ГЛАВА VI ВОСХОД: ТРИУМФ ДЕДУКЦИИ
ГЛАВА VI
ВОСХОД:
ТРИУМФ ДЕДУКЦИИ
Шерлок Холмс!
Уже к концу 1891 года имя доктора Артура Конан Дойла стало знаменитым. Шестой из его новых рассказов — «Человек с рассеченной губой» — появился в декабрьском номере «Стрэнда». Было мнение (бытующее и в наше время), что это лучший из рассказов о Шерлоке Холмсе, несмотря на странные метаморфозы имени доктора Уотсона. Кто станет это оспаривать?
Тощая фигура, начертанная Сиднеем Пейджетом[13], примелькалась уже не меньше, чем конки на Стрэнде; белые, или зеленые, или шоколадные, в зависимости от места назначения, грохотали они по грязи днем и ночью, освещая себе путь во тьме шипящим синим светом дуговых ламп. На верхней площадке, куда не отваживались забираться леди, опасаясь скабрезных замечаний кучеров, последние теперь отпускали шуточки в адрес Шерлока Холмса. Впрочем, в этом они не были одиноки: на ту же тему шутили и Дж. М. Барри в «Спикере», и журналист, выступавший (увы!) под именем Лука Шарп [14]. Но что же сам автор?
Друзьям было известно, что в конце марта доктор и миссис Конан Дойл вернулись из Вены, где он прослушал лекции по глазным болезням, и по дороге посетили в Париже Ландольта. В Лондоне они поселились вместе с миссис Хокинз и малышкой на Монтагю-плейс, 23, Рассел-сквер. А на Девоншир-плейс, районе модных врачей, он собирался предстать как офтальмолог. Но к его услугам ни один страждущий так и не прибегнул.
Оправившись после тяжелейшего гриппа, который едва не стоил ему жизни, Конан Дойл принял решение — давно назревавшее и вынашиваемое — бросить медицину и существовать одной лишь литературой. В июне он подыскал большой дом из красного кирпича в Южном Норвуде, где мог разместиться не только со всей своей семьей, но и с сестрами.
Ведь основания надеяться на успеху него были — и немалые.
Теперь это уже достояние истории, как молодой врач через своего весьма энергичного литературного агента А. П. Уатта отдал в «Стрэнд» свой рассказ «Скандал в Богемии». И теперь мы можем изучать жизнь Шерлока Холмса — с новыми данными — по письмам его создателя.
Принято считать, что он намеревался написать 12 рассказов — ту самую дюжину, которая и составила «Приключения Шерлока Холмса». Но такого далеко идущего плана у него и в мыслях не было. С начала апреля по начало августа 1891 года создано шесть рассказов. Эти шесть рассказов — все, что он собирался написать.
Исполняющим обязанности редактора «Стрэнда» под неусыпным оком м-ра Джорджа Ньюнеса был усатый, очкастый Гринхоф Смит, слывший человеком весьма проницательным. Гринхоф Смит заплатил молодому автору в среднем по 35 фунтов стерлингов за каждый рассказ. Эти деньги да еще его сбережения и романы могли составить приличный вклад в банке. А когда в июльском номере «Стрэнда» появился «Скандал в Богемии» и Холмс еще до наступления осени прославился, редактор поспешил запросить еще рассказов, — но Конан Дойл отказал.
Ибо у него было кое-что поинтереснее.
Прежде всего, он был увлечен своим новым домом на Теннисон-роуд, 12, в Южном Норвуде. С белыми оконными переплетами, выделявшимися на фоне красного кирпича стен, балконом над входом, садом за высоким забором, дом этот располагался почти уже в сельской местности, где дышалось воздухом встающих в отдалении холмов Суррея. Чуть ближе виднелся Кристал-пэлэс. Заросший сад был прекрасным местом для игр Мэри Луизы. В следующем году, решил он, можно будет разбить теннисный корт. Всегда с восторгом встречающий технические новшества, он купил тандем о трех колесах, и ему виделось в мечтах, как они с Туи мчатся по окрестным дорогам, покрывая до тридцати миль в день.
Теперь, сбросив свой сюртук и профессиональные манеры, он мог вздохнуть полной грудью. Он был свободным человеком.
Важнее всего был вопрос о серьезном литературном творчестве. «Белый отряд», все еще выходящий с продолжениями в «Корнхилле», завершится к концу года. Он знал, чувствовал: «Белый отряд» будет иметь успех. И вот уже год, как он вынашивал новый исторический роман. Новый роман будет основан отчасти на мемуарах придворных Людовика XIV, а отчасти — на работе американского историка Паркмана. Со двора великого монарха действие перенесется через Атлантику в сумрачные леса Канады, оглашаемые боевыми кличами ирокезов. Героями романа должны стать гугеноты, французские пуритане. В эту эпоху, скажем, в год 1685-й, он мог бы перенести и Мику Кларка, и Децимуса Саксона. Он мог бы…
Между тем редактор «Стрэнд Мэгэзин» был вне себя.
Уже почти все шесть холмсовских рассказов были им использованы. Надо было что-то предпринять; прямо сейчас, в октябре, если помышлять о продолжении серии в 1892 году. Не говоря уже о престарелых завсегдатаях клубов, даже читательницы пели восхищенные гимны Шерлоку Холмсу.
«„Стрэнд“, — писал Конан Дойл матушке 14 октября 1891 года, — просто умоляет меня продолжить Холмса. Вкладываю в конверт их последнее письмо».
И тут он заколебался. В конце концов, ему неплохо платили за эти рассказы. С другой стороны, он почти уже готов начать работу над своей франко-канадской книгой с манящим заглавием «Изгнанники». А написать полдюжины холмсовских рассказов — значило отложить в сторону все то, что ему действительно хотелось делать, и его бесила такая отсрочка. Может ли он запросить в «Стрэнде» такой высокий гонорар, поставить им такие жесткие условия, чтобы вопрос решился разом?
«Итак, — продолжал он в письме матушке, — с этой же почтой я напишу им, что, если они дадут мне 50 фунтов стерлингов за каждый, независимо от длины [выделено К.Д.], я готов пересмотреть свой ответ. Ну как, кажется, достаточно круто?»
Показалось ли это им круто или нет, но уже с обратной почтой спешил ответ, что его условия приняты. И когда же, простите, смогут они получить рукопись, ведь дело не терпит отлагательств?
«На третий день Рождества зашел я к Шерлоку Холмсу, чтобы поздравить его с праздником. Он лежал на кушетке в красном халате…»
Так начинается седьмое приключение Шерлока Холмса, пока Конан Дойл, прикрыв глаза, пытается представить себе, о чем думает его герой. В Южном Норвуде осенние порывы ветра несут вдоль пустынной дороги сорванные листья. «Наш дом прямо сотрясается, я думал, что вот-вот вылетят стекла». Он усвоил себе привычку работать по утрам, с восьми до полудня, и вечером, с пяти до восьми, при свете лампы в своем кабинете, что располагался по левую руку от входа. «За эту неделю, — писал он в конце октября, — я написал два новых шерлок-холмсовских рассказа — „Голубой карбункул“ и „Пестрая лента“. Последний — триллер. Сейчас я на девятом рассказе, так что с остальными будет немного хлопот».
При всей шумихе вокруг Холмса у него не было более преданного поклонника, чем матушка. Ей он посылал все корректуры романов и рассказов с момента, как стал писать; ее критику он ценил высоко и искренне. Матушка же — верный союзник — теперь подала ему идею холмсовского рассказа. Там должна была фигурировать некая девушка с великолепными золотыми волосами; ее похищают, стригут наголо с тем, чтобы в преступных целях представить ее вместо некоторой другой персоны.
«Я не знаю, как справиться с этим златоволосым эпизодом, — сознавался он. — Но если у Вас возникнут какие-нибудь новые соображения, обязательно расскажите мне».
Стояла прескверная погода, заточившая в доме всю семью, а Конан Дойл продолжал свой труд. 11 ноября он уже мог сообщить матушке, что завершил «Знатного холостяка», «Палец инженера» и «Берилловую диадему» — то есть все обещанные рассказы без одного. Он надеется, что они написаны на должном уровне и что все двенадцать смогут составить своеобразную книжку.
«Подумываю, — заметил он между прочим, — убить Холмса наконец и завязать с этим. Он отвлекает мои мысли от лучших вещей».
Намерение расправиться с Холмсом, впервые появившееся еще в 1891 году, ужаснуло матушку. «Ты не сделаешь этого! — негодовала она. — Ты не должен! Не смеешь!» В нерешительности и волнении он спрашивал, что же ему делать. И она отвечала — строго, как десятилетнему мальчишке, что он должен использовать сюжет с золотоволосой девушкой.
Так золотистые волосы матушкиного изобретения превратились в менее впечатляющие каштановые мисс Вайолет Хантер; зловеще улыбается на пороге своего уродливого, побеленного известкой дома Джефро Рукасл, а Конан Дойл «Медными буками» завершает серию. Жизнь Шерлоку Холмсу спасла матушка.
Самого же автора меньше всех волновала судьба героя. Еще работая над «Холмсом», он получил экземпляр «Белого отряда» и первые отзывы прессы. И замечания прессы были, увы, достаточно разочаровывающими, чтобы внушить любому на его месте отвращение к Холмсу.
Не то чтобы, как он объяснял, критики были враждебно настроены к «Белому отряду». Но они видели в нем только его приключенческие достоинства, этакое бурное повествование, «тогда как я жаждал написать точные типы характеров людей того времени». Они не увидели в нем первой в мире книги, описывающей важнейшую фигуру английской военной истории — ратника-лучника. Это он переживал мучительно.
В декабре он приступил к «Изгнанникам» и до начала рождественских каникул написал полтораста страниц. Он оставил идею ввести в повествование Мику Кларка и Децимуса Саксона, — чтобы не было перебора. И тут вдохновение стало покидать его. Книга выходила, как ему казалось не очень хорошая и не очень плохая. Что-то ему подсказывало, что он не сможет передать великолепия двора великого монарха. Отзывы о «Белом отряде» не шли из головы. «Понимаете, — объяснял он матушке, — я читал и размышлял целый год, пора заканчивать, и я не думаю, что есть смысл тянуть. Мне сдается, что большинство критиков не отличают хорошего от плохого». Но в иные минуты он воспламенялся, лицо его просветлялось и ему не терпелось прочесть Туи и Конни последние написанные страницы.
Услада для глаз, сестрица Конни, такая же, как прежде, большеглазая и не менее, а даже более очаровательная, жила теперь с ними. Воздыхатели преследовали ее по всей Европе; уже не раз подумывала она о замужестве, но всякий раз уклонялась. «Ни за что на свете, — не однажды заявлял ее братец почти одними и теми же словами, — не стану я вмешиваться. Если ты любишь его, то и говорить не о чем. Но, дорогая, у него в голове пусто».
Конни могла бы управляться с пишущей машинкой — еще одним техническим новшеством, которое он завел в Саутси, но пока им не пользовался. В будущем году, он надеялся, и Лотти будет жить с ними; сейчас он был в состоянии содержать их всех. Иннес, уже девятнадцатилетний, был неподалеку, в Вулвиче, готовясь к военной службе. В конце концов, верный викторианскому пристрастию к большому семейному окружению, он надеялся собрать всех под своим кровом, всех, кроме матушки, упрямо отстаивающей свое желание жить особняком, получая от него средства к существованию.
Итак, со свежеиспеченными страницами «Изгнанников» в руках спешит он в свою новую, устланную ковром в больших красных цветах, великолепную гостиную с беломраморным камином, на котором стояли вазы с пампасной травой. На все это падал мягкий свет от масляной лампы с шелковым гофрированным абажуром поверх стеклянного шара, предохранявшего его от открытого огня.
«Честное слово, — писал он Лотти, — честное слово, я отпускаю читателям страстей на все шесть шиллингов! Конни и Туи сидели просто открыв рот, когда я читал им это. А что говорить о любовных сценах! Страсти вулканические!..»
Еще испытал он радостное волнение от приобщения к миру литераторов. Он был приглашен на ужин «Лентяев» (сотрудников журнала «Айдлер» — «Лентяй»), где познакомился с симпатичным Джеромом К. Джеромом, автором «Троих в лодке…», а ныне редактором «Лентяя»; вспыльчивым Робертом Барром, помощником Джерома и Дж. М. Барри, чьим «Окном в Трамзе» он уже был очарован. Это были великие мастера застолья, отнюдь не поборники трезвости, и над столом в клубах дешевого дыма разносилась песня: «Он славный, веселый парень…», потому что в этом докторе с внешностью гвардейца, с завитыми усами на крупном лице, столь теперь округлившемся, что вся голова казалась шарообразной, — они нашли себе идеального товарища. В его юморе не было ничего сверхрафинированного, и, когда он смеялся, это было так заразительно, что люди на другом конце стола невольно присоединялись к нему.
С Барри — «в котором, — как он писал, — нет ничего мелкого, кроме его фигуры» — он свел дружбу в тот же час. То же было и с Джеромом, и с Робертом Барром. Вскоре после этого Барри посетил его в Норвуде и пригласил весной приехать в Кирримьюир — «маленький красный городок в Шотландии», тот самый Трамз из его книг.
Конан Дойл закончил «Изгнанников» в начале 1892 года. Что бы он ни говорил по поводу первой части, приключенческие эпизоды по своей живости и захватывающему действию были непревзойденными. Создавалось удивительно реальное ощущение, как будто раскрашенные лица индейцев заглядывают в ваши окна.
Между тем Барри, увлеченный своей первой пьесой «Уокер, Лондон» в постановке Тула, пробудил в Конан Дойле тягу к театру. Из своего рассказа «Боец 15-го года» Конан Дойл, перекроив и сгустив его, создал одноактную пьесу, известную под названием «Ватерлоо».
В «Ватерлоо» над всеми возвышается один персонаж: капрал, которому сейчас уже все девяносто, но который когда-то провез тележку с порохом сквозь пылающие заграждения к позиции гвардейцев. Почти совсем глухой, немощный, сварливый Грегори Брустер, все больше оживляясь, вспоминает, как принц-регент наградил его медалью.
«Да, так принц говорил, — рассказывает, сияя от радости, старик: — „Полк гордится вами“, — говорит. А я говорю: „А я горжусь, говорю, полком“. А он говорит: „Чертовски хорошо сказано“, и они с лордом Хиллом прямо загоготали».
Всякий, хоть немного разбирающийся в театре, сразу сказал бы, что это идеальная роль для актера от первого выхода на подмостки до последнего крика души умирающего: «Гвардейцам нужен порох, и, видит Бог, он у них будет!» Набравшись храбрости, Конан Дойл послал пьесу театральному идолу своей юности Генри Ирвингу.
И немедленно пришел ответ от Брема Стокера, секретаря великого актера — тоже ирландца и тоже атлетического сложения, к тому же весьма сходных с ним вкусов. (Если бы не театральный фон, то, читая замечательную биографию Ирвинга, написанную Бремом Стокером, трудно было бы отделаться от мысли, что Брем Стокер — это д-р Уотсон, пишущий о Шерлоке Холмсе.) Король английской сцены покупал права на «Ватерлоо», и автор пьесы преисполнился законной гордости.
Все эти месяцы, что он работал, ничто не могло отвлечь его. Он никого не замечал вокруг. Малышка Мэри Луиза, ползая по его письменному столу, мяла рукопись «Изгнанников». Когда съехавшиеся на воскресенье гости пожелали сфотографировать его за рабочим столом, ему не нужно было позировать. Магний вспыхивал и гремел, как пушка, от новых и новых вспышек по комнате плыл густой белый дым, а его перо невозмутимо бежало по бумаге.
Тут надо, однако, сделать оговорку. Кое-что все же его волновало. Взволновала его новая серия рецензий под шапкой «Стрэнда» — негодующий крик разнесся по всему дому.
«Они пристают ко мне, требуя новых рассказов о Шерлоке Холмсе, — писал он матушке в феврале 1892 года. — Под таким нажимом я предложил сделать дюжину за 1000 фунтов стерлингов, но я искренне надеюсь, что на сей раз они откажутся».
Но условия приняли немедленно. И автору пришлось призадуматься.
Какой бы скромной ни казалась сейчас такая плата за серию, содержащую «Серебряного» и «Морской договор», тогда, в 1892 году, это были деньги немалые. Они как-то заворожили его; он не мог привыкнуть быть знаменитым, потому что сам не ощущал в себе никакой перемены.
По тщательном размышлении, он решил, что сможет наработать рассказов на новую серию. Он, однако, предупредил «Стрэнд», что они не должны надеяться получить их немедленно. Он пообещал Эрроусмиту повесть из наполеоновских времен, которая должна быть сдана к августу, а затем он намеревался отдохнуть вместе с женой в Норвегии. Пару рассказов можно написать по ходу дела, но большинства придется ждать не раньше конца года.
Одним хмурым утром в поисках выхода из создавшегося положения просматривал он в своем кабинете старые бумаги, которые он редко когда уничтожал, и на глаза ему попались три сшитые и переплетенные в толстый картон тетрадки.
Можно сказать, что «Ватерлоо» — не первый его драматургический опыт. То, что он держал сейчас в руках, было трехактной пьесой под названием «Ангелы тьмы». Он написал первые два акта в Саутси в 1889 году, а третий — в 1890-м, когда Шерлок Холмс еще не представлял ни для кого никакого интереса. «Ангелы тьмы» — в основном реконструкция американских сцен «Этюда в багровых тонах»; все действие происходит в Соединенных Штатах. Холмс там даже не появляется. Но вот д-р Уотсон… д-р Уотсон действует — и даже очень.
«Ангелы тьмы», с точки зрения любого комментатора, конечно, полны шероховатостей. Биограф, по крайней мере теоретически, должен быть столь же строг, как диккенсовский Грэдграйнд [15]; его не должны увлекать те пресловутые уотсон-холмсовские умственные упражнения, что вызывали споры по обе стороны Атлантики. Но искушение бывает сильнее нас — листая страницы «Ангелов тьмы», мы будем немало поражены, узнав, что Уотсон скрывал от нас многие важные эпизоды своей жизни.
Уотсон, оказывается, некоторое время работал врачом в Сан-Франциско. И то, что он умалчивал об этом, вполне объяснимо: вел он себя не слишком безупречно. Те, кто подозревал в его отношениях с женщинами черное коварство, увидят, что их самые мрачные опасения справедливы. Либо он уже был женат, когда женился на Мэри Морстен, либо бессердечно предал бедную девушку, которую держал в объятиях под занавес в «Ангелах тьмы».
Как звали девушку? Это вопрос щепетильный: широко объявить ее имя — хорошо известное — значит предать и автора, и персонаж. В лучшем случае это бросит тень на Уотсона, и не только в матримониальных вопросах, а в худшем — разрушит всю сагу и создаст проблему, которую не смогли бы разрешить лучшие детективные умы с Бейкер-стрит.
Перелистывая «Ангелов тьмы» в 1892 году в своем кабинете в Норвуде, Конан Дойл понял, что должен позабыть об этой пьесе раз и навсегда. Были, правда, в ней хорошие места, скажем, комические сцены, которые не вошли в «Этюд в багровых тонах», но в целом пьеса с Уотсоном без Шерлока Холмса не воодушевит публику (она не опубликована и по сей день).
В марте в компании с Барри и неким «атлетического сложения рыжеволосым молодым человеком», Артуром Куиллер-Кучем, он ездил в Бокс-холл навестить Джорджа Мередита. Старый маэстро, страдающий каким-то нервным расстройством, нетвердой поступью семенил по тропинке и истинно мередитовским слогом приветствовал гостей. Обходительный, восторженный человечек с седой бородкой клинышком, он говорил все больше о войне, пересыпая речь анекдотами из воспоминаний генерала Марбо, недавно вышедших по-английски. Конан Дойл, увлеченно слушая разговоры на излюбленную тему, пытался разобраться в своих впечатлениях от этого человека: нравится он ему или нет.
Теперь, решив отдохнуть вдали от Норвуда, он отправился в Шотландию, по пути остановившись в Эдинбурге, заехав с визитом в Кирримьюир и порыбачив с неделю в Олфорде в Абердине. После Эдинбурга он писал:
«Я выходил в город и обедал с грозным одноногим Хенли, прототипом Джона Силвера из „Острова сокровищ“. Он редактор „Нэшнл Обзервер“, самый необузданный из критиков и, как мне кажется, один из первых наших живых поэтов. Затем я приехал сюда, в Кирримьюир, и нашел, что у Барри все заведено еще причудливей, чем у Хенли; но мне было здесь, правда, очень весело».
Маленький, весь из красного кирпича, городок Кирримьюир бился над одной загадкой: его обитатели никак не могли понять, как это Барри завоевал такую репутацию в Лондоне, да еще, о Боже, зарабатывал деньги книгами. Это не просто удивляло, это бесило их.
«Некоторые здесь, — подметил Конан Дойл, — думают, что славу Барри принес его отличный почерк. Другие считают, что он сам печатает книги и продает их в Лондоне в разнос. Когда он выходит на прогулку, они крадутся за ним и подглядывают из-за деревьев, чтобы выведать, как он все это делает».
Представьте себе такую потешную картину: крошечный шотландец и весьма внушительный ирландец, каждый с большой трубкой в зубах[16], торжественно шествуют, увлеченные беседой миль в пятнадцать длиной, а из-за деревьев выглядывают лица с бакенбардами и в шотландских шапочках.
В апреле он вернулся в Норвуд и ушел с головой в работу для Эрроусмита, которую он намеревался назвать «Великая тень». Великая тень — это тень Бонапарта; уже слышится первая барабанная дробь наполеоновской романтики. Поездка на шотландское побережье дала ему фон для начальных глав, а кульминация наступала в битве при Ватерлоо. Но само Ватерлоо, как и в «одноактке», было для него не просто фактом из учебника истории. Оно было эпизодом из его семейной хроники, эпизодом вполне реальным и осязаемым до мелочей, вплоть до цветов мундиров и вида киверов. И не однажды упоминал он о своих предках на этом поле брани.
«Пятеро наших билось там, — говорил он, — и трое наших там полегло».
К середине лета, закончив «Великую тень», он уже мог позволить себе праздно посидеть в саду на краю нового теннисного корта, облачившись в вельветовую куртку и соломенную шляпу, и сделать некоторые выводы.
«Белый отряд» расходился издание за изданием, окончательно убеждая его в благосклонной оценке публики. То же и с «Микой». Но то же самое происходит (он готов был сказать «к сожалению») и с книгой «Приключения Шерлока Холмса», которую выпустил м-р Ньюнес. А это напоминало ему, что пора вновь заводить эту бездушную счетную машину, если новая серия, как предполагалось, должна появиться в декабре этого года. Пока у него готово только три рассказа: «Серебряный», «Картонная коробка» и «Желтое лицо»[17]. Однако существует по крайней мере еще один полный холмсовский набор, никогда не появлявшийся в «Стрэнде». И никогда Холмс не потрясал так Уотсона глубиной своей дедукции, как в этом утраченном приключении «Полевой базар». Из всех бейкер-стритских пародий это единственная, написанная самим Конан Дойлом. Написал он ее лишь спустя четыре года для журнала Эдинбургского университета «Студент» в помощь благотворительному базару для сборов средств на расширение крикетного поля; но об этом стоит упомянуть здесь в связи с легендами и «холмсоведением».
В интервью журналистам, которые повадились этим летом в Южный Норвуд, он вручил доктору Беллу, чья фотография сейчас красовалась на камине в его кабинете, честь быть прототипом Холмса. Доктор Белл сразу же и великодушно это отверг:
«Доктор Конан Дойл силой своего воображения создал очень многое из очень малого, и его теплые воспоминания об одном из бывших учителей придали картине живописности».
«Не совсем так, — отозвался его бывший студент. — Не совсем!»
Скрывая свои истинные чувства к Холмсу, Конан Дойл с серьезным видом убеждал одного журналиста, будто больше не пишет, опасаясь навредить герою, которого так любит, и, продолжая шутку в том же духе, решил в следующих рассказах подпустить кое-какие намеки на истинное происхождение этого надоедливого джентльмена. (Несомненно, Уотсон, вы уловили эти намеки в нашем повествовании?)
Домашняя жизнь в Норвуде протекала безоблачно. Конни наконец-то влюбилась по-настоящему. Она повстречала 26-летнего журналиста Эрнеста Уильяма Хорнунга, или попросту Вилли, обладавшего изысканными манерами и изящной речью. И брат Конни, и Туи не могли не любоваться этой парой, наблюдая их игру в теннис: Конни в длинной юбке, грациозно изгибавшаяся при ударе, и Вилли в соломенной шляпе и белом фланелевом костюме.
А что же Туи? Конан Дойл уже не мог брать Туи в свои велосипедные пробеги. Осенью она ждала ребенка, и на сей раз, конечно, это будет мальчик. Теперь Туи предвкушала путешествие в Норвегию. Они поехали в Норвегию в августе, а в сентябре, когда он уже вновь засел за работу в Норвуде, пришла телеграмма от Барри. Телеграмма была столь тревожной, что он тотчас поспешил в Олдебург в Суффолке, где находился Барри, и нашел автора «Идиллий Старых Огней» в совершенном отчаянии.
«Не сможешь ли ты мне помочь, — попросил Барри, — с либретто для легкой оперетты?»
Барри, как выяснилось, опрометчиво пообещал написать оперетту, которую должны были поставить в театре «Савой» в славной манере Гилберта и Салливана. Она должна состоять из двух актов: Барри написал первый и набросал второй. Не напишет ли его друг стихи для второго акта и, может быть, какие-то диалоги?
Конан Дойл засучил рукава. Правда, он ничего не смыслил в опереттах. Но Барри нуждался в помощи. К тому же, говорил он себе, писатель, если он чего-нибудь стоит, должен уметь состряпать все — от научного трактата до шуточной песенки.
В том же месяце, что был занят Шерлоком Холмсом и «Джейн Анни, или Призом за хорошее поведение», Конан Дойл имел случай написать стихи совсем не оперетточного свойства. В прессе появилось сообщение, что старый флагманский корабль лорда Нельсона «Разящий» (Foudroyant), прежняя гордость британского флота, был продан Германии на утиль. Подобные вещи приводили Конан Дойла в настоящее бешенство.
Люди спокойные и рассудительные сочтут это чистой сентиментальностью. Кусок дерева есть кусок дерева (и ничего больше), старая ржавая пушка стоит не больше, чем кусок металла. Что нам в лорде Нельсоне, когда смерть закрыла оба его глаза и он уже не спасет нашей шкуры? Конан Дойл ответил стихотворным «смиренный посланием» заправилам Королевского флота:
Вам не понять, корыстолюбцы,
Не все на свете продается…
И это было его философией. Повод, возможно, покажется незначительным, но он отбрасывает тень вперед, на те грядущие дела, когда речь шла о правосудии; и проявилась тут та его черта, о которой много лет спустя Кулсон Кернахан сказал, что готов скорее встать в пяти шагах перед дулом пистолета, чем увидеть в глазах Конан Дойла кипение гнева или холодное презрение.
Но впрочем, когда год 1892-й близился к завершению, Конан Дойл был совсем в другом расположении духа. В октябре к ним приехала из Португалии его любимая сестра Лотти. Ее стали повсюду водить и все ей показывать. А в ноябре Туи родила. Как и мечтал отец, это был мальчик.
После долгих споров мальчика решили назвать Аллейн Кингсли; Аллейн — по Аллейну Эдриксону из «Белого отряда». На Рождество созывались соседские детишки — д-р Конан Дойл обожал переодеваться Санта Клаусом. Но в этом году, решил отец Мэри Луизы и Аллейна Кингсли, у детей должно быть что-то необычное.
И вот он много дней мастерит костюм Бармаглота[18] — такой ужасающий, что, раз увидев, не забудешь вовек. Это — как он искренне думал, натягивая на себя костюм, — развлечет и повеселит малышей. Однако у всех детей, кроме грудного младенца, вид его вызвал такой страх, что Конан Дойлу, уже пожалевшему о своей затее, пришлось полночи, утешать все еще всхлипывающую четырехлетнюю Мэри, убеждая ее, что проклятая гадина ушла и больше не вернется никогда.
В начале 1893 года, когда в «Стрэнде» стали появляться новые шерлок-холмсовские рассказы, а другие еще дописывались, он вывез Туи в Швейцарию. В уши ворвался грохот Раушенбахского водопада. Он нуждался в такой краткой передышке. Он был истощен непрерывным плетением сюжета, загнан необходимостью постоянно порождать идеи — чувство, хорошо понятное каждому писателю, от которого радостно ожидают, что он будет до гробовой доски выдумывать все новые и новые трюки. Теперь перед ним была уже не кукла — это был «человек с мозгами», стиснувший его мертвой хваткой.
Дома он получил приглашение читать выездные лекции; в этом было для него много привлекательного. Но и драматургия его привлекала: Ирвинг скоро выступит в «Ватерлоо» и оперетта «Джейн Анни» начнет репетироваться весной. И он выбрал и то и другое: и театральную сцену и кафедру лектора.
Но перед ним стала еще и другая задача. В Норвуде 6 апреля 1893 года — простуженный, согреваясь у огня в своем кабинете и лениво почитывая «Гордость и предубеждение» под шум, который производили снаружи легионы маляров, — он вдруг отложил книгу и написал письмо матушке.
«У нас здесь все в порядке, — писал он, — я на середине последнего рассказа о Холмсе, после чего этот джентльмен исчезнет, чтобы больше никогда не вернуться! Я устал от него». Профессор Мориарти притаился в тени черных скал; Раушенбахский водопад разверзся; и со вздохом облегчения он убил Шерлока Холмса.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.