Федя, Тося и паровозы

Федя, Тося и паровозы

Если пригородный поезд задерживается у нашего села, и кто-то интересуется, чего стоим, ему с улыбкой объясняют: «Федя борщ доедает».

Федя, мой дальний родственник. То ли двоюродный дядя, то ли кто-то в этом роде, и его давно нет в живых. Он, как и многие из нашего села, работал на железнодорожной станции. Был, по определению мамы, вечным парубком, ни выпивкой, ни картами не интересовался, компанию ни с кем не водил. Зато любил паровозы. Никто лучше Феди не разбирался в золотниках, клапанах, поршнях и шатунах этой громадной и сильной машины. По одному только сипу мог определить, все ли хорошо в ее железной душе. Но главное, Федя мог заглушить прохудившуюся трубку в паровозном котле при горящей топке. Набросает на колосники побольше угля, наденет на голову асбестовый мешок и прямо в топку…

Говорят, даже остановку у нашего села сделали из-за Феди. Раньше поезд останавливался только на Писках, теперь, совсем рядом.

Еще Федя любил борщ, и, если в деповской столовой не варили борща или он получался неудачным, Федя бросал все дела и отправлялся домой.

До войны с работой было строго, особенно на железной дороге. Федю несколько раз арестовывали и собирались судить, но, лишь Федю сунут в кутузку, на станции выходят со строя несколько паровозов, и его возвращают в депо. А после того, как Федя отремонтировал паровоз с литерным грузом прямо на перегоне, на все его фокусы махнули рукой…

Жил Федя на краю села вдвоем с матерью — теткой Марфой. Каждое утро она варила ему чугун борща и будила:

— Федор, вставай, на дачный опоздаешь.

— А борща налила? — спрашивал сквозь сон Федя.

— Налила, налила. Вставай, а то совсем простынет.

Федя съедал большую миску борща, с минуту сидел, прикрыв глаза, затем заявлял:

— Дэбэлый борщ сегодня получился, мамо. Насыпь, наверно, еще одну мыску.

— Да ты з глузду зъихав, Федор! — отчаянно восклицала мать. — Дачный возле Писок свистит.

— Ничего. Посвистит, — успокаивал ее Федор и снова брался за ложку…

Наевшись, надевал железнодорожную суконную куртку с блестящими пуговицами и отправлялся к остановке. Поезд уже стоял у переезда, машинист, свесившись с окошка, ругал Федю, но тот даже не поднимал голову. Шел и внимательно слушал паровоз. Если с паровозом все в порядке, садился в ближний вагон, даже не взглянув в сторону машиниста. Если же в сипении паровоза что-то настораживало, грозил машинисту кулаком и карабкался в паровозную будку…

Года за три до войны тетка Марфа умерла, и ее место заняла Тося. Она еще соплюшкой бегала за Федей, но тетка Марфа не пускала и за порог, а, сколько жила, сколько и подбирала ему другую невесту. И богаче, и хорошего рода, да, чтобы и пара. Федя почти двухметрового роста, а Тося — чуть выше пояса. Конечно, и красивая, и работящая, но для Феди маловата.

Подходящих невест в нашем селе не было, а городские крутили носом. Так тетка Марфа и умерла, не увидев ни невестки, ни внуков.

Тося, даже не дождавшись, когда высохнет на могиле земля, перебралась к Феде, да так и жила не понятно кем. Мама как-то выгнала корову в стадо и на правах родственницы решила проверить, как они там ночуют? Оказывается, они даже спали порознь! Федя в горнице, а Тося в прихожей на широкой скамейке. Только и того, что, варила Феде борщ, будила к дачному да стирала спецовку. Мама говорила, Федя за своими паровозами даже не заметил, что у него другая хозяйка.

Но, может, мама и не права. Тетка Кунька тоже была в гостях и заметила, что на постели у Феди две подушки, и на обеих отпечатаны головы. Не станет же Федя спать на подушках по очереди? А на скамейку Тося успела перебраться, когда заметила, как мама мелькнула за окном. Стыдно ей, — не мужняя жена, и с Федей в одной кровати. Еще тетка Кунька видела, как Тося его целовала. Прямо на улице! Тот согнулся в три погибели, а эта целует. А уж такой бирюк, как Федя, просто так кланяться не будет.

К тому же, из-за неважного столовского борща домой теперь не уходил. Тося, каким-то образом выведывала, что сегодня ее Федя голодает, ставила в кошелку кувшин с борщом, там же пристраивала бутылку молока и торопилась к железной дороге. Стояла и ожидала попутный поезд. Пассажирский или грузовой — без разницы. Машинист издали узнавал Тосю и притормаживал, кочегар на ходу подхватывал кошелку, помощник машиниста — Тосю. Потом таким же образом высаживали у паровозного депо.

Тося кормила Федю и, принималась помогать. Подавала инструмент, вытирала с Фединого лица капельки пота, или просто сидела и смотрела, как он работает.

Где-то к полуночи с ремонтом обычно заканчивали, в топке горел огонь, и приборы показывали, что паровоз просится в путь. Федя садился на место машиниста, Тося — ему на колени и в таком виде совершался пробный пробег от депо до поворотного круга.

В те годы любимой у молодежи была песня о трактористе Петрухе:

«По дороге, по пыльному тракту ли —

Все равно нам с тобой по пути.

Прокати нас, Петруха, на тракторе,

До околицы нас прокати!..»

А вот Федя катал любимую на паровозе. До поворотного круга и обратно. Снова до круга и снова обратно. Пока не приходил к выводу, что с машиной все в порядке. Тогда Тося бралась за висящую над головой петлю, открывала клапан и посылала всему миру победный гудок. Громкий и длинный. В диспетчерской, на стрелках, и даже у нас в селе узнавали, что Федя с Тосей вдохнули жизнь в еще одну заболевшую машину.

Какое-то время они сидели и любовались своей работой, после спускались вниз и шли к стоящей в углу депо вырезанной из паровоза будке. Когда-то в ней был тренажер для молодых машинистов, потом ее занял Федя. Хранил инструмент, запасные части, переодевался в спецовку. Здесь же стоял сбитый из досок топчан. На этом топчане Федя с Тосей и оставались до утра.

Раньше Тося работала в колхозе, но когда перешла к Феде, на поле почти не показывалась, и, само собой, не выработала положенных трудодней. В наказание у нее отрезали больше половины огорода и запретили пасти корову в общественном стаде. Могли и судить, но к счастью, в одну из ночей начальник станции заглянул в депо, проверить, как идет ремонт паровоза под военный состав. Там познакомился с Тосей, поел ее борща и распорядился оформить сторожем депо. Никто никогда это депо не охранял, да и кому могли понадобиться паровозы? Все равно оформили. К тому же одну единственную. Получалось, сутки депо находилось под охраной Тоси, а трое — тащи эти паровозы куда хочешь.

Но Тосю все это не волновало. Любовь к Феде так застила ей глаза, что кроме него ничего не видела и не слышала. Варила борщи да вареники, носила в депо, устроила в пустой паровозной будке настоящую постель. С пуховыми подушками и марселевым покрывалом. Даже вышитую петухами шторку повесила на окно. Над топчаном пристроила Федину фотографию. Молодого, красивого, со значком почетного железнодорожника и двумя медалями.

Хату тетки Марфы тоже не забыла. Выбелила и изнутри, и снаружи, да еще и подвела сажевой краской. Скамейку у ворот выкрасила под паровоз — снизу черная, сверху красная, посередке белая. Все делала с песнями, и великой радостью. Наша мама давно к ней оттаяла и приглашала вместе с Федей в гости.

Потом началась война, и почти все мужчины ушли на фронт. Лишь те, кто работал на железной дороге, получили бронь. Теперь Тося в селе почти не появлялась. Днем помогала Феде ремонтировать паровозы, ночью варила еду для всей смены. И все под бомбами. Станция-то узловая, считай, вся Украина через нее едет. Даже, когда немцы заняли Запорожье, продолжали грузить эшелоны и отправлять на восток. Лишь после того, как немецкие самолеты разбомбили мост через Конку, все остановилось. Теперь ни отправлять эшелоны, ни уехать самим — не было возможности.

Когда пришли немцы, всем, оказавшимся в оккупации железнодорожникам, приказали явиться на работу. Иначе — расстрел. Снова утром и вечером у нашего села останавливался пригородный поезд, только теперь в паровозе вместе с машинистом ездил немец с винтовкой. Этот немец и убил Федю.

В то утро в паровозе что-то не заладилось. Федя, услышав подозрительное сипение, и погрозил машинисту кулаком. Это не понравилось и без того разозлившемуся за задержку поезда немцу, и он выстрелил в Федю из винтовки.

До вечера Федя лежал у железнодорожной насыпи под охраной двух полицаев, вечером его перенесли в нашу хату, обмыли, переодели, а на рассвете похоронили. Там у насыпи несколько глубоких оставшихся от бомб воронок, в одну из них Федю и закопали. Мама говорила, Феде так даже лучше. Будет лежать, и слушать свои паровозы…

Ни мама, ни тетка Кунька, ни полицаи, которые закапывали Федю, Тосе ничего не сказали. Молчали и остальные люди. Все боялись, что кинется искать убившего Федю немца, и наделает беды. Немцы-то могли расстрелять просто за недобрый взгляд, а у Тоси одним взглядом не обойдется. Как-то одна из соседок за то, что живет с Федей без всякой регистрации, обозвала Тосю шлендрой, так Тося вцепилась ей в косы. А здесь — Федя!

Два дня она металась в поисках. Ее несколько раз видели в депо, на вокзале и даже возле городской управы. Наконец, кто-то сказал правду. По-видимому, это случилось в депо или на станции, потому что в селе ее больше никто не видел. Ночью Тося забралась в стоящий в депо паровоз, развела пары, и повернула реверс. Паровоз послушно выкатился из депо, пересек поворотный круг, подхватил десяток стоящих на пути вагонов и погнал в сторону Чапаевки. Ни фары, ни света в кабине Тося не включала, а, может, и не знала, как это делается.

Мчавшийся на всех парах поезд минул отремонтированный немцами мост через Конку, проскочил Бруневский поворот и столкнулся с встречным поездом. Громыхнуло так, что даже в нашей хате зазвенели стекла.

Как это выглядело на самом деле, не знает никто, потому что даже полицаев к этому месту не подпустили. Пригнали пленных из-под Волновахи и в три дня все отремонтировали.

Сколько погибло немцев, сколько наших — тоже никто не знает. Известно лишь, что во встречном поезде было три пассажирских вагона, но, сколько людей в нем ехало, не известно.

Самое удивительное, что на наших никто и не подумал. Хотя в селе был добрый десяток полицаев, и некоторые служили немцам очень старательно, но никого не тронули. Подумали на пленных красноармейцев. Перед этим они убили двух охранников, и сколько там ушло в Дибровский лес. За ними гнались с собаками, стреляли всю ночь, но догнать не смогли. Вот на этих красноармейцев и подумали.

Но мы-то знаем, как было на самом деле. Искореженные и разбросанные под откосом вагоны и паровозы были для нас лакомой добычей. С топливом в войну было туго, а здесь и доски, и уголь. Вот мы потихоньку мешки и набивали. Однажды соседская девочка принесла оттуда лоскут шелка. Говорит, нашла в паровозной будке. Мама, как только этот лоскут увидела, стала белой как стена. Незадолго до гибели Феди мама шила Тоси шелковое платье. А уж она-то и ткань помнила, и свою строчку знала…

Я уже говорил, что Федя был дальним родственником нашей мамы, поэтому всю его одежду отдала нам. В первый класс я отправился в пальто, перешитом из железнодорожной Фединой куртки. Только дырочку от пули мама зачем-то вырезала вместе с куском материи…

Прошло много лет. Я с группой ученных возвращался из Камчатки, где наблюдали за извержением вулкана Ключевской. Добрались до аэропорта, а дальше стоп! У нас три мешка образцов вулканических пород, а разрешения на вывоз нет. Рядом с вулканом военный гарнизон, всякие испытания, все на контроле, а мы без внимания. Одиннадцать вечера, все разрешительные организации давно закрыты, вот мои начальники и кинулись решать проблему. Мешки с образцами свалены у входа в аэропорт, я их охраняю. Напротив остановились два морских офицера и завели о чем-то разговор. Высокие, в парадной форме и немного пьяненькие. На меня, как только речь одного из них услышал, таким родным повеяло — не передать. Подхватываюсь, прошу прощения и спрашиваю, откуда он родом?

— Из Украины, — удивленно отвечает тот.

— А ближе?

— Из Запорожской области.

— А еще ближе?

— Как ближе? — даже растерялся моряк. — Из Чапаевки. Вы тоже там были?

Вместо того, чтобы подтвердить его догадку, снова спрашиваю:

— Припомните, пожалуйста, почему утром поезд в Чапаевке долго стоит? Говорят, там что-то любопытное с Федей происходит.

— Знаю! — громко и радостно воскликнул моряк. — Это Федя борщ доедает! — И бросился меня обнимать…