому, не отличался особенной чуткостью и настоял на своем. Он подвел к Лизе, забившейся в уголок дивана, Александра Александровича Блока и его жену Любовь Дмитриевну Менделееву. Лиза в первую же секунду поняла – Блок узнал ее!..
Через несколько дней Лиза с мужем обедали у Блоков. У них оказалась масса общих знакомых, которые их как бы соединяли. Для нашей героини начался самый смутный период жизни. Ее любовь становилась тем мучительнее, чем чаще они встречались. А встречались они часто. Бывало, Кузьмина-Караваева проводила у Блока целый день, а иногда засиживалась и до утра. Чаще всего они сидели в разных углах комнаты, точно боясь приблизиться друг к другу. «Он у стола, я на диване у двери», – пишет она в своих воспоминаниях. Они много говорили о трагичности человеческих отношений, о стихах, о смысле жизни. Между ними установилась какая-то особенная духовная близость. И, вместе с тем, было что-то недосказанное, непонятное, что мучило Лизу, не давало ей покоя. Эти душевные страдания усугубились и тем, что ее первый сборник стихов решительно не понравился Блоку. Лиза снова обиделась и бежала из Петербурга; бежала от непонимания единственного любимого человека, от той предреволюционной, предкатастрофической истомы, которая овладевала столицей, бежала от постылого мужа – в свое имение, в Анапу.
Ей казалось, что от любви можно убежать, спрятаться… Хотя сердцем, умным, чутким сердцем она понимала – Блок дан ей на всю жизнь, дан как радость и как мучение. Всю жизнь она будет думать о нем и помнить о нем. Вот отрывок одного из ее писем Блоку, оно написано в 1912 году и прислано в Петроград из немецкого городка Наугейма. Здесь когда-то был Блок, здесь он писал стихи своей будущей жене, с этим городком для него многое связано. Теперь сюда (специально, по следам его) приехала Лиза.
«Мне хочется написать вам, что в Наугейме сейчас на каштанах свечи зажглись, что… воздух морем пахнет, что тишина здесь ни о жизни, ни о смерти не знает… Очень хочу порадовать Вас, прислать Вам привет от того, что Вы любили…»
Наугейм – это город стихов, мыслей и чувств Блока! Пройти по улицам, по которым ходил он, прикоснуться к этим стенам, которых касался он, – это для нее самая большая радость. Все, что он любил, все, где он был, все, что он видел – все священно! Великая Любовь озарила жизнь Лизы. Великая – и неразделенная. Она писала ему (уже из Москвы): «Когда я была у вас еще девчонкой, я поняла, что это навсегда…»
В 1920 году Кузьмина-Караваева уехала на Запад. Было у нее еще одно замужество – и тоже не по большой любви. Она старалась, правда, уверить себя, что это – любовь, пусть земная, пусть не возвышенная, но настоящая. Но время показало обратное…
В Париже, где Елизавета Юрьевна жила с 1923 года, ее христианское мировоззрение постепенно приняло законченную, цельную форму. Она опиралась на философию Владимира Соловьева, на мысли Николая Бердяева… А что касается ее личной жизни, то рядом по-прежнему витала тень Блока, смерть которого Елизавета Юрьевна очень тяжело пережила вдали от родины. Стремление принести себя в жертву одному любимому человеку переродилось у нее в жажду общечеловеческого подвига.
Она стала миссионеркой «Христианского движения» – религиозной организации, которая помогала нуждающимся русским эмигрантам. Елизавета Юрьевна разъезжала по всей Франции, встречалась с соотечественниками, читала лекции, выслушивала обиды и нужды, часто сама принимала живейшее участие в судьбах этих обездоленных людей.
В 1932 году, после церковного развода со вторым мужем, она приняла монашеский сан под именем Марии (в честь святой Марии Египетской). Летом 1935 года ее дочь Гаяна, убежденная коммунистка, вернулась в Россию, в Москву, где летом 1936 года умерла от сыпного тифа.
Еще в ноябре 1913 года Елизавета Юрьевна писала Александру Блоку: «Иногда любовь к другим – большая, настоящая любовь, заграждала вас, но все кончалось всегда… Глупо кончалось, потому что – вот Вы есть. Когда я была в Наугейме, это был самый большой перелом, самая большая борьба, из чего я вышла с Вашим именем. А потом были годы совершенного одиночества. Дом в глуши, на берегу Черного моря… И были Вы, Вы. Потом к земле как-то приблизилась; и снова человека полюбила! Полюбила по-настоящему, а полюбила потому, что знала, что Вы есть. И теперь, месяц тому назад, у меня родилась дочь – ее назвала Гаяна – земная, и я радуюсь ей, потому что – никому неведомо – это Вам нужно…»
Жизнь мучила ее испытаниями. Но они не сделали ее ни жестокой, ни бессердечной. Напротив, сердце ее всегда было открыто для других. Она сделала очень много добра, эта женщина, которую все называли «мать Мария». Ее настоящее имя Лиза, ее петербургская юность и даже, казалось, любовь к Блоку канули в прошлое… Но нет! Так не бывает. В нашей жизни всегда есть некий негасимый светоч, который – даже разлучись мы с ним навек – продолжает согревать и освещать наш путь. Этим негасимым светочем для матери Марии был Блок, ее любовь к нему, теперь перешедшая на все сущее, на каждого из встреченных людей!
Вот что писал о матери Марии отец Александр Мень: «…в духовном и нравственном опыте будущей матери Марии возникает ощущение всеобщего материнства – она пережила его, сидя у постели умирающей девочки. Для нее страдание мира стало чем-то, что должно искупить, в чем должно участвовать. Я бы сказал, что во всей религиозной философии последнего столетия никто так внутренне не пережил тайну Голгофы, тайну Гефсиманской ночи, тайну Искупления, тайну сопричастности страданию, как Елизавета Юрьевна…»
Она утверждала, что забота о ближнем есть величайший нравственный долг человечества, человека, и Церкви в том числе. Она твердо опиралась на Евангелие, и для того, чтобы осуществить свои убеждения на деле, она начала уже не просто «ходить в народ», а спустилась в самый ад русской эмиграции. А это и впрямь был ад: люди, потерявшие все, часто – близких, почти всегда – имущество, потерявшие родину, свой дом, профессию, многие совершенно опустились, огромное большинство нищенствовали, и почти все были озлоблены.
В своих воспоминаниях мать Мария описала один случай: пошла она однажды к каким-то рабочим из эмигрантов и завела с ними беседу, а один из них мрачно сказал: «Чем с нами беседы проводить, лучше бы вымыли нам полы», и она не обиделась, она поняла вдруг правоту этих слов, немедленно повязала что-то вместо фартука и начала скоблить и скрести их грязную лачугу. И видя это, рабочие смутились, ушло их недовольство, и они пригласили ее к обеду. Мать Мария сидела с ними за столом и тут поняла, что служить людям надо полностью, до конца. Она поняла, что только так можно жить, что нельзя жить наполовину, вполсилы, – только до конца…
Она создала небольшой центр социальной помощи «Православное Дело», и всей душой отдалась своему делу.
В 1932 году трудно было найти для нее положенный уставом монашеский подрясник, нашли только мужской, от какого-то сбежавшего монаха. Мать Мария со смехом говорила, что надо эту старенькую одежду освятить, раз у нее такая печальная история. И только позднее она смогла раздобыть себе настоящий монашеский апостольник и прочее положенное облачение.
Один из эмигрантов, Юрий Терапиано, писал: «Приняв монашество, мать Мария не захотела уединиться в созерцательной жизни, отмежеваться от “мира”. Напротив, с удвоенной энергией, она стала бороться с горем и злом в мире, не щадя себя, забывая о себе, отдавая себя до конца делу помощи ближнему. В этом она чувствовала свою особую дорогу, крест, данный ей».
Мать Мария выбрала монашество в миру, и «шла в мир, сочетая пророчество и материнство».
Она создала приюты для девушек, для нищих с дешевой столовой, для которой сама доставала продукты и готовила. С раннего утра мать Мария в своем апостольнике ходила по рынку, собирала остатки капустных листьев, и всяческими путями старалась добыть пропитание для приютов.
Мать Мария была многосторонним человеком, все умела, у нее были золотые руки: она не только стряпала и не боялась грязной работы. На улице Лурмель в Париже ею была оборудована церковь: и роспись стен, и стекол, и вышитые гладью панно – все было сделано ее руками. Не оставляла она и писательского труда, и продолжала писать стихи. Ее поэзия этого периода – целиком философская. Главная мысль: христианин – это человек, воплощающий в себе Христа; а такой человек должен отдавать себя целиком служению людям. И это были не пустые слова. Приняв постриг, мать Мария сказала: «Ну, теперь время для деклараций кончилось». Дело в том, что когда в революционные годы она пожертвовала свое имение под Анапой народу и кто-то ее спросил: «Почему вы это сделали?» – она сказала: «Это красивый жест». Теперь было не до красивых жестов, оставался только труд, непрерывный труд.
И с каким весельем, с какой энергией, с каким остроумием и с каким отсутствием ханжества она все делала! И литературные труды ее, и стихи, и философские работы были не пустым теоретизированием, не заумной, заоблачной философией, а выкристаллизованным опытом души самоотверженного человека.
В одном из писем Александру Блоку Елизавета Кузьмина-Караваева писала (весной 1916 года): «Когда я думаю о Вас, всегда чувствую, что придет время, когда мне надо будет очень точно сказать, чего я хочу. Еще весной Вам казалось, что у меня есть только какая-то неопределенная вера. Я все время проверяла себя, свои знания и отношения к Вам – и не додумалась, а формулировала только… Если я люблю Ваши стихи, если я люблю Вас, если мне хочется Вас часто видеть, то это все не главное, не то, что заставляет меня верить в нашу связанность. И Вы тоже знаете, что это не связывает “навсегда”, ничего не разрушая и не меняя обычной жизни, существует посвященность, которую в Вас я почувствовала в первый раз. Я Вам лучше так расскажу: есть в Малой Азии белый дом на холмах… И там живет женщина, уже не молодая, и старый монах. Часто эта женщина уезжает и возвращается домой не одна: она привозит с собой указанных ей, чтобы они могли почувствовать тишину… В белом доме они получают всю силу всех: и потом возвращаются к старой жизни, чтобы приобщить к своей силе и других людей. И все это… связывает и не забывается никогда. Я знаю, что Вы будете в доме; я верю, что Вы этого захотите…»
Уже тогда, в шестнадцатом году, она словно предчувствовала свою судьбу: давать силы другим. Давать потому, что у нее самой этих сил очень много. Ведь человек, который любит, – силен невероятно, несказанно, истинно!
Надо признать, что некоторые православные люди смотрели на мать Марию с недоверием и насмешкой. Кто-то даже считал ее сумасшедшей, чудачкой и обвинял в том, что она позорит монашескую одежду и общается с сомнительными и отверженными личностями. Был такой случай: одна девочка попросила мать Марию дать примерить ее монашескую одежду. Мать Мария со смехом дала, хотя, возможно, такое и не принято. Обе были довольны – и девочка, и монахиня.
Она работала в Центре духовной и материальной помощи. При Центре была церковь, и там служил ученый монах отец Киприан Керн, суровый сторонник строгих традиционных правил. Он был в ужасе от того, что творила эта женщина! Им было необыкновенно тяжело вместе, ведь поведение матери Марии всегда было удивительно непосредственным, а порой и просто непредсказуемым. Она строила свою жизнь не по канонам. А по велению души!
В скором времени ей стало легче, потому что вместо отца Киприана Керна (кстати, это был родственник пушкинской Анны Керн) пришел отец Дмитрий Клепинин, молодой священник, 1904 года рождения, сын архитектора и брат погибшего в России в 1939 году историка Клепинина. Жизнь подарила матери Марии единомышленника, ибо отец Дмитрий Клепинин был человеком глубокой веры, необыкновенно нежного сердца, твердых убеждений, всецело разделяющий воззрения этой «странной» монахини. Он содействовал ее работе в «Православном Деле», ее бесконечной заботе о страдающих, он стал ее незаменимым помощником, духовным руководителем, а также и ее сомучеником, ибо погиб в том же концлагере, где и она.
В 1916 году Елизавета Кузьмина-Караваева писала Александру Блоку: «Мне никогда ни к кому не стать так близко, как к Вам. Будто мы все время в одной комнате живем, будто меня по отдельности нет…
Вы должны вспомнить, когда это будет нужно, обо мне, прямо взаймы взять мою душу. Ведь я же все время, все время около Вас. Не знаю, как сказать это ясно; когда я носила мою дочь, я ее меньше чувствовала, чем Вас в моем духе…»
Духовное родство порой выше кровного. Духовное родство – вершина человеческого счастья. Дух сильнее плоти. Она всегда это знала.
В годы войны против фашистской Германии мать Мария и отец Дмитрий стали активными участниками Сопротивления. Уехав из России, отец Дмитрий и мать Мария никогда не теряли любви к своему Отечеству. Однажды в приюте кто-то сказал, что при наступлении немцев погибло столько-то тысяч советских солдат, и один из присутствующих заметил: «Это еще мало». И тогда мать Мария сказала: «Убирайтесь вон, а адрес гестапо вам известен». Она всегда открыто верила в победу над фашизмом. Сотни евреев, спасаясь от гестапо, обращались к матери Марии за помощью, и никому она не отказывала: им выдавали свидетельства о принадлежности к православному приходу, их укрывали, тайно переправляли в провинцию. В 1942 году, во время страшного еврейского погрома, тысячи евреев вместе с детьми загнали на стадион, мать Мария пробралась туда и спасла несколько детей.
Еще в 1941 году она писала, что во главе избранной «расы господ стоит безумец, параноик, место которому в палате сумасшедшего дома, который нуждается в смирительной рубашке, в пробковой комнате, чтобы его звериный вой не потрясал вселенной». И в конце концов мать Марию вместе с сыном Юрием и отца Дмитрия арестовали – это было в 1943 году. Их отправили в концлагерь Равенсбрюк.
По воспоминаниям узниц, мать Мария никогда не пребывала в удрученном настроении, никогда не жаловалась, любое издевательство переносила с достоинством и всегда помогала другим. К ней, как и на воле, по-прежнему шли те, кто не в силах был больше терпеть мучений. Она помогала десяткам людей. И все время рядом с ней был Блок… Мысленно… Незримо…
Однажды Елизавета Кузьмина-Караваева писала Александру Блоку: «Мой дорогой, любимый мой, после Вашего письма я не знаю, живу ли я отдельной жизнью, или все, что “я”, это в Вас уходит. Все силы, которые есть в моем духе: воля, чувство, разум, все желания, все мысли – все преображено воедино, и все к Вам направлено. Мне кажется, что я могла бы воскресить Вас, если бы Вы умерли, всю свою жизнь в вас перелить легко. Любовь Лизы не ищет царств! Любовь Лизы их создает и создает реальные царства, даже если вся земля разделена на куски и нет на ней места новому царству. Я не знаю, кто Вы мне. Сын Вы мне, или жених, или все, что я вижу, и слышу, и ощущаю. Вы – это то, что исчерпывает меня…»
Когда умеешь любить так одного человека, то умеешь любить весь мир. Потому что он – часть этого мира.
В лагере Равенсбрюк она переводила на французский язык русские песни и пела их с заключенными. Она ухаживала за больными и делилась со слабыми своим скудным пайком. Мать Мария подружилась с советскими девушками, бывшими в заключении, и часто беседовала с ними. Однажды к ним подошла эсэсовка и больно стегнула одну из девушек хлыстом по лицу. Мать Мария продолжала говорить с девушкой, словно не было рядом озверевшей надзирательницы. И взбешенная эсэсовка жестоко избила монахиню, а та не удостоила ее и взглядом.
Часто она читала узникам стихи. Разные, но чаще – Блока:
Ну что же? Глумитесь над непосильной задачей
И веруйте в силу бичей,
Но сколько ни стали б вы слушать ночей
Не выдам себя я ни стоном, ни плачем.
В лагере погиб ее сын Юра. И верный друг и помощник – священник отец Дмитрий Клепинин.
Последней работой матери Марии в концлагере была икона, которую она вышивала и которую не успела закончить… Когда освобождение было уже близко, мать Мария пошла в газовую камеру вместо одной русской девушки, обменявшись с ней курткой и номером…
Когда вы стоите на моем пути,
Такая живая, такая красивая…
Из письма Елизаветы Кузьминой-Караваевой Александру Блоку:
«…Вы не заблудитесь, потому что я все время слежу за Вашей дорогой, потому что по руслу моему дойду до Вашего русла… Мне хочется благословить Вас, на руках унести, потому что я не знаю, какие пути даны моей любви, в какие формы облечь ее…
Господь Вас храни, родной мой. Примите меня к себе, потому что это будет только исполнение того, что мы оба давно знаем…»
Философское и богословское наследие матери Марии невелико, но до сих пор оно даже не собрано воедино. «Задача сегодняшнего и завтрашнего дня, – писала она, – создание новой утопии, но в хорошем смысле слова, которая бы соединяла в себе небо и землю». Ей была близка идея «богочеловечества»: человек призван стать богочеловеческим существом, чтобы в нем освятились и плоть, и дух.
«Мы – несовершенные люди, но мы не духи, мы связаны всеми своими нитями с природой, которая тоже создана Богом, пусть она падшая природа, пусть она извращена, но она богосозданна – создана Богом. Перед человеком, перед его внутренней, духовной жизнью стоит огромная задача освящения бытия. Кроме того, полный аскетизм внутри невозможен для социального строительства. Она утверждала, что социальное действие, забота о ближнем есть величайший нравственный долг… человека…» – это снова слова отца Александра Меня. И дальше он говорит: «Русская религиозная философия не была никогда камерной, кабинетной, оторванной от жизни, отвлеченной. Все ее представители были мужественными свидетелями Истины, исповедниками Евангелия, все они так или иначе вступали в борьбу в жизни, все они запечатлели – каждый по-своему – свои взгляды не только на бумаге, но и в жизни. Они были святыми нашей культуры, не канонизированными, но действительно образцами, на которые могут равняться нынешнее и будущие поколения. Отдать себя до конца вот и есть совершить евангельский подвиг. Только этим спасается мир».
Мать Мария отдала себя людям всю без остатка и не жалея об этом. «С Богом не страшны ни грядущая смерть, ни мучения…»
Но все же свет земной ее любви – любви к великому поэту, пусть даже чувство это было безответным и несбывшимся – безусловно оставил глубокий след в этой прекрасной душе.
Из последнего письма Елизаветы Кузьминой-Караваевой Александру Блоку из Петербурга (4 мая 1917 года):
«Дорогой Александр Александрович, теперь я скоро уезжаю, и мне хотелось бы перед отъездом Вам сказать вот что: я знаю, что Вам скверно сейчас; но если бы Вам даже казалось, что это гибель, а передо мной был бы открыт любой другой самый широкий путь, – всякий, всякий, – я бы все же с радостью свернула с него, если бы Вы этого захотели, зачем – не знаю, может быть, просто всю жизнь около Вас просидеть…»
Данный текст является ознакомительным фрагментом.