1. Я не забыл моего друга Абеля, но и мне его не забывают

1. Я не забыл моего друга Абеля, но и мне его не забывают

Осип Мандельштам любил повторять фразу Велемира Хлебникова: «Участок — великая вещь. Это место встречи меня и государства».

В начале 1974 года в Вашингтоне у меня была встреча с сотрудниками русского отдела Государственного департамента. Беседа подходила к концу, когда чиновник, старший годами и положением, обронил, словно невзначай:

— Не расскажете ли вы нам о полковнике Абеле?

Перед тем, от имени недавно оставленных в Москве друзей, я около двух часов говорил о судьбе советских евреев. Вопрос не имел никакого отношения к нашей беседе.

— Человек, известный в вашей стране под именем полковника Абеля, — сказал я, — был моим другом в течение тридцати лет...

* * *

Я вспоминал, проверял факты, много прочел и исписал изрядное количество страниц. И понял, что не сумею рассказать о «полковнике Абеле», не говоря попутно о себе и о моем уходящем поколении. А получилась не биография моего друга и не автобиография, а записи по поводу его жизни. И моей.

— Вы были членом профсоюза?

— Разумеется. В Советском Союзе всякий работающий автоматически принадлежит к профсоюзу.

Беседа проходит в генеральном консульстве США во Франкфурте-на-Майне, куда меня вызвали («обязательно с женой») для собеседования по поводу иммиграционной визы.

Благословляю американские порядки и строй, не дающие вице-консулу возможности, при явном желании, применить ко мне «строжайше запрещенные партией методы следствия».

Допрос — иначе не назовешь — ведут двое: юный вице-консул и некто постарше.

— Вы воевали в Испании?

— Разумеется.

— Вы пытались это скрыть!

— Я этого никогда не скрывал.

(Что греха таить, я даже всегда втихомолку гордился моим испанским прошлым и скромно им хвастался.)

— В Москве вы жили по адресу...

Начинаются муки произношения. Я прихожу на помощь:

— Ко-тель-ническая набережная. Дом один-дробь-пятнадцать, корпус «В», шестой подъезд, второй этаж, квартира 78, телефон 227-47-89, пока его мне не отключили.

— Нам известно, что в этом доме жили также довольно известные люди.

(Да, в моем подъезде была квартира Паустовского, в пятом жил Вознесенский, в девятом — Твардовский, и Фаина Георгиевна Раневская, пока не переехала на Фрунзенскую набережную. Жили в этом доме Евтушенко, Зыкина, Уланова, Патоличев...)

— Нам известно, что в Советском Союзе квартиры распределяются соответственно степени преданности режиму. Следовательно...

(Разве расскажешь, как, бездомный, написал челобитную Маленкову в первые две недели его царствования. Добрые люди посоветовали: пишите скорее, первые просьбы дойдут и будут услышаны. Всего этого не объяснишь.)

— Почему вы скрыли в анкетах, что воевали в Испании? Если бы не сигнал из Вашингтона...

(Был уверен, что написал. Вернувшись домой, проверил фотокопии всех поданных анкет. И оказалось, что там нет ни одного вопроса, на который я должен был ответить, что сорок лет назад участвовал в гражданской войне против Франко.)

— Вы как-то говорили, что в молодости были коммунистом. Сегодня вы сказали, что сочувствовали коммунистам. Это — разные вещи.

— Скажем, я настолько сочувствовал, что поехал воевать.

(Вспоминаю, что в те годы твердо считал себя коммунистом. Начальство в этом сомневалось. И было, вероятно, право.)

— Значит, в Москве вы жили на...

Опять нечленораздельные звуки.

— Да, я уже говорил: Котельническая набережная, высотный дом.

Снова канитель о жильцах этого дома и что, следовательно...

(Рассказать ему, что ли, как мой пес Миня оттрепал во дворе черного пуделя Евтушенко по кличке Соломон? Начался скандал. Жена сказала, что Миня воспитан на Мандельштаме и что назвать собаку «Соломон» — антисемитизм.

Евтушенко капитулировал, начал извиняться, объяснять, что пса назвал в честь американского импрессарио Соломона Юрока.

Смешно — когда-то, в другой жизни, Юрок был импрессарио моего отца.)

— Нам известно, что когда вы работали в Праге, в журнале «Проблемы мира и социализма», у вас был дипломатический паспорт. Это большая привилегия...

— У меня был общегражданский паспорт!

— То есть паспорт, дающий особые привилегии?

— Да нет! Как раз наоборот!

— Как вы сказали? Обще...

Перевожу. По его просьбе пишу латинскими буквами «общегражданский».

(Неужели ему нужен образец моего почерка? Или он впрямь думает, что я разъезжал с дипломатическим паспортом? Впрочем, думай он так, то возился бы со мной, как с писаной торбой!)

Вице-консул идет с козырного туза:

— Когда вы ездили в 1974 году в Соединенные Штаты, вы подписывали вот такую бумагу?

Читаю: «Настоящим подтверждаю, что не намерен искать в США работу и зарабатывать там деньги, что я никогда не принадлежал к коммунистической партии или организации, ей подчиненной».

— Не помню, по-моему, я такой бумажки не подписывал.

— Тогда кто-то совершил серьезную ошибку. Факт, однако, остается фактом: вы принадлежали к профсоюзу. А профсоюз...

(Знаю, «профсоюз — школа коммунизма». Но объяснять милому юноше, что принадлежность к советскому профсоюзу не обязательно отражает политические убеждения?..)

Вступает старший «следователь»:

— Вы, однако, были членом Союза журналистов СССР. Что побудило вас туда вступить?

(Не что, а кто! Побудил меня Юра Козловский, наш сотрудник, уполномоченный создаваемого тогда Союза по Радиокомитету. В 1958 году сколачивали империю, набирали поскорее да побольше. Вступил, платил членские взносы. Иногда ходил в ресторан Дома журналистов. Что еще? А ничего!)

— А Союз журналистов, как известно, находится под контролем ЦК русской партии.

— А что не находится?

Все задаваемые мне вопросы имеют одну цель: подтвердить, что, пользуясь в Советском Союзе особыми привилегиями, будучи особенно верным и ценным слугой режима, я пытался это скрыть.

И тщетны мои попытки объяснить, что «не был, не состоял, не участвовал»!

Чуть заметная пауза. Старший рассеянно смотрит в окно. Юнец шуршит бумажками, говорит, не поднимая головы:

— Когда вы работали в Институте иностранных языков Красной Армии, там среди ваших сослуживцев был также полковник Абель!

Наконец-то вы задали вопрос, ради которого приглашали меня сюда!

(От Нюрнберга в нескольких местах чинили дорогу, надо было гнать, чтобы не опоздать. Я не люблю опаздывать. Приехали точно. Сообщили о приезде секретарше.

Дверь кабинета, куда нам предстояло пройти, часто приоткрывалась, оттуда выглядывал юный вице-консул. Мимо нас несколько раз прошмыгивал какой-то пожилой чиновник с папкой под мышкой. Подходил, наблюдал меня с короткой дистанции.

Мы ждали тридцать четыре минуты! Не тридцать пять, я следил по часам и загадал: ровно в тридцать пять минут — уезжаем. А перед этим я говорю секретарше, что господин вице-консул может мое необдуманно поданное заявление засунуть... да, именно туда!

Я уже встал, набрал воздух и двинулся к секретарше, когда раскрылась дверь кабинета и юнец предложил мне пройти. И я прошел. Но тон беседы долго еще держался на том, для ругани набранном, вдохе.)

При упоминании имени Вилли я немного размяк:

— Полковник Абель, как его называли в Штатах, никогда не работал в военном Институте иностранных языков. Но он был моим другом тридцать лет.

— Значит, можно сказать, что вас с ним связывало многолетнее сотрудничество?

— Нет, я этого не говорил.

— Тогда как же вы определите свои с ним отношения: как рабочие или как светские?

(При слове «светские» я вспоминаю Вилли, хлюпающего в резиновых сапогах по дачным лужам, приступы эпилепсии его спаниеля Бишки, охоту на крысу, хитроумные устройства в убогом его сортире...)

— Наши отношения были чисто дружеские.

— И соседские. Вы ведь жили с ним в одном доме.

Мелькает мысль: о том, что во время войны я жил у Вилли, я никогда никому не говорил. Да, но там, в деле на Лубянке, это наверно записано.

— Полковник Абель никогда не жил в моем доме!

После каких-то ничего не значащих вопросов:

— Вы приезжали в Штаты под чужим именем? У нас имеются сведения, что вы приезжали в Штаты под именем Бейт-Бродецкий.

Наживаю себе врагов: объясняю, что Бейт-Бродецкий — название ульпана в Тель-Авиве, где только что приехавшие из Советского Союза люди с высшим образованием изучают иврит, привыкая к жаре и кошерной пище. Врагов — потому, что поверить мне — значит признать, что над ними кто-то посмеялся.

Мне уже ясно, что в папках, куда оба чиновника время от времени заглядывают, — не просто справки обо мне, а систематически фальсифицированная история моей жизни.

Высотный дом на Котельнической увязан с Союзом журналистов, из работы в Праге извлечен дипломатический паспорт. Я превращен в многолетнего сотрудника и сослуживца Вилли. Мы вместе готовили шпионов. Отсюда вывод: я приезжал в Штаты под именем Бейт-Бродецкий!

Теперь, чтобы удостоиться иммиграционной визы, я должен доказать, что Союз журналистов — не КПСС, что у меня не было дипломатического паспорта, что мне не подавали служебную «Чайку».

Где я получу обо всем этом справки? Какой ЖЭК мне их заверит?

— Скажите, — говорит пожилой (он не так, как молодой, клокочет от разоблачительного рвения), — припомните: нет ли у вас врагов в США?

Он устало пожимает плечами, кивая на папку, которую держит в руке.

— Это мог сочинить и человек, которого я в глаза не видел. Или кто-нибудь, кого я считаю своим приятелем.

— Вам ничего не говорит фамилия...?

То, что он произносит, можно истолковать как угодно. Расчет прост: я начну гадать, назову какую-нибудь фамилию, и начнется: а кто, а откуда вы его знаете, а почему вы думаете?..

— Мне это имя ничего не говорит.

— Подумайте, кто ваш враг в США?

— Все мои враги в Москве или в Мюнхене!

— Кто, — вцепляется молодой, — назовите имена!

— У вас нет чувства юмора. У меня вообще нет и не может быть врагов. Меня все любят.

* * *

Примерно в то время, когда я был в Вашингтоне и беседовал с сотрудниками русского отдела Государственного департамента, мне с оказией пришло письмо из Москвы. Одно — от живущего ныне в Израиле Александра Гольдфарба, второе — от проживающего в США Владимира Козловского.

Алик Гольдфарб писал: «Нас считают более или менее вашими преемниками, но ваша поездка по Соединенным Штатам была настолько успешна, что по дошедшим до нас сведениям те, кто отвечает за выдачу вам разрешения на выезд, получили взыскание».

«Как пишет Алик, — добавлял Володя Козловский, — нам стало известно из надежных источников, что в КГБ очень недовольны тем, что вы делали в США, и чиновники, ответственные за выдачу вам злополучной выездной визы, получили за такой просчет сильную головомойку. Боюсь, что теперь они будут стараться быть сверхбдительными!»

Бдительность, как известно, не знает границ. Если прошляпили на выезде из СССР, пусть хотя бы не получу иммиграционную визу в США. Впрочем — правильно. Нечего мне там делать! Побывал — хватит.

* * *

— Отец, — сказал мне молодой коллега, в недавнем прошлом капитан государственной безопасности, — отец: не надо драматизировать! Для того, чтобы вас совсем ухлопать, надо подпись аж самого Главного. Да и тот будет согласовывать с ЦК. А нагадить, отец, это они могут вам где угодно! Это уж вы мне поверьте!

Я терпеть не могу встречаться с государством.