Глава двенадцатая НОВЫЙ ДОН-КИХОТ
Глава двенадцатая
НОВЫЙ ДОН-КИХОТ
Лондон первым увидел его восемьдесят первый фильм. В четверг 12 сентября 1957 года на улицах столицы появились автобусы с афишками на ярко-красном кузове. На афишке был изображен Чарльз Чаплин, подпрыгивающий или танцующий на фоне американских небоскребов. Реклама гласила: «Король в Нью-Йорке». Король комиков в своем последнем и самом смешном фильме».
Новое творение Чаплина начало свою жизнь на экране торжественным просмотром в «Лейстер-сквер-театре», одном из пяти или шести самых роскошных кинозалов, расположенных вокруг небольшого сквера в центре Лондона. Сбор от премьеры должен был поступить в пользу английских слепых, цена лучших мест достигала десяти гиней (12 тысяч франков по курсу 1957 года). Билеты рвали друг у друга из рук. Организаторы гала-просмотра отвечали журналистам, специально приехавшим на один вечер в Лондон: «Очень сожалеем, мест больше нет. Некуда посадить даже муху». Когда на платаны Лейстер-сквера спустилась ночь, воробьи продолжали пронзительно чирикать. Им не давали заснуть шестьдесят прожекторов, освещавших фасад кинотеатра «Импайр». Американская компания «Колумбия» показывала там в этот вечер (и она тоже) впервые в мире фильм «Высокий полет» («High Flight»).
Не обращая внимания на эту иллюминацию, зеваки толпились на другой стороне площади, перед «Лейстер-сквер-театром». Тысячную толпу сдерживали полсотни полисменов в синих непромокаемых пелеринах и фетровых шлемах, стянутых ремешками под подбородком.
Чуть не целый час толпа наблюдала кортеж машин. Старые дамы в мехах и драгоценностях выходили из сверкающих, словно агат, ролс-ройсов. Такси высаживали элегантных мужчин в смокингах и черных галстуках. В этом торжественном кортеже выделялись отдельные машины цвета сливочного мороженого, сверкающие хромированными частями.
Но не затем, чтобы поглазеть на богатую публику, пришли сюда зеваки всех возрастов и общественных положений — мальчишка-газетчик с пачкой газет под мышкой и старый господин в котелке и черном пиджаке, с аккуратно свернутым зонтиком, представитель человеческой породы, вымершей повсюду, кроме лондонского Сити.
«Charlie! Hello Charlie! Good night Charlie!»[54] Эти крики раздались в 8 часов 20 минут, приветствуя темно-серый ролс-ройс, в котором сидели Уна с мужем и трое их детей. Пять континентов рукоплескали Чарли, потому что он — друг всех людей с белой, черной, желтой или коричневой кожей. Но здесь улица могла говорить с ним на своем языке: Чарли родился на мостовых Лондона, как Гаврош — на мостовых Парижа. Каждый человек улицы видел в нем соседа но лестничной площадке, закадычного приятеля, близкого родственника — одним словом, настоящего земляка.
В фильмах Чаплина редко сталкиваешься с английской флегмой. И лондонская толпа в этот вечер тоже пе довольствовалась одними криками, она сломала все барьеры и бросилась к маленькому человеку, чьи молодые движения так противоречили его шестидесяти восьми годам. Он отвечает «merci» по-французски. Он улыбается, кланяется, он соединяет обе руки над густой шапкой своих седых волос.
Но тут его ловко похищают десять гигантов, расшитых золотом более пышно, чем адмиралы флота ее британского величества: швейцары кинотеатра испугались, как бы в давке не разбили стекла. В общей суматохе восьмилетняя Жозефина потеряла мать, Один из гигантов-швейцаров разыскал ее и под смех публики на руках отнес в ложу Чарльза и Уны Чаплинов.
Чванные зрители «Лейстер-сквер-театра» вскоре увидят на экране себе подобных, своих братьев, собравшихся на прием, который дама из высшего общества дает в честь короля в Нью-Йорке.
На площади спектакль окончен. Лондонцы расходятся по домам, довольные, что повидали своего земляка Чарли. Немногие останавливаются перед «Импайром», возле которого красуются двадцать полицейских собак и пятьдесят офицеров РАФ в парадной форме. Несмотря на их присутствие, эта всемирная премьера меньше привлекала толпу, чем прибытие «друга человечества № 1» в кинотеатр напротив. Позади прожекторов, в темноте ночного сквера, каменный Шекспир указывает пальцем на свиток с надписью: «Неге is no Darkness, but Ignorance» («Это не темнота, а невежество»).
Назавтра и в следующие дни перед «Лейстер-сквер-театром» стояли длинные очереди. В час ленча перед сотнями зрителей, ожидавших у окошка кассы, плясали, пели и собирали монеты бродячие актеры. Эти уличные комедианты приклеили себе большие носы и усики а ля Чарли, на них были гротескные, слишком узкие костюмы и разные носки, красные и зеленые, пронзительных неоновых цветов — последний шик Лэмбета. И на уличной мостовой, среди грузовиков и такси, эти жалкие клоуны продолжали традицию великого народного искусства, из которого вышел Чаплин…
Их песенки звучали в холле театра, куда я вошел вместе с публикой, чтобы в числе первых зрителей посмотреть на экране живую тень Короля Теней, «Короля Шэдоу».
Чаплин начал работать над фильмом, как только поселился на берегу Женевского озера, в своем новом доме, где царил покой, увы, слишком часто нарушаемый пушечными залпами. Швейцарская армия расположила неподалеку артиллерийский полигон. «Мы не можем ставить работу г-на Чаплина выше военной обороны швейцарцев», — ответили власти на его протест. Но любезная настойчивость Уны в конце концов заставила артиллеристов перенести полигон в другое место.
Как всегда у Чаплина, замысел фильма менялся двадцать раз, прежде чем принял свою окончательную форму. Вот как излагал в начале 1954 года колумбийский писатель Хорхе Саламеа сюжет фильма, рассказанный ему Чаплином:
«Приключения, перипетии и испытания, выпавшие на долю короля, свергнутого за то, что он хотел употребить атомную энергию для мирных целей, а не на производство бомб.
Во время рассказа, который, возможно, тоже был моментом творчества, Чаплин так воодушевлялся, что разыгрывал целые сцены. Увлеченный своим произведением, он прочел мне отрывок из сценария. Воспроизводя позы, жесты и слова нескольких учеников народной школы, Чаплин создавал глубокую сатиру».
«Король в Ныо-Йорке» в этом варианте заметно отличался от того, чем он стал через два года, после окончательной раскадровки.
До постановки «Новых времен» Чаплин никогда не пользовался технической разбивкой рукописи. В этих съемочных планах каждый кадр намечается на бумаге, прежде чем стать изображением на пленке. Метод импровизации в период съемок, вполне пригодный во времена (весьма примитивные) кистоуновских комедий, оказался чрезвычайно дорогостоящим, когда Чаплин попытался применить его, снимая «Огни большого города». Зачеркнутая, выброшенная в корзину и сотни раз переписанная страница не стоит художнику ничего, кроме времени и размышлений. В студии, где наряду с актерами работает несколько десятков рабочих и техников, «вычеркнутый» эпизод исчисляется рабочими часами, каждый из которых может стоить несколько сот тысяч франков.
Долгие месяцы Чаплин готовит свой новый фильм. Он играет, он мимически изображает каждую роль, каждый эпизод, а секретарь записывает все без исключения, согласно его точным указаниям.
Одна из сотрудниц Чаплина, Изобель Делюз, так описывает его творческий метод: «В течение долгих месяцев Чаплин вынашивает в своем сознании — сцену за сценой, диалог за диалогом — очертания будущего фильма. Он не пользуется ничьей помощью. Он сам свой сценарист и автор диалогов. У него совершенно особое мышление. Он не задумывается над обычным значением слова. Он играет».
Изобель Делюз целый год наблюдала творческую работу Чаплина — актера и автора. Она описала, как он на сотни ладов заказывает по телефону вино в номер отеля. Он переходит от высокомерного величия к растерянности жалкого старика и, перепробовав десяток других выражений, наконец восклицает: «На этот раз удалось, старушка! Вы точно записали? Все записали?» Ибо он не любит отказываться от принятого решения и возвращаться к одному из вариантов.
В начале 1956 года, когда «техническая разбивка» была закончена, Чаплин приехал в Лондон, чтобы пригласить актеров, шеф-оператора (знаменитого Джорджа Перинала), декораторов и техников. Он основал собственную фирму «Аттика фильм компани». Декорации для него начали строить на съемочной площадке студии Чеппертон, которую нельзя считать ни самой современной, ни наилучшей по оборудованию из лондонских студий.
Постановка была осуществлена за два с половиной месяца, — съемочное время, пожалуй, меньше среднего времени, принятого для больших фильмов в Париже, Лондоне, Голливуде или Москве. Себестоимость в сто восемьдесят миллионов франков была ниже себестоимости любого из фильмов Чаплина.
Впервые за сорок лет Чаплин работал не со своими старыми друзьями, а с еще мало знакомыми ему сотрудниками. Позднее он признавался в «Санди тайме»:
«Я чувствовал себя, как лошадь в чужой конюшне. Все вокруг были настолько англичанами, что я ощущал свою изолированность, хотя сам я тоже англичанин.
В моей голливудской студии все обращались со мной, как с балованным ребенком, особенно когда я приступал к новому фильму. В такие минуты начинаешь сомневаться в себе. Всегда раздражаешься, нервничаешь, постоянно что-нибудь теряешь. Я чуть не плачу. «Где мои перчатки? Моя шляпа?» Я впадаю в панику, и тут же пять человек кидаются во все стороны на поиски… Они обращаются со мной, как с больным в психиатрической лечебнице. Но все стараются приободрить меня: «Все в порядке, патрон. Все образуется». Моя рабочая группа полна снисходительности. «О, так всегда бывает в начале съемок», — говорят мои старики.
Мы ринулись в съемку первой сцены, как бросаются головой вниз в холодную воду. Я начал со сцены, которая казалась мне самой смешной. Чтобы завоевать доверие…
Но снимать комический фильм — самое печальное занятие на свете. Сначала на всех лицах видишь только мрак и отчаяние, особенно на лицах постановщика и актеров. Все эти бедняги дезориентированы, не уверены в себе, утомлены, растеряны, унижены, если только по натуре своей не склонны к философской покорности.
А главное, все, что на съемочной площадке кажется смешным, почти всегда терпит провал в зрительном зале. И vice versa: то, что во время съемок представлялось совершенно омерзительным, неизменно вызывает хохот в публике. Актер всегда должен помнить, как смешна была его идея, когда она только пришла ему на ум. Иначе он легко теряет уверенность. Если, стоя перед камерой, он увидит хмурую физиономию или безразличный взгляд, он сразу придет в замешательство.
При постановке драмы на съемочной площадке совсем другая атмосфера. Трагики — это бонвиваны. Закончив сцену, Гамлет встречает вас с обходительностью пастора, ожидающего поздравлений паствы после удачной проповеди. Но комик, едва только он отыграл свою роль, испытывает одно лишь желание — скрыться.
Вот почему так трудно было мне, комику, играть и руководить самим собой в студии, которая еще не стала моей».
Методы работы Чаплина не могли не удивить его сотрудников. Разумеется, он требовал повторных съемок для одной и той же сцены. Как обычно, Чарли Чаплина, игравшего в эпизоде главную роль, снимали пять, десять, пятнадцать раз подряд. Но (вопреки всем обычаям) он требовал, чтобы и второстепенных персонажей, занятых в этом эпизоде, тоже снимали крупным планом.
Однако и этих вариантов Чаплину оказалось недостаточно: для сцены в ресторане он попросил знатока специальных эффектов Уэлли Виверса увеличить кадры с певицей, чтобы вставить в фильм крупный план, не предусмотренный ни при технической разбивке, ни в процессе съемок.
Можно себе представить, какие исключительные трудности представлял монтаж фильма, в котором для отдельных сцен надо было выбирать не из десяти или пятнадцати вариантов, а из пятидесяти или даже ста. Работа эта была осуществлена в Париже под руководством Джона Сиборна, одного из крупнейших английских монтажеров. Ему помогали многочисленные сотрудники, в том числе француз Анри Кольпи, монтировавший для Клузо «Тайну Пикассо». Но Чаплин предоставил им мало инициативы. Он занимается монтажем более сорока лет. Он почти все взял в свои руки.
В начале осени 1956 года фильм можно было считать законченным, если не говорить о партитуре. Несколько друзей и собратьев Чаплина — например, Роберто Росселини — были приглашены на первый, частный просмотр; все от чистого сердца заверили Чаплина, что новый фильм — его лучшее творение.
И именно тогда автор высказал такое недовольство своим произведением, что начал сызнова, если не съемки (декорации давно уже были сломаны, а актеры работали в других студиях), то почти весь монтаж. Озвучивание фильма стоило ему многих недель труда. Потом он написал — как обычно, сам — партитуру. В июле 1957 года музыку к фильму исполнил в Париже большой оркестр, которым он сам дирижировал.
После этого Чаплин уединился на несколько недель на Лазурном берегу, на мысе Ферра, в прелестной Вилла Скольетто. Там он встретился с несколькими старыми друзьями, в том числе с Жаном Кокто. И француз и англичанин говорили только на своем языке; их диалог превращался в пантомиму, которую каждый разнообразил забавными трюками. Несколько раз Чаплин виделся также с английским журналистом Вирджилом Томпсоном; он доверил ему множество воспоминаний — некоторые еще не опубликованные — о своей жизни и творческой деятельности.
Первую неделю сентября Чаплин провел в Париже. С ним вместе были два его сына: Майкл, который играет большую роль в «Короле в Нью-Йорке», и Сидней, который, хорошо зная французский язык, помогал отцу выбрать актеров, дублирующих новый фильм по-французски. Заботливость эта не была излишней: дубляж «Верду», например, сделанный без контроля автора, был весьма посредственным.
9 сентября многочисленные представители прессы и радио встречали на лондонском аэродроме Чарльза Чаплина и его юного сына Майкла. Всем не терпелось познакомиться с новым фильмом. Сюжет его в кратких чертах таков:
Шэдоу, король Эстровии (Чарли Чаплин), бежит от мятежа, предварительно обеспечив безопасность своей казне и королеве (Мексин Одли). В нью-йоркском аэропорту монарха встречают его премьер-министр (Джери Десмонд), его посол (Оливер Джон-стон), представители прессы и радио. Король Шэдоу заявляет, что его свергли за то, что он хотел использовать атомную энергию не для бомб, а для промышленных целей. Он восхваляет Америку — страну свободы — с таким пылом, что едва замечает, как берут у него отпечатки пальцев.
Не успев переступить порог своих апартаментов в отеле «Рид», он рвется в банк, чтобы получить там свою казну. Слишком поздно — банк уже кончил работу. Он отправляется вместе со своим послом открывать Америку и Бродвей. Юные фанатики судорожно трясутся под мелодии рок-н-рола. На огромном экране суперсинерамы мелькают кадры дуэли на револьверах. В ночном кабаке джаз играет так оглушительно, что король вынужден заказывать жестами икру и суп, мимически изображая осетра и черепаху…
На утро Шэдоу узнает о бегстве своего министра, похитившего государственную казну, и супруги, которая отправилась разводиться с ним в Париж. У короля осталась одна надежда — продажа (гипотетическая) его атомных планов. Он слышит, как в смежной с его номером ванной комнате поет какая-то женщина. Он ссорится со своим верным послом, кому смотреть в замочную скважину на купальщицу; услышав ее крик «Помогите!», Шэдоу выламывает дверь, и, стыдливо прикрыв лицо салфеткой, сваливается в ванну.
Прелестная купальщица (Доун Адаме) жалуется, что вывихнула ногу. У короля появляется прекрасный повод погладить ее ножки. Вернувшись в свою ванную комнату, охваченный вспыхнувшим чувством, король бросается одетый в ванну, полную воды, снабженную (последнее достижение комфорта) телевизионным экраном с «дворником», стирающим брызги и мыльную пену с запотевшего стекла…
Покоренный прекрасной дамой (которая работает на телевидении), король принимает приглашение на вечер в салон миссис Кромвел. Двадцать гостей, принадлежащих к высшему обществу Нью-Йорка, присутствуют на изысканном обеде. Монарха уговаривают прочесть монолог Гамлета. До и после чтения прекрасная дама рекламирует средство от потливости и зубную пасту. Оказывается, без ведома короля его «номер» при помощи замаскированной телекамеры был показан на двадцати миллионах телевизионных экранов, в том числе на экране посла, который решил, что Шэдоу сошел с ума.
Чтобы извиниться за эту тайную передачу, прелестная дама вручает королю в конверте чек на двадцать тысяч долларов. Он рвет конверт, не зная о его содержимом. Но потом склеивает чек, когда ему приносят счет за пребывание в отеле.
Продолжая роль самодержавного повелителя, оп посещает «прогрессивную» школу, где ученикам предоставлена полная свобода в выборе специальности. Среди мальчиков есть художники, скульпторы, кондитеры. Один из них (Майкл Чаплин) изучает произведения Карла Маркса, Мальчуган разглагольствует, как заправский оратор на митинге, он не дает королю рта раскрыть, а тем временем другие школьники превратили каракулевую шапку Шэдоу в кремовый торт.
Счет в отеле принимает угрожающие размеры, и король соглашается на предложение прекрасной дамы выступить за пятьдесят тысяч долларов с рекламой «королевского виски». Во время репетиции он восхваляет бархатистую мягкость крепкого напитка, не испробовав сам его вкуса. Затем переходит «к делу». После первого же глотка король с отвращением отплевывается, вытаращив глаза и хватаясь рукой за обожженное горло. Агент по рекламе выключает передачу. Но тридцать миллионов телезрителей в восторге. Все стены домов в Соединенных Штатах заклеены афишами с изображением короля Шэдоу, поперхнувшегося «королевским виски».
Прекрасная дама для рекламных целей фотографирует в своей студии короля, который под воздействием ее чар внезапно становится более чем предприимчивым. Уступив его домогательствам, она заставляет его подписать контракт в сто тысяч долларов на рекламирование омолаживающих гормонов. Но прежде чем выступить по телевидению, король должен подвергнуться косметической операции. Хирург натягивает ему кожу на лице, закрепляет ее за ушами и придает совершенно новую форму его носу.
Новое лицо короля повергает в изумление посла и прекрасную даму. Ужаснее всего то, что кожа теперь чересчур туго натянута и королю нельзя смеяться, не то лопнут хирургические швы. Подруга ведет его в ночное кабаре. Гвоздь программы — драка между рабочим, наклеивающим обои, и хорошо одетым джентльменом, которые сражаются ведрами с клеем. Зрители помирают от хохота. Только король сидит с каменным лицом. Наконец он не выдерживает. Швы лопаются. Самопроизвольная операция возвращает ему его прежнее лицо.
Однажды холодным снежным вечером король встречает у подъезда отеля мальчугана, который тировал — ему Карла Маркса. Он ведет его к себе и расспрашивает. Отец и мать мальчика были вызваны в Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности и осуждены на два года тюрьмы за оскорбление Конгресса. Король утешает, моет, кормит и согревает мальчугана, которого по недоразумению принимают за его племянника. «Принц Руперт» случайно остается один с руководителями атомной комиссии. Его пламенные «коммунистические» речи вызывают негодование трех правительственных чиновников. Королю приходится отправить мальчика обратно в школу.
Скандальная новость передается по телевидению: «Король Шэдоу покровительствует юному агенту «красных». Обвинение приводит в ужас монарха и его посла. За ними следят. Они пытаются бежать. В суматохе сборов, думая, что он дает автограф, король подписывается под вызовом в Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности.
Задержавшись у своего адвоката (Гарри Грин), король опаздывает в суд. В лифте от волнения он засовывает палец в наконечник пожарного брандспойта и никак не может освободиться.
Задыхаясь, король появляется перед Комиссией и поднимает для присяги руку, на которой по-прежнему болтается пожарный шланг. В коридоре дежурные пожарные замечают на полу кишку, они подключают ее к водопроводному крану, и вот бедняга король, сам того не желая, обдает струей воды журналистов, публику и своего адвоката.
Короля признают «дружественным свидетелем», непричастным к делу. Все же он предпочитает покинуть Соединенные Штаты и даже прекрасную даму, ибо вновь обрел сердце королевы. По дороге на аэродром король заезжает в «прогрессивную» школу проститься с Рупертом. Добиваясь освобождения своих родителей, юный Руперт согласился содействовать Комиссии. Он «назвал» агентам ФБР друзей отца и матери — коммунистов. «Вы настоящий американец, замечательный патриот», — говорит ему директор школы. Мальчик, подавленный стыдом и отчаянием, рыдает, закрыв лицо руками.
Шэдоу со своим верным послом отлетают в Европу.
Когда Чарльз Чаплин приземлился на Лондонском аэродроме, он ответил журналисту, спросившему, не является ли его фильм «обращением к массам»: «У меня не было таких притязаний. К тому же я не очень верю в «обращения». Цель кино — вызывать смех. Мой фильм ничуть не серьезен. Это комический фильм, но тем не менее с серьезным содержанием, которое, надеюсь, будет близко людям XX века».
«Не чувствуете ли вы себя одиноким?» — спросил у него радиорепортер Би-би-си. Он рассмеялся: «Одинок? Я? Вы бы посмотрели на всех нас дома: на меня, мою жену и восьмерых моих детей…»
Относился ли этот вопрос к частному лицу? Может быть, у Чаплина хотели спросить, не чувствует ли он себя в изоляции, как член общества, из-за тех нападок, которые еще недавно сопровождали все его успехи?
Поставить и выпустить фильм — этого еще недостаточно. Надо обеспечить его распространение. Фильм, показанный лишь в нескольких маленьких залах, не может достигнуть своей цели и обрести широкую публику.
Во Франции «Короля в Нью-Йорке» должна была демонстрировать прокатная компания, достаточно крупная, чтобы обеспечить фильму доступ в лучшие из перворазрядных кинотеатров. Но весной 1957 года стало известно, что Голливуд предпринял ряд демаршей, чтобы помешать демонстрации нового фильма Чаплина. В противном случае, заявили представители крупных американских фирм, французские фильмы в Соединенных Штатах будут нести все последствия, и прибыль французской кинематографии в долларах рискует свестись к нулю.
Английское кино монополизировано лордом Артуром Рэнком, который контролирует большую часть прокатных компаний и крупных кинотеатров. Как бы ни были мощны финансовые средства этого мультимиллиардера, американский рынок является необходимым «жизненным пространством» для его лондонской продукции. Если Голливуд говорил с Рэнком тем же языком, что и с французами, то, надо полагать, к словам его прислушались.
Во всяком случае, в Великобритании фильм «Король в Нью-Йорке» был взят в прокат не фирмой «Юнайтед артисте» и не «Организацией Рэнка», а мелкой независимой компанией «Арчвэй», не располагающей большими средствами. Все заставляет предполагать, что в Лондоне Чаплин был вынужден действовать так же, как некогда в Нью-Йорке с «Новыми временами». Ему пришлось снять у Рэнка большой перворазрядный кинозал «Лейстер-сквер-театр», причем одновременно фильм демонстрировался в маленьком специализированном кинотеатрике «Камео-поли», где обычно шли сдублированные французские фильмы.
«Король и Нью-Йорке» (1957 г.)
Король Шэдоу (Чарли Чаплин), Энн Кэй (Доун Адаме), ее помощник (Барри Крост).
«Король в Нью-Йорке» (1957 г.)
На аэродроме американская пресса была представлена только одним молодым человеком, который спросил у Чаплина:
— Действительно ли вы сказали, что не хотите показывать свой фильм в Америке и что денежные убытки вас не пугают?
По словам Мориса Фарджинса, репортера лейбористской газеты «Дейли геральд», с лица Чаплина сразу сбежала улыбка. «Этот молодой американец мгновенно отбросил Чаплина в привычную атмосферу одиночества, — писал англичанин. — Он вдруг показался мне невероятно одиноким, невероятно задумчивым».
— Я не могу сказать Америке ничего, что было бы ей интересно, — сказал одинокий человек. — Ничего, что она могла бы понять. Ничего! Ничего!
Мой американский коллега, повернувшись ко мне, тихо сказал:
— Мне кажется, г-н Чаплин точно выразил, почему он плохо относится к американцам…
— Не к американцам, к Америке, — поправил Чаплин и, обращаясь к молодому человеку, закончил свою мысль: — Я ни к кому на свете не испытываю недружелюбных чувств. Но я не интересуюсь и не хочу интересоваться Америкой.
На следующий день фильм был показан представителям лондонской прессы. Этому событию было посвящено меньше места в английских газетах за 11 сентября 1957 года, чем во французских за тот же день: ни одной статьи или хотя бы заголовка на первой полосе даже в «Дейли геральд». Это не было заговором молчания, просто британцы не склонны были придавать чрезмерное значение первому фильму, который поставил Чаплин на своей родине.
Лондонская большая пресса была в основном более чем сдержанна. Критика, по видимости, была направлена на художественную сторону фильма. «Превосходный Чарли, но плохой Чаплин», говорили многие, с сожалением вспоминая маленького человека в котелке. Они признавали фильм смешным, но лишь затем, чтобы свести его комизм на уровень швыряния пирожными с кремом или объявить неуместными его короткие драматические эпизоды. По существу их упреки носили скорее политический, чем эстетический характер. Крайне консервативная «Дейли мейл» сделала следующий вывод: «Смесь дешевого шутовства и тяжеловесной политической сатиры». Это был упрек Чаплину в том, что он коснулся запретной темы — «охоты на ведьм».
На пресс-конференции, открывшейся после демонстрации фильма в салоне отеля «Савой», присутствовало много американцев.
«Американские журналисты, — писал лондонский корреспондент французской газеты «Франс суар», — дружно бросились в атаку. Заговорили в повышенных тонах, и беседа стала походить на пререкания. Когда наши коллеги упрекнули Чаплина в том, что он создал произведение тенденциозное и антиамериканское, Чаплин живо возразил:
— Неужели я должен был безропотно сносить пощечины и оскорбления? Я нападал не на Соединенные Штаты, а только на зловредное меньшинство. Если я и отказался показывать свой фильм в Соединенных Штатах, то я уверен, что мое решение совпадает с решением ваших властей: никогда ваша цензура не позволила бы демонстрировать этот фильм.
Другой американец указал, что Чаплин проработал сорок лет в Соединенных Штатах и извлек из этого немалую прибыль. Он немедленно дал отпор:
— Я знаю это не хуже вас. Однако вот уже несколько лет я живу в Европе и жалею, что не сделал этого раньше. Те, кто считает, что свое состояние я нажил в Америке, ошибаются. Три четверти моих поступлений всегда приходили из Европы и Азии. Наибольшая «щедрость», какую Соединенные Штаты проявляли ко мне, касалась налогов на мои доходы, эти налоги достигали порой ста процентов. Поистине я был для вашей страны выгодным клиентом. Только зловредное меньшинство мешает мне вернуться в Соединенные Штаты. Пока оно остается на месте, нога моя не ступит на американскую землю.
Воцарилось молчание, потом все заговорили о другом. О его сыне Майкле, о Европе, — Франция знает, что такое сладость жизни, — закончил он свое выступление.
Когда на следующий день он прибыл в отель «Дорчестер», на его безукоризненном сером костюме красным пятном выделялся французский орден — ленточка Почетного Легиона. В этот отель Чаплин был приглашен на завтрак Ассоциацией иностранных журналистов в Лондоне, организацией, которая обычно приглашает только министров иностранных дел или всемирно известных политических деятелей. За десертом, согласно обычаю, начали задавать вопросы.
В этот день Чаплину ни разу не изменили ни его юмор, ни хорошее настроение. Довольно скоро разговор перешел к политике, он отвечал примерно так:
«Я польщен тем, что задел некоторых особ. Жизнь без споров была бы очень скучна. Все, что живет, взывает к обсуждению. Еще когда я поставил «Золотую лихорадку», меня упрекали в том, что я внес туда политическую философию. По поводу этого фильма говорили, что я стал слишком серьезен. А позже обвиняли меня в том, что «Огни большого города» не так смешны, как «Золотая лихорадка». И так случалось с каждым фильмом… Должно быть, я люблю задевать людей.
«Король в Нью-Йорке», во всяком случае, не является политической пропагандой. Этот фильм показывает только борьбу людей с тем, что они сами создали. Я не верю, чтобы тлетворная атмосфера «охоты на ведьм» глубоко изменила Америку. И еще меньше верю в то, что мой фильм может в чем бы то ни было повредить Соединенным Штатам. Он хотел бы помочь им, а не вредить.
Тридцать лет я жил счастливо в этой стране. Средний американец — славный человек и очень занятное существо. Неправда, будто я ненавижу Америку. Я люблю ее даже сейчас. Но мне не нравится ни то, как там со мной обращались, ни некоторые порядки, навязанные меньшинством: например, когда людей учат доносам. Во всяком случае, Америка достаточно сильна, чтобы вынести сатиру.
Я не политический деятель. Я не интеллектуал. Тем более, не коммунист и даже не социалист. Я никогда не читал Карла Маркса. Можно даже сказать, что я капиталист в том, что касается продажи моих фильмов. С тем только оттенком, что самой большей ценностью для меня является человеческое достоинство. Если вам обязательно нужно приклеить мне какой-нибудь ярлык, называйте меня анархистом. Или скорее, нонконформистом. Я был и остался неисправимым романтиком».
Юмор Чаплина — лучшее его оружие. Коварный допрос прекратился. И представители многих стран, находившиеся среди трехсот приглашенных, стали расспрашивать Чаплина о его планах и его искусстве.
«Сейчас я обдумываю сюжет сценария, — сказал он, — в нем будет описан развод в семье, которая колеблется между Америкой и Европой. Я уже не в том возрасте, когда можно ухаживать за горничными. Мне изрядно надоели все эти молодые, всесильные киногерои, ломающие копья ради своей Дульцинеи».
И однако король Шэдоу — это киногерой, современный Дон-Кихот, который ломает копья ради Дульцинеи по имени Свобода. Этот фильм следует считать тем, что он есть: комедией, в которой шутка прикрывает сатиру.
Учитель Чаплина, Макс Линдер, до 1914 года строил всю игру на своей элегантной внешности. В широкой публике пирожное с кремом вызывает больше смеха, когда оно попадает в цилиндр, а не в продавленный котелок жалкого клоуна.
Человек, прибывший в Нью-Йорк, более чем джентльмен. Он, со своей седой шевелюрой, элегантным костюмом и каракулевой шапочкой, в сопровождении своего премьер-министра и посла, олицетворяет монаршее достоинство. И в то время как он приветствует «страну свободы», агенты службы иммиграции смазывают ему кончики пальцев чернилами, чтобы взять дактилоскопические отпечатки.
Никто не смеялся бы над этим «кремовым пирожным», если бы «эмигрант» был бедняком. Но речь идет о короле, и публика, воображая себе (к примеру) королеву Елизавету в подобном положении, разражается хохотом. Начало цепной реакции: бесчисленные трюки будут почти непрерывно вызывать новые волны веселья.
Критик «Таймса», выразив сущность фильма в следующей формуле: «Чаплин создал сатиру на маккартизм», — пытается свести эту сатиру к беззлобному шутовству, когда пишет: «Трюк с пожарным рукавом был бы уместен в любой кистоуновской комедии».
Мольер оставался велик и в мешке Скапена, Чаплин остается великим Чаплином, спутанный по ногам пожарным рукавом (или шлангом для поливки), не нуждаясь при этом в плагиате у Мак-Сеннета или Луи Люмьера.
Подчиняясь основному закону чаплиновского искусства — скупость в аксессуарах и комических эффектах, — пожарный рукав претерпевает несколько превращений. Сначала король, пытаясь избежать опасности и беспокойства, путается в шланге, как в узах или кандалах. Потом этот аксессуар превращается в нечто подобное «макаронам, более коварным, чем змеи Лаокоона» (Деллюк). Резиновая кишка вьется у короля под ногами в вестибюле, на улице, в такси; она предъявляет ему публичное обвинение; она преследует, она лупит его, подобно дубинке «кистоун-копс», но уже во времена ФБР. Когда король предстает перед Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности, наконечник шланга на руке, поднятой для присяги, превращается на мгновение в факел «Свободы, озаряющий мир». Потом, вернувшись к своему подлинному назначению, кишка обливает судей и расчищает зал заседания; она мстит общественному мнению, как в свое время мстили ему кремовые пирожные, которыми швырялись Гитлер и Муссолини. Этот пожарный рукав весьма далек от шланга в «Политом поливальщике».
Кремовое пирожное или удар ногой в зад (эти старые как мир комические трюки) приобретают различный смысл в зависимости от того, кому они предназначены. Смысл пощечины меняется от того, получил ли ее любовник, вор, шпик, хорошенькая женщина или премьер-министр. И обидно читать, когда пишут, что Чаплин повторяется, приводя в пример сцену в «прогрессивной» школе, где фигурируют, как в «Пилигриме», головной убор, превращенный в торт, и несносный мальчишка.
Здесь головной убор — это не котелок Чарли (или Сиднея). Это меховая шапка, знак королевского достоинства, почти корона, принятая для малых церемоний. Над этим-то и смеются ребята. Что же касается мальчугана, то он несносен на особый лад. Он излагает ошеломленному королю, который никогда ничего подобного не слышал, свои взгляды на свободу и демократию со всем пылом, свойственным десятилетнему возрасту.
— Хватит, господин Чаплин, прятаться за спиной мальчишки и говорить его устами! — крикнул ему во время этой сцены один из журналистов, присутствовавших на лондонском просмотре для прессы. Странный упрек, обращенный к великому художнику!
«Госпожа Бовари — это я», — говорил Гюстав Флобер. Толстой мог то же сказать об Анне Карениной — но также и о ее муже и ее любовнике. Художник всегда вкладывает частицу своего я в свои персонажи, хорошие или дурные, положительные или отрицательные. Чаплин «прячется» за Рупертом так же, как за королем Шэдоу, за прекрасной дамой или верным послом. Он был Кальверо и Терри в «Огнях рампы», евреем-парикмахером и Хинкелем в «Диктаторе», рабочим и девчонкой в «Новых временах», а еще раньше — стекольщиком и «малышом». Гений — тот, кто создает «свой» мир.
Нельзя творить, исходя из небытия или из вымыслов одинокого воображения. Художник строит «свой» мир и «своих» персонажей, собирая материал в реальном мире, в данном обществе, в данный момент истории. Гений Чаплина наиболее ярко проявился в тех фильмах, в которых ему удалось в нужный момент создать великую кинематографическую метафору, выражающую тревоги дня. «На плечо!» — в 1918 году, «Золотая лихорадка»— в 1925 году, «Новые времена» — в 1935 году, «Диктатор» — в 1940 году отразили на свой лад в чаплиновском зеркале самые тревожные вопросы, волновавшие тогда большинство людей. То же произошло в 1957 году с «Королем в Нью-Йорке».
Во второй половине нашего века фильм не может быть только сатирой (лишенной всякой горечи или злости) на американское телевидение, которое, как всем известно, использует Бетховена и Шекспира для рекламы слабительных пилюль.
Мольер — об Аристофане я и не говорю — прибегал в «Мещанине во дворянстве» к шутовским трюкам, выдвигая серьезную тему: конфликт между родовым дворянством и разбогатевшими торгашами. Великолепно построенное действие «Короля в Нью-Йорке» представляет собой крепко слаженную серию комических выходов, тема которых — конфликт между деляческим пониманием жизни (американский образ жизни) и романтизмом Дон-Кихота.
Шэдоу, о котором сказано в ключевой реплике: «Хоть вы и король, но вы подлинный демократ», — это новый Рыцарь печального образа. Он борется не против ветряных мельниц, а против бесчеловечного меньшинства, засевшего в некоторых американских небоскребах. В своем новом воплощении Чарли опять выступает как «последний гуманист». И опять в своей борьбе он становится выше традиционного гуманизма, ибо сражается за большинство людей. Его фильм в своих выводах, конечно, нападает на маккартизм, растлевающий даже души детей, заставляя их шпионить в «охоте на ведьм», но он ведет также, и прежде всего, более широкий бой против злых волшебников, за свободу, за человеческое достоинство.
Этот бой многим пришелся не по вкусу, особенно западноевропейской большой прессе, где «злые волшебники» наших дней пользуются известным влиянием. На столбцах парижских газет «Король в Нью-Йорке» вызвал в октябре 1957 года такие же разногласия, какие вызывали двадцать лет назад «Новые времена»… Новый фильм затронул слишком жгучие вопросы, чтобы не возбудить жестокие споры, и не мог завоевать то почти единодушное признание, каким встретила Франция «Огни большого города» или «Огни рампы».
Однако прием парижской публики был гораздо менее сдержанным, чем прием критики. В самом большом кинотеатре Европы, в «Гомон-паласе», пять тысяч зрителей горячо переживали в день премьеры злоключения короля Шэдоу. И когда в зале вспыхнул свет, пять тысяч лиц с восторгом и признательностью повернулись к прекрасному улыбающемуся лицу Чарльза Чаплина, и послышались возгласы: «Браво, Чарли, до скорой встречи!»
«Огни рампы» были проникнуты духом Шекспира. «Король в Нью-Йорке» — духом Мольера. Для великих гениев нет «благородных» и «низких» жанров, трагическое они не ставят выше комического. Если проанализировать все буффонады этого фильма, в каждой из них откроется глубокий смысл. В этой превосходной сатире смех уносит с собой все, даже горечь. Но каждый эпизод, каким бы экстравагантным он ни казался, построен на страстном наблюдении человека и общества, их достоинств и их недостатков.
Итак, «Король в Нью-Йорке» — это великое комическое творение, достойное других шедевров Чаплина, будь то комедия, драма или трагедия. И новый Дон-Кихот в своем сражении сумел привлечь на свою сторону всех, кто любит посмеяться.
Пусть продолжает свои победоносные поиски справедливости и свободы Чарльз Спенсер Чаплин, этот новый паладин, рыцарь, отдавший себя на служение правому делу, благородный слуга человечества!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.