Часть 7. Середина века: жизнь в Болгарии
Часть 7. Середина века: жизнь в Болгарии
Жизнь брала под крыло,
Берегла и спасала —
Мне и вправду везло.
Только этого мало…
Все, что сбыться могло,
не как лист пятипалый
Прямо в руки легло.
Только этого мало.
А. А. Тарковский
Папа, мама и Володя без меня в Софии. – Визиты в Болгарию. – Папины знакомые по Коминтерну выходят на свободу. – Неизвестные подробности репрессий. – Папин учебник «Патология, клиника и терапия поражений от атомного и химического оружия». – Вклад папы в медицинскую науку. – Перемены в Болгарии: Червенкова-старшего сменил Тодор Живков. – Рождение моих сыновей – старшего Сергея и младшего Георгия.
С 1952 года, после моего отъезда в Россию, жизнь в Софии потекла без меня. Мой брат окончил школу и поступил в медицинский институт. Папа дружил с Вовкой – тот мог запросто войти к нему в кабинет, усесться в кресло и болтать на разные темы, ничуть не смущаясь, что отрывает папу от работы. А эта болтовня, которой я стеснялась, ради которой никогда бы не посмела вот так бесцеремонно обратить на себя внимание, она-то и была общением и порождала близость, такую дорогую для меня, такую желанную. У меня двое взрослых сыновей, и теперь я это понимаю. Да здравствует чепуха, будь благословенна шутка, болтовня! Вовка приходил и к маме в комнату, садился на кровать в ногах, прерывал ее постоянное чтение и говорил часами. О чем? Я так не умела. Я не умела шутить, я не умела просто болтать.
Именно в то время Вовка придумывает прозвища: начинает звать папу Дембо, маму – Мэц или баба Мэца, а меня – Крети (от слова «кретинка»). Он чувствует себя любимым сыном. Теперь, под конец жизни, банальная аксиома: все родители любят своих детей – не представляется мне столь уж очевидной. Как сказал Л. Н. Толстой, «сколько голов – столько и сортов любви». Мои родители обладали редким даром любить.
– Дембо, Дембо, – говорит Вовка и входит в кабинет. – Дембо, десять левов дай-ка.
Папа, отрывая взгляд от бумаг, смотрит на сына, медленно вынимает кошелек из ящика письменного стола и отсчитывает нужную сумму.
– И книжку антифашистскую, ты же все равно ею не пользуешься.
В трамвае Вовка небрежно показывает эту книжку (документ антифашиста), дающую право на бесплатный проезд. Он, родившийся в 1938-м, не опасается кондукторов и контролеров.
И так день за днем. Да, в Софии жизнь шла без меня. Так же светило солнце, так же прекрасен был неповторимый софийский воздух, цвела глициния, свешиваясь большими синими и белыми гроздьями с балкона, и огромная агава на парапете разбрасывала в стороны свои острые мясистые листья. В углу балкона возвышался огромный фикус, посередине – плетеные кресла и столик. По утрам мама ходила на базар, торопилась сготовить обед, потом ложилась, и тут приходил папа. Мама спешила навстречу.
– А ты все вылеживаешься, рыльская принцесса? Все романчики почитываешь? – шутя говорил папа, оглядывая маму, снимая шинель.
В Болгарии, как во всех южных странах, рабочий день начинается рано. Вся семья вставала в шесть-семь часов утра. В холле, хранившем тепло вчерашнего вечера, зажигалась старинная итальянская люстра. (Огромную чугунную печку мама топит только после возвращения с базара.) Все быстро умываются холодной водой на кухне – если колонка в ванной опять испортилась. Пьют чай. Папа держит серебряный подстаканник с надписью: «Дорогому папе от Инги» (подарок, купленный с первой стипендии; а потом ежегодная просьба привезти стаканы – в Болгарии их не было).
– Ох-ха! – громко вздыхает папа. Но ни маму, ни Вовку это не раздражает. Напротив, через несколько лет я услышу «ох-ха» из уст брата.
Мужчины уходят один за другим. Сначала Вовка, потом папа. Вовка спешит на лекции, папа – на работу, сначала в институт, потом на кафедру. Быстро спускаются с горки, садятся в трамвай. Папа – в шинели, посередине фуражки – выпуклость от его макушки. До сих пор екает сердце, когда по телевизору вижу военного того времени – та же выправка, та же манера быстро шагать, та же шинель.
Летом на кафедре я встречала невысокую, полноватую женщину, в белой кофточке, – секретаря Кузманову. Мы не испытываем симпатии друг к другу. Мне кажется, она улыбается папе слишком фамильярно, передо мной – заискивает, но безуспешно: я вижу хитрую, моложавую женщину, крашеную блондинку, старающуюся понравиться папе. В институте папу ждут Аргиров, Шишков… Папа работает. В два часа звонок:
– Вера, что на обед?
…Папа, голодный, быстро ест горячую котлету, давится, глотает.
– Ты – как пес, – смеется мама.
Вовка тоже прибегает голодный, вбегает на кухню, и оттуда доносится звон крышек. Потом тяжелой походкой идет к себе в комнату, ложится на кровать, накрывается с головой старинным тканым мексиканским ковром с изображением бога Вицли-Пуцли. Спит долго. Мама входит в комнату:
– Вова, вставай, пора заниматься.
Он встает, умывается, причесывается и отправляется на прогулку. С кем он проводит время, никто не знает. В один прекрасный день в квартире появляются несколько молодых людей, его знакомых. Папе хватает одного взгляда.
– Что это за люди?
– О, это прекрасные ребята, они обещают меня устроить…
– Эти ребята – из Внутреннего министерства (МВД. – Ред.), ты не успеешь оглянуться, как они тебя завербуют!
Вовка кричит:
– Ты всегда со своей подозрительностью! Ты не веришь людям! Это прекрасные ребята! Они обещали…
– Дурак! Они тебя запутают так, что ты потом не вывернешься! Чтоб духу их здесь не было!
И молодые парни, гладкие, без отличительных черт, исчезают.
Папа после обеда тоже ложится спать. Потом садится за стол, он торопится – пишет учебник.
Но вот приезжаю я. Все изменяется. Вовка где-то в тени, на втором плане. Я царю в доме, мне и в голову не приходит, что весь год с родителями, которые сейчас заняты мной, проводит брат. Сейчас мама – это уже одно целое не с папой, а со мной. Папа пытается примкнуть к нашему союзу, но безрезультатно.
Я была уверена – мамина жизнь кончается с моим отъездом. Теперь, читая папины письма, я вижу – любил папа маму и мама любила его, это была благополучная семья. Но тогда я считала, что мама несчастна. Именно в это время моя любовь к ней становится немного болезненной. В чужой стране мама по-прежнему одна: с ней общается лишь тетя Мара. Папа с утра до ночи занят. У него насыщенная жизнь, он радостен и весел. А мама? И боль к маме терзает меня.
Папа не знает, как ко мне подступиться, старается изо всех сил! И вот он повязывает фартук, закатывает рукава и готовит мясной рулет с запеченным внутрь желтком, нарезает на ломтики.
– Как в ресторане, – гордо говорит он, и я сразу настораживаюсь, думая: «Ты ходишь в ресторан, а мама сидит одна». Мне искренне жаль маму.
…– Мама, такой, как ты, нет на свете. Ты самая добрая, ты никогда не кричишь, ты о всех заботишься…
Мы идем вдоль канала, по улице Евлогия Георгиева, в русскую библиотеку, в Дом болгаро-советской дружбы, я держу ее под руку:
– Ты совершенно не думаешь о себе, не жалеешь себя…
Я говорю и говорю, а мама смущенно слушает, потом поворачивается ко мне:
– Ну, ты уж меня просто святой сделала.
Я смотрю – лицо, не тронутое косметикой, широкие серые брови, чуть влажные, продолговатые, странного разреза глаза… Если изображать, как выглядит душа, – я бы нарисовала лицо моей мамы…
Ей неловко, она не привыкла к таким нежностям. Потом эта нежность, так сильно прорвавшаяся в мои первые каникулы в Болгарии, станет сдержаннее, а потом и вовсе исчезнет… Я больше никогда не проведу по ее голове рукой, никогда не поцелую, никогда не назову ласково.
«Я что-то часто плачу», – пишет она мне в 1970-е годы. Но мне уже сорок лет, у меня дети. Я ее люблю все так же, но словно стесняюсь – будто кто наложил запрет. Но даже сейчас чувствую маму, мягкую, теплую, руки морщинистые, с большим ногтем на большом пальце правой руки, мокрый передник, чуть выпирающий живот…
Она идет всегда чуть впереди, и я чувствую себя защищенной – мама прикрывает от неизвестной угрозы. Мама широкоплечая, с прямой спиной, уверенная. Мы спускаемся под горку на базар к «Римской стене» ранним утром, и нет никого счастливее меня. Мне не надо кино, не нужны мальчишки, мне не нужно ничего для счастья, достаточно этого мгновения – мы идем вместе на базар, и я, когда хочу, могу заглянуть в ее глаза…
Мама смеется. Потом ходим по базару, я несу вторую сумку. Обратно возвращаемся на трамвае, я вижу, что мама устала. Знаю, что сейчас примется готовить обед. Мы обедаем, спим, читаем, гуляем. Каждое воскресенье мы идем на прогулку, это, как и в детстве, – счастье. Мы выходим из дому и направляемся к автобусной остановке. Сегодня мы едем в Симеоново – село, расположенное у подножия Витоши. Дорога идет сначала парком, потом коричневым лесом без травы, земля покрыта сухими листьями, в которых шуршат неизвестные мне птицы, выезжаем в поле, и тут перед нами вырастает Витоша. Покрытая лесом конусообразная гора, с отрогами и скалами. Автобус останавливается на маленькой площади в центре села. Белые, очень чистые каменные домики, с чистыми стеклами, с небольшими садиками за заборами. Идем кривыми улочками, улицы пустынны, иногда замечаем любопытный взгляд из окна. Наконец, выходим в поле. И тут наступает счастье. Слева возвышается зеленая Витоша, ее невысокие отроги, внизу справа – София в жарком мареве. Тропинка вьется среди сухой пахучей травы. Папа впереди, мы с мамой сзади. Что нужно человеку? Кому как. Мне нужно было именно это: единое, объединенное целое, скрепленное любовью, и красота вокруг. Возможно, это и есть рай… Мы огибаем темнеющие склоны Витоши и выходим к «Холодильнику» – так называется трамвайная остановка.
– В следующее воскресенье поднимемся на Алеко, – говорит папа. – Отсюда идет подъемник прямо на Алеко. А там и до Черного верха недалеко.
Алеко. В хижине мы пьем чай из трав. Потом начинаем спуск. Пахнет разогретой хвоей и только что срубленной сосной, лежащей на поляне. На красном стволе – смоляные слезы. Мы вдыхаем аромат смолы и входим в прохладную тень. Мы ищем короткий спуск. Внизу какой-то домик, направляемся туда. При входе на скамейке спит солдат. Папа спрашивает, как пройти, солдат, чуть приоткрыв сонные глаза, что-то бормочет. Глядит на меня. И вдруг папин крик:
– Встать, когда с тобой разговаривают!
Солдат чуть колеблется, потом поднимается. Я на стороне папы – стоит пожилой полковник. Я забываю, что солдат этого не знает. Молодой, в мятой гимнастерке, сонный, он бормочет что-то нечленораздельное…
Спускаемся, дорога вьется, сначала ели, сосны, потом грецкий орех. Папа срывает несколько широколапых листьев, протягивает мне:
– Придешь домой, положи в таз, потом опусти ноги – усталости как не бывало!
Я вдыхаю необычный терпкий запах. Где-то срезаем дорогу, спускаемся по крутой тропинке, наконец, вот и трамвай. Я устала, у меня одна мысль – как дойти до дому…
В конце пятидесятых и в начале шестидесятых папа обошел пешком все горы Болгарии. Обожал детские маршруты. Завел дружбу со множеством школьников, они писали ему письма, присылали самодельные подарки… Он шагал вместе с ребятами от хижины к хижине, переход занимал не более пяти часов, в хижине их ждал обед и отдых. Прекрасное время, прекрасные горы – Пирин, Рила, Родопы.
Однажды он отстал от группы. Наверно, очень устал. Он не жаловался и не вдавался в подробности, но я думаю – случилось что-то наподобие заплыва в море летом 1928-го. До ближайшей хижины, где поход кончался, оставалось еще несколько часов ходьбы. Школьники со своей руководительницей ушли вперед.
Он шел по плато Стара-Планина. Далеко внизу вдоль серой полоски шоссе цепочкой расположились старинные опрятные городки. Еле виднелись белые домишки под красными черепичными крышами. Прямо под ним лежал городок Сопот (не путать с городом Сопот в Польше. – Ред.). Папа остановился, опершись на палку, смотрел вниз.
Город Сопот – родина Ивана Вазова (классик болгарской литературы. – Ред.). Когда-то мы с папой и Вовкой на фаэтоне прокатились по этому пустынному шоссе, обсаженному высокими ракитами. Слева возвышалась Стара-Планина. Весело цокали копыта, ветерок обдувал лицо, сиденья, обитые темно-красным бархатом, мягко покачивались. Никогда, ни до, ни после этого, я не ездила так долго на лошадях. Проезжали городок за городком – Сопот… Левски… Калофер… Папа декламировал стихи Вазова:
Гус на костре сожжен, но пламя
ночь мировую осветило,
и ярче темными ночами
сверкает грозных молний сила.
Того, что никогда не гаснет,
не погасить вам, о тираны!
Гонимый вами свет – ужасней
вас поразит огнем вулкана!
Здесь все мгновенно, скоротечно, —
те, что живут, и те, что жили,
престолы, царства, вы – не вечны,
и черви вас съедят в могиле.
Лишь вечен свет один нетленный
в огромной мировой пустыне,
наш мир возник с ним во вселенной
и с ним не пропадет, не сгинет…
Во мраке он горит светлее, —
его не погасить могилой,
и свет, убитый в Прометее,
горит в Вольтере с новой силой…
(Перевод М. Зенкевича)
А сейчас папа все еще стоял на гребне. Сопот близко, кажется – рукой подать. Он сделал шаг и ступил с тропинки вниз. Сделал еще один шаг… и вдруг осознал, что следующий шаг будет последним – он безудержно покатится вниз. Осторожно он сел на землю. Было единственное желание – каким-то образом задержаться на этом месте и не покатиться вниз, как на салазках.
– Гляди, – услышал он, – сейчас этот сумасшедший полетит вниз, костей не соберешь.
В разреженном горном воздухе голоса четко доносились до папы. Папа мрачно взглянул влево. Два пастуха, опершись на палки, смотрели на него. Внизу все так же краснели крыши домов, там шла спокойная жизнь, люди ходили по дворам, готовили ужин, никто знать не знал, что там, на горе, сидит пожилой человек в брезентовой куртке, с сумкой через плечо, и с жадностью оглядывает город внизу. Ни деревца. Ни кустика. Крутизна и скользкая трава.
– Нет, ты гляди, гляди, – услышал он опять, – давай подождем. Этот сейчас полетит.
Папа сидел, вжавшись в землю. Он и сам понимал, что может сорваться вниз. Время шло. Упершись пятками в уходящий вниз склон, папа раздумывал и наконец принял решение. Пастухи молчали. То ли ушли, то ли наблюдали и все еще ожидали увидеть занимательное зрелище. Уцепившись за высокие метельчатые травы, папа осторожно вытянул правую ногу, вжал пятку в землю, медленно подтянул левую… и чуть-чуть сполз вниз. Через час-другой, а может и через три, он оказался в городе Сопот.
…В Карловы Вары папа ездит чуть ли не ежегодно. Летом 1954-го папа взял с собой и меня. В аэропорту перед отлетом собралась большая группа болгарских военных, папа весело что-то говорил мне, радостно здороваясь с попутчиками. По залу быстрым шагом шел незнакомый мне военный, кивая направо и налево. Он, радостно улыбаясь, подошел к папе, протянул руку, папа отвечал таким же радостным рукопожатием. Военный прошел дальше. Мимолетное дружеское приветствие. А я вдруг увидела: на ладони у папы, как приклеенная, осталась тоненькая бумажка.
– Папа, что это?
Я была потрясена: незнакомый мне человек мимоходом на глазах у всех незаметно передал папе записку!
– А ты что ж думала? – Папа, продолжая улыбаться, засовывал руку в карман. – Что у меня не осталось навыков конспирации? Тут все друг за другом следят.
Что это было? По всей вероятности, чей-нибудь телефон или адрес, о котором почему-то они оба не хотели говорить в присутствии всех.
Мы живем с папой в центре Карловых Вар, в отеле «Пупп» (в то время – «Москва») вместе со всеми приезжими из демократических стран. Шикарный отель с красной плюшевой мебелью, позолотой, с огромными зеркалами от пола до потолка. Папа предупредил, пока нас оформляли:
– Поднимешься по этой лестнице и поверни сразу налево. А то в прошлом году твоя Надя вошла в зеркало.
Я ничего не поняла. Поднялась по ступенькам и остановилась на большой площадке. Справа и слева уходили вверх две широкие прекрасные лестницы. Лестница справа влекла меня точно магнитом, я сделала шаг и, глядя на свое отражение, двинулась туда. Но остановилась вовремя. В прошлом году Надя этого сделать не успела.
Дважды в день мы ходим пить воду в «Колоннаду». Мне это напоминает романы Тургенева.
Мы ходим с папой в обувные магазины, и там впервые в моей жизни продавщица, встав на колени, надевает мне обувь на мои широкие некрасивые ступни. Ездим в Терезин.
Приехавшие из Советского Союза живут отдельно, помнится – в «Интернационале». Это разделение мне представляется непреодолимой преградой, хотя я сама только что из Ленинграда. Я уязвлена – «советские» не хотят нас признавать своими! Но папа этого не чувствует, он дружит со всеми, ходит в гости. В следующем году, вместе с мамой, знакомится с космонавтом Германом Титовым, с которым потом долгое время поддерживает переписку (в Москве мы были у него в гостях). Папа поднимается в гору, идет в отель, кричит во все горло: «Браво Михайлову!», знаменитому оперному басу, который выступает только в «Интернационале».
– Почему вы не хотите с нами видеться? Зачем вы его удерживаете? – сказала мне интересная молодая русская женщина, кажется, врач.
Нет, папа, в отличие от меня, не чувствует себя ущербным, он числит себя русским, хотя вот уже десять лет как покинул Советский Союз.
– Мы так хорошо проводили время со Здравко Васильевичем, у нас создался кружок, он столько знает! Вы знаете, что ваш отец очень интересный человек? Столько нам рассказывал! Какие экскурсии нам устраивал! Он все тут знает! – говорит дама из «Интернационаля».
Я смотрю на ее красивое лицо. И даже не ревную, мне просто она не нужна. Мне хватает папы. И он остается только со мной. Вдвоем с ним, почти всегда молча, мы ходим пить воду, обедаем, покупаем мне обувь… Ходим на концерты. Всюду только вдвоем. На выставке собак вдруг слышу что-то особенное в голосе папы: «Пинчеры – полицейские собаки, они натренированы на людей». – «Где?» – «Вот эти». Я останавливаюсь, разглядываю. Я тогда ничего не знала ни про Альпы, ни про переходы границы, ни про восстание в Вене. Но по голосу понимаю – папа знаком с ними не понаслышке. Полицейские собаки… Черные, с острыми ушами, гладкие, без шерсти, тощий хвост… Такими рисуют чертей в церквях.
В Праге папа занят, все дни пропадает где-то по работе, а я, получив в подарок путеводитель, целые дни брожу по городу. Когда мы уже едем в аэропорт, я называю папе одну достопримечательность за другой, он удивляется и радуется: когда успела?
…После 1956 года к нам в Софию стали приезжать выпущенные из лагерей папины знакомые. Приезжает Кирчо Кирчев, давнишний друг, с паспортом которого папа был арестован в 1926 году в Югославии. «Кирчо-Мирчо» – так звала я в детстве его и Мирчо (который был расстрелян в Москве в 1938 году). Кирчо, арестованный вместе с папой в 1938 году, подписал все, что требовали; сначала он сидел в тюрьме, потом в лагере, потом, кажется, был в ссылке, где познакомился с Соней, женой расстрелянного крупного партийного деятеля, не помню его фамилии. Она сидела как ЖВН – жена врага народа. Соня, высокая крупная еврейка, была прекрасным врачом. Очень скоро Кирчо стал директором Профилактического института в Овчей Купели, на окраине Софии, а главным врачом там стала работать Соня. Впоследствии мама ежегодно там проводила курс реабилитации, полностью доверяла Соне и очень ценила ее. Спустя несколько лет чета Кирчевых возвратилась в Москву, где Соне вернули квартиру (правда, не ту, из которой увели ее первого мужа, а маленькую, двухкомнатную, рядом с университетом).
Приезжает из Варшавы Оскар Геринг. Именно от Оскара я узнаю о выступлении папы на партийном собрании осенью 1937 году – в его, Геринга, защиту. Оскар приезжает с женой Верой Владимировной – тоже врачом и тоже из лагеря. Геринга в Польше встречают как героя, он получает огромную квартиру в центре Варшавы, работает врачом (или начальником больницы), редактором научного журнала. Плотный, светловолосый, ниже папы, он был весел и остроумен. Чувствовалось, как он торопится наверстать упущенное. В отличие от папы, он живет на широкую ногу. Я не помню большого расположения папы к Оскару. Они очень разные. Но Геринг все помнит и благодарен папе. Оскар с супругой стали приезжать на лето почти каждый год, им понравилась Болгария.
Из папиных писем маме:
…Геринг зарабатывает много, но и хворает очень. Когда поднимались по нашей горке, он каждые 10 шагов останавливался, и цвет лица его менялся точно как у Андрея (Луканова – И.М.)…
…У Геринга был сильный сердечный приступ в Варне, его «скорая помощь» увезла в больницу. В тот же вечер Вера Владимировна (его жена) звонила мне. Оскар просил позвонить в Варшаву и узнать, как там дети, и сообщить ему на следующее утро. (Геринг думал, что у него третий инфаркт и, значит, смерть.) На следующий день я позвонил в Варну, просил профессора по сердечным болезням посмотреть Геринга, оказалось, что не инфаркт. Вчера Геринг прилетел в Софию, во вторник летят в Варшаву со всеми мерами предосторожности. Геринг предлагает тебе из Москвы поехать через Варшаву, а мне встретиться с тобой у них, где большая квартира и т. д. Договорились до того, что я напишу 1–2 статьи, он их напечатает у себя, заплатит мне, и если этого будет достаточно, тогда поедем в гости к ним. На неделю, дней на десять. Это будет не раньше весны будущего года (если доживем мы с тобой до весны).
Но папа с мамой так и не воспользовались приглашением. Вместо себя папа отправляет меня с братом. Варшава не произвела никакого впечатления, уж очень центральные улицы были похожи на Крещатик или Ленинский проспект. Осталось воспоминание о стене, в которой было замуровано сердце Шопена, да сильно накрашенные польки всех возрастов. Меня это сбивало с толку, я не могла определить, где кончается краска и начинается естественная красота.
После 1956-го я впервые слышу некоторые подробности папиного пребывания в тюрьме. Но не от него. При всех воспоминаниях папа сидит молча, опустив голову, изредка вскидывая на меня черные глаза. А в Варне, в доме отдыха, я знакомлюсь с несколькими ЖВН. Сидя на пляже, я слушаю рассказы Анны Семеновны, москвички с Чистых прудов, жены расстрелянного мужа-болгарина (не помню ее фамилии) про лагеря. Простая, моложавая, низкорослая, плотная веселая женщина. Она с восторгом вспоминает лагеря где-то в Казахстане. Рассказывает о женах «врагов народа», в ее голосе не чувствуется страдания, напротив – восхищение. «Какие красавицы, умницы, образованные! Я никогда не встретила бы таких, не окажись в лагере. Многие из них жили в Париже, жены послов, жены маршалов. Можно сказать, я окончила там университет – чего только они не знали: историю, стихи, рисовали, лепили, пели… У многих были дети от охранников. Так мы для них построили ясли, художницы расписали их, понаделали игрушек – таких яслей, я уверена, и в Москве не было. А летом как выйдут на работу в купальниках, в шляпах с широкими полями, охрана свешивается с вышек, слюнки текут, молчат. Смотрят, смотрят…» А за этими рассказами мельком произносилось: «Сыну в Москве, во дворе, какали прямо в рот – вот тебе, сын врага народа!» – «Как какали?!» – «Да просто – несколько мальчишек держали, а один какал».
В то же время, а может, чуть позже, в Варну приехала очень интересная болгарка, поселилась в нашем доме отдыха. Худая, высокая, с очень прямой спиной, густые черные волосы падали на плечи. Я думала, что она именно из тех, кто так поражал воображение охранников в лагерях. Проходила, не здороваясь, гордо-грозно молчаливая. Одета была прекрасно. Говорили, что приехала из Швейцарии, куда ее пригласили после отсидки в наших лагерях. Она приехала с мужем – бывшим охранником. Ей кто-то в Швейцарии подарил «мерседес». «Мерседес» действительно был невиданный, последней модели: сверкал снаружи никелем и стеклами, песочного цвета, внутри обит кожей. Как-то она пригласила меня с детьми прокатиться. Ее муж сел за руль, она рядом, и мы покатили. Странно и немного жутко было смотреть на эту пару. За всю дорогу они не обменялись ни словом.
Приезжают те, кто был «на лесоповале». Я встретилась с одним из них уже после смерти мамы, в Варне, в доме отдыха ЦК. Папа за несколько месяцев до того получил звание Героя Социалистического Труда. Выходя утром с папой на прогулку, мы столкнулись с высоким пожилым мужчиной. Он чуть кивнул папе и обратился ко мне:
– Вот дают «Героя», – сказал он хмуро, – а тем, кто был на лесоповале… Вы знаете, что такое лесоповал? Как валят лес, зимой, в мороз? Каждый день, голодные, больные…
Он держал дверь и не пропускал нас, будто собирался высказать все неудовольствие именно нам и сейчас.
– «Герой», – сказал он, пожимая плечами. – За что?
Папа чуть подвинул его плечом, и мы вышли в парк.
– Кто это? – спросила я.
– Да один… Видишь, недоволен, что не ему дали «Героя».
Сейчас, просматривая списки репрессированных в Советском Союзе, я отметила, что вместе с папой были выпущены на свободу еще до войны очень многие болгары – те, кто в 1944-м вошли в Болгарию вместе с 3-м Украинским фронтом, и те, кто приехал с нами осенью 1945-го. Не знаю, с чем связано их освобождение: с тем ли, что они не подписали протокол допроса, или с заменой Ежова на Берию, или со сменой политического курса – ведь когда папу сажали, газеты были переполнены статьями о все разраставшемся фашизме в Германии, и обвинялся он как немецкий шпион, а когда папу выпустили, ситуация поменялась. Я представляю папино удивление, когда он в свое первое утро после освобождения, 1 декабря 1939 года, раскрыл газету «Правда» в комнате у дяди Славы и наткнулся на речь Гитлера. Только что в сентябре был подписан пакт Молотова – Риббентропа, о чем папа, сидя в тюрьме, конечно, ничего не мог знать.
Со времени моего отъезда в 1952 году я почти совсем не знаю, чем занимается папа. Наверное, как всегда, занят, руководит институтом, заведует кафедрой в Медицинской академии, читает лекции…
Должна признаться, что я не интересовалась папиной наукой, более того – не верила в ее серьезность. Уж очень большое место в ней было отведено марксистско-ленинским воззрениям. Он работал в то время, когда уже в разгаре была «холодная война», на «научном фронте» это выражалось повсеместным утверждением российского и советского приоритета в науке и технике, насаждением, на самом примитивном уровне, принципов «самой передовой» идеологии во всех научных направлениях – от языкознания до физики. Уже произошел лысенковский погром в биологии, взялись за химию – громили теорию резонанса, физику спасла только необходимость разработки атомной бомбы… К стыду моему, должна сказать, что папа разделял идеи Лысенко. Он не был специалистом в этой области, он всецело полагался на оценку этой науки, официально принятую в стране, которой он служил. Я даже сомневалась, упоминать ли об этом? Но вот, разбирая свои университетские письма, я натолкнулась на строчки…
Дорогой папа!
…Также интересна лекция и по введению в биологию. Читает ее профессор Тонков, у него много работ, он лауреат Сталинской премии. Он нам очень часто говорит о Лепешинской. Говорит, что теперь установлен новый взгляд на деление клеток. Клетка, отмирая, частично превращается в живое вещество, формируются две особи. Происходит диалектический скачок из клеточного состояния в неклеточное.
И читали это с кафедры Ленинградского университета!
Для папы было важно, чтобы в основе лежали принципы диалектического материализма. Как-то, вероятно, после выхода труда Сталина «Марксизм и языкознание», папа рассказывал мне про Марра, известного языковеда, которого громил Сталин. Помнится, что папа упомянул про обращение Марра в восемнадцатом году к ученым, в котором тот предлагал немедленно заняться подлинной наукой, основанной на настоящем материализме, на переходе количества в качество. Это было, несомненно, папино кредо и в его научной работе, и характерно, что он отдавал должное единомышленникам – даже попавшим, как Марр, в опалу. Помню его торжество после открытия Уотсоном и Криком структуры ДНК в виде двойной спирали. Я не очень интересовалась этим, но папа, возбужденный и торжествующий, соорудил мне для показа из бумаги две спирали и рассуждал на тему, что именно это лишний раз доказывает весь ход исторического процесса. Я очень хорошо помню разгоряченное лицо папы, руку, держащую спираль, и демонстрацию, как очередной виток оказывается в том же расположении, но уже выше, а значит – совершеннее. Я отнеслась тогда к этому возбуждению скептически – не поняла, что папа воспринял это как торжество диалектического материализма: ведь развитие именно по спирали – в русле марксистско-ленинской философии.
Слава богу, что научная работа моего папы не была связана ни с генетикой, ни с теоретической химией! И все же доставалось от него и химикам, и за что? Конечно, за теорию резонанса! Вот что он как-то написал мне:
Дорогая Ингочка, я вернулся из отпуска в октябре. Затем началась у нас в институте научная сессия, а параллельно с этим шел мой курс лекционный в академии. На сессии в нашем институте было заслушано 43 доклада. 26 докладов были, так сказать, «павловскими» (постановка и интерпретация), 10 – с мичуринской тематикой, 7 – химических и фармацевтических. Самые отсталые у нас – это химики, они считают, что учение Бутлерова это агитация, а сами теорию резонанса тайком исповедуют. Часть химиков мы уже 5 лет как перевели на рельсы биохимии успешно. Они-то и дают мичуринские постановки и трактовки. Большинство из них участвует в разработке старой проблемы нашего института – проблемы питания. Они изучают сохранение, старение питания и пр…. Нам легче изучать вопрос питания с павловских позиций, т. е. окружающую среду с ее раздражителями, в их количественном и качественном развитии, сезонном изменении и пр.
Вообще, я не думала, что папе удалось сделать в Болгарии что-то выдающееся. Он был послан в Болгарию для внедрения достижений советской военной медицины и внедрил изучение военно-медицинских дисциплин, ознакомил Болгарию с советской медициной, равной которой, особенно в области военно-полевой хирургии, в то время не было в целом мире. Папа был бескорыстен и образован и сделал в то время то, чего никто на его месте сделать бы не смог.
Однако этим его вклад в болгарскую медицинскую науку не исчерпывается. Несомненно, он думал продолжать свои довоенные исследования по токсикологии, но невозможно было развивать эту науку в Болгарии, когда даже в его родной Военно-медицинской академии она существовала под грифом «секретно». Но сейчас я обнаружила, что в конце 1950-х, после первого своего выезда в СССР, папа пишет учебник «Патология, клиника и терапия поражений атомного и химического оружия». В предисловии к этому учебнику сказано:
«Содержание настоящего труда охватывает вопросы двух молодых медицинских дисциплин. Одна из них – военная токсикология – возникла как результат Первой мировой войны, другая – так называемая радиационная медицина – оформилась после Второй мировой войны. Две дисциплины изучают новые и сложные вопросы поражений от химического и атомного оружия и различных их комбинаций.
В основе настоящего труда лежит материал лекционных курсов и практических занятий, преподаваемый студентам при Высшем медицинском институте в Софии, а также часть материалов научных исследований кафедрального коллектива, проведенных в текущем десятилетии и опубликованных в виде коллективных монографий по вопросам поражения фосгеноксимом, табуном и ионизирующей радиацией. В учебной и научной работе использованы данные, почерпнутые из советской литературы и западных изданий».
Я подсчитала: из более чем 200 ссылок, приведенных в конце учебника, есть десять знакомых мне фамилий папиных сотрудников – тех фамилий, которые почему-то осели у меня в голове, и столько же знакомых мне фамилий советских ученых. Множество ссылок есть и на папины работы. Не знаю, как в других странах, но в Китае выказывали большой интерес к его работам, связанным как с облучением, так и с химическими поражениями; эта его книга по защите от радиоактивных поражений стояла в витринах магазинов в Пекине.
На первой странице учебника, который хранится у меня, папиным почерком написано: «На память внуку». 18 января 1960 года в Софии у меня родился сын. За месяц до родов папа мне писал:
Дорогая Ингочка… тебе, наверное, трудно сейчас дышать, пора налаживать дыхание, это самое важное… Из письма ясно вижу: ты не боишься родов. Это очень хорошо…
За полчаса до рождения Сережки папа вошел ко мне в палату. Он сел рядом со мной на стул, в белом халате, накинутом на китель. Вошла сестра:
– Это что такое? Вы как сюда попали?
– Профессор Мицов, профессор Мицов… это его дочь.
Папа принес шоколадку, уговаривал съесть.
– Силы, тебе нужны еще будут силы…
Я что-то ему отвечала. Как только закрылась за ним дверь, внизу у меня что-то лопнуло, живот опал. Я заорала:
– Ребенок? Ребенок? Лопнул?
– Воды отошли! На стол! Быстро! Ребенок идет!
Поддерживая под руки, меня повели в другую комнату. Сережа выскочил пулей. Я умоляла:
– Догоните папу, скажите, что я родила…
Хотела успокоить, была уверена, что он еще не успел покинуть здание. Никто не шевельнулся. Всего за пять, нет – за три минуты до этого врач сказал:
– Она родит к утру.
Папа, вернувшись домой, тоже сказал:
– К утру. Но Ингочка уже заговаривается.
Сережа был крепким, и массажистка, которая приходила каждый вечер, говорила:
– Яко дете! Яко, яко – посмотрите: две недели, а он пытается поднять голову!
Массажистка клала Сережу на наш большой обеденный стол в холле, с края которого были разложены в несколько слоев пеленки, от печки шел жар, около нее стояла ванночка с теплой водой. Ни я, ни мама купать первые дни не решались. Выкупав, массажистка массировала Сережку и приговаривала:
– Яко дете!
Потом я пеленала. Папа молча, весь напрягшись, сидел рядом, внимательно наблюдая за каждым моим движением.
– Нет, ты посмотри! – обращался он к маме. – Она спит на ходу!
Я не спала, я была предельно внимательна, я боялась что-нибудь сделать не так. Этот страх у меня останется на долгое время, я не освобожусь от него даже после рождения второго сына, Гешки…
Однажды папа зашел к нам в комнату – родительскую спальню, которую отдали мне с Сережей. Я только что покормила, горел ночничок, в комнате сильно пахло апельсинами, я сосала апельсин и читала книгу.
– Вот эта картина! – вскричал папа, стоя в дверях. – Ингуся! Вот это тяга к знанию!
Папа, как всегда, думал обо мне лучше и преувеличивал.
Начало 1960-х прочно связано с Сережей. Мама часто ездит ко мне в Ригу, где я живу с мужем и с маленьким Сережкой и работаю в Институте экспериментальной медицины. Приезжает и папа, возвращаясь из Китая, где его принимали с почетом (в Китае он был дважды). Впечатление, произведенное папой на китайских ученых, было значительным: недавно в Болгарии мне рассказали, что спустя много лет после посещения папой Китая один китайский ученый, чудовищно перевирая папину фамилию, усиленно расспрашивал про него.
Папа пишет мне в Ригу:
Дорогая Ингочка. Забыл тебе сообщить о вопросах, по которым выступал в Китае. Первый вопрос был насчет динамики гипоксии при остром токсическом отеке легких и радиационных поражениях. Обыкновенно считалось, что снижение содержания кислорода в крови идет непрерывно, т. е. по нисходящей прямой. В течение почти 20-летней работы на сотнях собак я видел, что это снижение не непрерывное, что оно идет не по прямой, а по зигзагообразной кривой – т. е. снижение с относительным повышением. Поэтому то, что ранее считалось ошибкой в методике, теперь представляется закономерностью, отражающей силы сопротивления организма и единство двух основных… процессов с преимущественным доминированием одного из них. Графически этот патофизиологический процесс гипоксии лучше всего выражается спиралевидной кривой, что дает возможность думать о диалектическом характере кислородного голодания организма, дает возможность прогнозировать степень гипоксии не только биохимическими определениями содержания кислорода в крови, но и сделать то же самое при помощи математического подсчета. С другой стороны, спираль показывает и непрерывность гипоксического процесса, и его взаимообусловленность (постепенный переход от количественных к качественным изменениям). В то же время, если нисходящий характер спирали… изображает патологический процесс (понижение содержания кислорода), то восходящий характер спирали изображает терапевтический процесс (повышение содержания кислорода) в артериальной и венозной крови. С другой стороны, спиралевидная кривая, отображающая свойства организма, его биологический ритм, связывает частный гипоксический процесс с общим ритмом организма, а последний – с пульсирующей формой жизни, окружающей природы (день и ночь, приливы и отливы, времена года и пр.).
Второй вопрос был о ранней диагностике при поражении организма химическими (боевыми) отравляющими веществами или ионизирующей радиацией. Раньше считали, что скрытые явления латентного периода интоксикации клинически не обнаруживаются и что острая лучевая болезнь начинается через 2–3 часа или дня после облучения организма. На сотнях животных мы убедились, что можно определить «скрытое» явление и при помощи клинической методики и что радиационное поражение организма начинается сразу после облучения и даже во время облучения. Этот вопрос ранней диагностики имеет практическое значение – обеспечивает своевременное лечение.
Третий вопрос был – лечебно-профилактическое значение смешанного пищевого режима при поражениях ионизирующей радиацией организма с преобладанием белков животного происхождения. Под воздействием радиационного процесса – радиолиза – разрушаются белки организма, денатурируются, инактивируются реактивные группы белковой молекулы. Мы определили это, исследуя… аминогруппы полярографом Хайровского (чех, получивший недавно Нобелевскую премию). Вряд ли китайцы были довольны этим вопросом, т. к. у них господствует углеводистая пища – слабо очень у них развито скотоводство. Но зато они были очень рады четвертому вопросу моего доклада: патогенетическая терапия при поражении фосфороорганическими соединениями. У китайцев широкое применение находит фосфор при обработке хлопковых полей. На кафедре мы получили терапевтическое средство, спасающее организм при десятикратных смертельных дозах.
Это – уже будто специально для меня предоставленный отчет. Папа всегда преувеличивал мои достоинства, я же его достижения и уровень его знаний принижала. А в этом отчете есть все: это вовсе не только марксистское кредо, здесь – строго научный эксперимент и результат!
Столь подробное изложение содержания доклада в письме ко мне показывает, что папа еще не потерял веры в меня, но, наставляя, он уже определил мое место: средний научный работник. Об этом – в другом его письме:
Ингуся!
Для массы научных работников – среднего человека – остается тактика: осада, т. е. постепенное взятие крепости. Биология – часть медицины, и биолог может разрабатывать медицинские вопросы. Если что напишешь, Ингочка, то публикуй, т. к. к защите нужно иметь, кроме диссертационной, еще и другие работы. Тебе, Ингочка, трудно, во-первых, из-за твоего характера и, во-вторых, из-за того, что ты не состоишь в организации, которая могла бы тебе помочь. Не будь крайней индивидуалисткой и не осложняй себе жизнь. Надо ладить с людьми.
В Болгарии начались политические перемены. Червенков постепенно терял власть. Приехав как-то летом на каникулы, я услышала, что у власти теперь Тодор Живков, один из лидеров болгарского партизанского движения времен войны.
Вероятно, тогда же, в середине 1950-х, начальником института, созданного и преобразованного папой, назначают другого. Я не знаю, что послужило причиной такого решения, но не помню, чтобы это вызвало в папе протест. В те же годы он перестает быть и редактором основанного им журнала.
В 1962 году закрывают и кафедру военно-медицинской подготовки.
«Со времени основания кафедры в 1947 году до ее закрытия в 1962 году было выпущено 7500 медицинских офицеров запаса, что составляло больше половины всего количества врачей Болгарии. Получилось так, что все необходимые для войскового района Болгарской действующей армии 1200 врачей были подготовлены у нас на кафедре, на каждого из них имелся резерв в количестве двух подготовленных на кафедре врачей. Кроме того, на каждого 4-го врача в тылу страны приходился один врач, обученный на кафедре ВМП».
Мама возмущалась:
– Все организует, наладит, а потом передает другому.
Папе вроде безразлично. Ему кажется: он свое дело сделал, и принимается за другое.
«…Впоследствии я возглавил новую кафедру при Высшем Военно-медицинском институте в Софии – “Медицинская защита”, по вопросам патологии, клиники, терапии поражений боевым и отравляющими и боевыми радиоактивными веществами.
Кроме учебной работы, коллектив кафедры занимался и научно-исследовательской работой. Главной задачей этой кафедры я считал создание средства, защищающего организм от лучевой энергии. Такое средство я создал на основе лиофилизированного (т. е. высушенного и сконцентрированного) болгарского кислого молока, содержащего целебные бактерии, выявленные в нем еще в 1903 году великим Мечниковым – “лактобактериум булгарикум”, или “болгарскую палочку”. Полученный таким способом препарат обладает профилактическими лечебными свойствами при острой лучевой болезни и сохраняет эти свойства в течение многих лет. Для приготовления лиофилизированного кислого молока мне необходим был специальный аппарат – лиофилизатор. Без помощи Кабакчиева я бы этот аппарат не получил и не смог бы достигнуть того, чего хотел».
Член ЦК БКП генерал-полковник Август Кабакчиев вспоминает: «Когда профессор Мицов работал над свойствами и получением сухого кислого молока, он пришел ко мне и попросил содействия. Я ознакомил, будучи зам. министра обороны, остальное руководство, и ему выделили средства для приобретения необходимой аппаратуры и предоставили помещение в Общевоенной больнице, которое он с большим трудом превратил в научную лабораторию».
Папа вспоминает:
«Аппараты, на которых лиофилизировали болгарское кислое молоко, были немецкие. Я получил их при содействии Вильгельма Пика, с которым был знаком еще до поступления в ВМА – по линии революционной борьбы в Европе».
Папа ставит опыты на кроликах, на мышках, на собаках, облученных гамма-лучами. С полной очевидностью доказано, что употребление сухого болгарского кислого молока оказывает положительный эффект. Он прослеживает зависимость эффекта от различных климатических и географических условий, в которых это кислое молоко было произведено. Посетил Ленинград, Москву, Киев, Прагу, Берлин, где заквашивал местное молоко сухим болгарским. Полученные результаты его обнадеживают, и он начинает опыты над больными раком молочной железы, которые после оперативного вмешательства и сопутствующего ему облучения рентгеном получали в легкой степени лучевую болезнь.
Из письма к маме от 4 октября 1964 г.
…Я приехал из Варны утром 28 сентября, заехал домой, переоделся и поехал на работу, т. е. на сессию. Доклад мой прошел хорошо. Интереснее было то, что состоялась большая выставка и мое сухое кислое молоко произвело большое впечатление на большое начальство. Просто сенсация. С середины октября мне предстоит провести проверку моей многолетней работы на людях – здоровых и больных. В связи с этим мне надо будет выходить из дому в 6 утра.
После многолетней разработки этого средства и испытания на собаках и людях папа в 1965 году привозит в СССР значительное количество препарата и сдает… куда? Конечно, в лабораторию № 1 ВМА, с необходимым объяснением о методах и результатах его применения. Год спустя ТАСС сообщает, что советские космонавты употребляют лиофилизированную пищу на базе бацилус булгарикус. Частным порядком папа узнает, что в качестве очень полноценной пищи используют этот препарат подводники ГДР. Некоторые врачи используют этот препарат при лечении раковых больных.
Из письма маме: 7 февраля 1967 г.:
…Моя статья в «Работническом деле» вышла. Предложили мне самому ее сократить наполовину. Она все равно вышла не маленькая. Отзывы о ней пока очень хорошие – как от профессоров и академиков, так и от министров и простых людей. Плохо то, что матери просят для своих хилых детей у меня препарат, я их отсылаю к Кузмовой. Киножурнал с моей рожей вышел. Показывают меня в новой (немецкой) лаборатории, показывают немного Николова и Витанова – насчет детского питания, но о них не говорят ни слова. Только мою фамилию рассусоливает диктор. Всю работу очень хвалят, хотя завода еще нет. Хорошо то, что говорят правду – получено все (продукты и лекарственные препараты показывают на экране) только лабораторно. Перед кинотеатром дано содержание нового журнала с отметкой о моей светлости и т. д. Вова и Таня ходили сегодня смотреть. Вова говорит, что все очень хорошо, но что я очень толстый, т. к. надел белый халат поверх военного кителя… Вова доволен, что его отец стал киноартистом и т. п.
Что означал в то время киножурнал? Перед началом каждого сеанса обязательно показывался документальный фильм, минут на десять, демонстрирующий важнейшие политические, хозяйственные новости, достижения науки, культуры, спорта в стране и мире. И вот по всей Болгарии в этих журналах было рассказано о папином открытии, показали его самого и назвали его фамилию!
В 1963 году папа удостоен звания «заслуженный врач», а в 1978 году – звания «народный врач» Народной республики Болгарии. По распоряжению генерала Кабакчиева в военном ведомстве зарегистрировано открытие биологического эффекта сухого кислого болгарского молока.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.