Глава 21 Преодоление невозможного

Глава 21

Преодоление невозможного

Наступило 2 марта 1917 года. Традиционный порядок вещей кончился. Началась эпоха крушений, всеобщего хаоса и кровавого насилия в стране. В салон-вагоне Императорского поезда, на маленькой провинциальной станции вечером того дня Николай II подписал документ об отречении от престола.

Рано утром 3 марта эта роковая весть дошла до Киева, и сообщил её Марии Федоровне зять Сандро. Со старой Царицей случилась почти истерика. В дневнике 3 марта записала: «Я в полном отчаянии! Подумать только, стоило ли жить, чтобы когда-нибудь пережить такой кошмар!»

Дочь Ольга даже боялась, что Мама не переживет. Но она пережила. Господь решил подвергнуть её еще одному и самому страшному испытанию: стать свидетельницей падения России, присутствовать при крушении всей своей жизни. Как только немного успокоилась — первая мысль: где Ники, что с ним. Скоро пришло известие, что после отречения Он отправился обратно в Ставку, в Могилев, чтобы проститься со штабом и с войсками.

Мария Федоровна сразу же решила ехать к Нему. Её место сейчас там, около того, которому так тяжелого. Он ей теперь самый родной, самый близкий. Именно ему теперь труднее всего. Сандро и Ольга пытались отговорить, но встретили такой отпор, что отступили. Вечером 3 марта Мария Федоровна отправила дочери Ксении в Петроград телеграмму: «Сандро здесь, мы выезжаем сегодня ночью, чтобы встретить Его. Всё так печально, что не хочется верить».

Ночью, с 3 на 4 марта 1917 года, из Киева отправился на Север литерный поезд Императрицы. В полдень, 4 марта, Мария Федоровна прибыла в Могилев. Стояла ужасная погода: было очень холодно, сильный ветер и метель. На вокзале встречал Ники, и старой Царице, лишь мобилизовав все свое самообладание, удалось не лишиться чувств. Они обнялись, поцеловались и несколько часов провели наедине. Ники так изменился: постарел, лицо — землистого цвета, под глазами мешки. Боже, помоги Ему, дай силы пережить!

Дворцовый комендант генерал В. Н. Воейков (1868–1947) в мемуарах запечатлел эпизод прибытия Вдовствующей Императрицы в Могилев: «По выходе из вагона Императрица, внешне спокойная, обняла подошедшего к Ней Государя, обошла встречавших Ее Великих князей, лиц свиты и чинов штаба с генералом Алексеевым во главе. Затем прошла с Государем в находившийся на платформе деревянный сарай, где они оставались довольно продолжительное время».

В этом неказистом станционном строении поверженный Монарх объяснил матушке те причины, которые заставили принять роковое решение и, во имя России, принести страшную жертву — отречься от престола. Сердцем мать все поняла и приняла, хотя в ее голове это событие не укладывалось.

В своем дневнике вечером того дня Мария Федоровна записала: «В 12 часов прибыли в Ставку в страшную стужу и ураган. Дорогой Ники встретил меня на станции. Горестное свидание! Он открыл мне свое кровоточащее сердце, оба плакали. Бедный Ники рассказал обо всех трагических событиях, случившихся за два дня». Через два часа к ним пришел Сандро, заставший тещу в слезах, а Николая II — нервно курившим папиросу за папиросой.

Четверо суток мать пробыла рядом с Сыном. Дочери Ксении телеграфировала: «Счастлива быть с Ним в эту самую тяжелую минуту» (5 марта); «Слава Богу, что вместе» (6 марта).

Она в эти дни много молилась, и перед образами в своем поезде, и в городском храме, где 5 марта была на службе вместе с Сыном. Там старая Царица «молилась сначала за Россию, затем за Него, за себя, за всю семью». Сын и мать проводили часы в беседах, и так уж давно они много не общались. Говорили, вспоминали, вспоминали. Вся жизнь теперь была уже в прошлом, а впереди маячила лишь пугающая темнота.

Все близкие советовали Николаю II покинуть Могилев. Ни мать, ни Сын не знали, куда ехать и как уехать. Невзирая на угнетенное состояние, порой близкое к прострации, Мария Федоровна понимала, что Ники вряд ли найдет безопасное убежище в России. Отъезд же за пределы России был сопряжен с непреодолимыми трудностями.

У Него же в Царском Селе остались жена и дети, которые больны корью! Выхода она не видела. Вечером 7 марта записала в дневнике, что люди, призывая Ники покинуть Могилев и как можно скорее отбыть за границу, не учитывали его печальные обстоятельства. «Приехал Александр (принц Александр Петрович Ольденбургский. — А. Б.), чтобы убедить Ники ехать сразу же дальше. Легко сказать — со всеми больными детьми. Все ужасно!»

В ранних вечерних сумерках 8 марта мать и Сын расстались. Она уезжала обратно в Киев, а Сын Николай, уже под арестом, должен был следовать к Своей семье в Царское Село. В тот день состоялся последний совместный завтрак. Присутствовали лишь несколько близких, и разговор за столом явно не клеился. Позже тот момент воссоздал в своих мемуарах Великий князь Александр Михайлович.

«Мы завтракали вместе. Ники старается подбодрить свою мать. Он надеется «скоро» увидеться с нею. Что-то говорит о своем отъезде в Англию, хотя и предпочитает остаться в России. Без четверти четыре. Его поезд стоит на путях против нашего. Мы встаем из-за стола. Он осыпает поцелуями лицо матери. Потом поворачивается ко мне, и мы обнимаемся. Он выходит, пересекает платформу и входит в свой салон-вагон… Поезд Ники свистит и медленно трогается. Он стоит в широком зеркальном окне своего вагона. Он улыбается и машет рукой. Его лицо бесконечно грустно. Он одет в простую блузу защитного цвета с орденом Святого Георгия на груди. Вдовствующая Императрица, когда поезд Царя скрывается из вида, уже не сдерживает больше рыданий».

Она не плакала на людях уже давно. Но в тот трагический момент она ощущала себя лишь матерью, расстающейся со своим любимым Сыном, и, кто ведает, может быть и навсегда. Вечером того дня Царица записала: «Ужасное прощание! Да поможет ему Бог! Смертельно устала от всего… Все очень грустно!»

Через несколько дней Мария Федоровна написала письмо вдове своего брата Греческой Королеве Ольге Константиновне, с которой поддерживала не только родственные, но и давние душевно-доверительные отношения. В нем она излила всю горечь своего сердца. Она не могла и не хотела забыть все, что видела и что перечувствовала в Могилеве.

«Я не пойму, как я жива после того, как обошлись с моим бедным, любимым Сыном. Я благодарна Богу, что была у Него в эти ужасные 5 дней в Могилеве, когда Он был так одинок и покинут всеми. Это были самые страшные дни в моей жизни. Слишком сильные испытания посылает нам Господь, и мы должны нести их с достоинством, не ропща. Но так нелегко терпеть, когда вокруг такая людская злоба и ярость. Какие унижения и какое равнодушие пережил мой несчастный Ники, я не могу тебе передать. Если бы я не видела это своими глазами, я бы никогда не поверила. Он был как настоящий Мученик, склонившийся перед неотвратимым с огромным достоинством и неслыханной стойкостью».

Возвращение в Киев оказалось для Императрицы необычным и безрадостным. Всё вокруг резко изменилось. На платформе никто не встречал; не было почетного караула и ковровой дорожки, а у вокзала уже не ожидала Царская Карета, и по городу пришлось ехать в наемном экипаже. А над Мариинским дворцом красовался пустой флагшток, Царского штандарта на нем уже не было.

Старую Царицу все эти невиданные вещи хоть и покоробили, но сильного впечатления не произвели. Ее душа болела за Сына, за все те несправедливости, жестокости и подлости, которые с Ним учинили. Она ни на минуту об этом не забывала и все время пыталась отыскать причину, найти ответ на мучивший вопрос: «почему». И этот ответ, как ей показалось, в конце концов ей явился. Главная причина несчастья — Невестка. Давнее нерасположение Марии Федоровны к Александре Федоровне в тот момент стало приобретать характер ненависти. Дочь Ольга вспоминала, что когда она увидела Мама в день возвращения из Могилева, то была настолько потрясена ее невероятно возбужденным состоянием, что впору «было поседеть».

«Она ни секунды не могла усидеть на месте. То и дело ходила по комнате. Я видела, что она не столько несчастна, сколько рассержена. Она не понимала ничего, что произошло. И во всем винила бедную Алике». Однако Мария Федоровна была слишком добросердечным человеком, чтобы надолго стать рабом ненависти. Вскоре эти сильные отрицательные эмоции по отношению к Супруге Сына притупились, а потом и совсем сошли на нет.

Возвратившись в Киев, Вдовствующая Императрица пыталась сохранить знакомый уклад жизни, привычные формы существования. Да никаких иных форм она не могла себе и представить. Она так же посещала госпиталь, принимала посетителей, писала письма разным лицам. Но с каждым днем устоявшийся мир все более и более походил на фантастическую иллюзию, без остатка разрушаемую жестокой реальностью. Антиромановская истерия набирала обороты; в газетах уже без обиняков называли Романовых «кровопийцами» и «врагами народа», но больше всего стрел ненависти адресовалось последнему Царю.

Мария Федоровна и как мать и как Царица не могла этого не только принять, но не могла и понять случившуюся общественную метаморфозу. В письме дочери Ксении с недоумением и возмущением восклицала: «Как могли подданные так быстро сменить любовь на ненависть! Это непонятно, и все же я уверена, что их любовь к Царю глубока и не может сразу измениться. Теперь ликуют от радости при слове свобода, и никто не понимает, что это хаос и бесовские игры».

Она слишком давно привыкла чувствовать себя матерью русских людей, и это чувство стало органичным ее натуре. Она никогда не проклинала народ, зная, что революционные безобразия чинит не народ, а выродки, подлецы и мерзавцы, которых везде хватает. Но ее удивляло отсутствие сопротивления разрушительному насилию со стороны тех, кто в этих условиях не струсил и не обезумел.

Ее поражали факты того, что когда унижали, грабили и убивали одних, то другие или молчали, или даже начинали оправдывать злодеяния, изменяя незыблемым принципам, заповеданным Спасителем. Ее же заставить придать великое и святое было невозможно. Она готова была скорее отказаться от земной жизни, чем переступить заповедную черту, отделяющую человеческое от нечеловеческого.

Мария Федоровна не могла изменить действительность, которая чуть не каждый день наносила моральные удары, один тяжелей другого. Прошла всего неделя после возвращения в Киев, и Императрице отказали в посещении раненых. Все было сделано нарочито оскорбительно. Когда прибыла к госпиталю, то двери ей не открыли, а на пороге появился хирург, сказавший умышленно громко, что «в ее услугах больше не нуждаются», и после этой тирады демонстративно захлопнувший дверь. Хамская акция явно готовилась заранее: в окнах госпиталя красовались радостные лица персонала, выражавшие восторг по поводу того унижения, которому подверглась старая женщина…

Это был удар, от которого Мария Федоровна долго не могла оправиться. Вернувшись к себе, она затворилась в своем будуаре и не хотела никого видеть. Зять Сандро и дочь Ольга уже несколько дней уговаривали ее уехать из революционного Киева на Юг, в Крым, где и переждать опасные времена. Приводили разные аргументы: там спокойно и безопасно, туда приедет дочь Ксения с детьми, а Ольге, которая была беременна, особенно необходимо спокойствие. Все эти разговоры не производили на Марию Федоровну никакого впечатления. Она упорно говорила «нет».

Императрица уже никого и ничего не боялась. Ее не страшила собственная участь в погружающейся в хаос стране. Она думала лишь о Ники, о его судьбе, и самое большое желание — находиться вместе. Близкие пугали арестом, заточением и ссылкой, но эти опасения ее не волновали. Зачем ей нужна теперь ее жизнь? Что это за жизнь — находиться вдалеке и ничего не знать? Она должна быть вместе с Сыном, Внуком и Внучками. Пусть ее тоже арестуют, она готова следовать в Сибирь. Её уже не страшила смерть, она не боялась земных испытаний, она преодолела человеческие страхи.

Лишь после того как ее не впустили в госпиталь, после чего ее пребывание в Киеве становилось совершенно бессмысленным, она сказала, что готова уехать. Если бы была ее воля, то она, не раздумывая, устремилась бы в Царское Село. В Крым отправляться совсем не хотелось. После смерти Саши она там не была ни разу и не сомневалась, что возвращение в эту «страну горя» станет тяжелым испытанием, оживит старые раны. Но ее желание уже ничего не определяло, и надо было принять выбор других.

Она его приняла, но так плохо себя почувствовала, что зятю пришлось почти на руках доставить ее в поезд. Никакого «Собственного Ее Величества Поезда» уже не существовало; новые власти его реквизировали. Великому князю Александру Михайловичу, лишь благодаря его энергии и сноровке, удалось договориться с железнодорожниками о выделении заброшенного состава, находившегося на глухом полустанке за городской чертой. Ночью с 23 на 24 марта 1917 года в этом поезде отбыла на юг Императрица, несколько ее верных людей, семья Ольги Александровны и Великий князь Александр Михайлович.

Лишь почти через три дня беженцы прибыли в крымское имение Александра Михайловича «Ай-Тодор» в Гаспре, расположенном в нескольких верстах от Ливадии. Мария Федоровна разместилась на верхнем этаже, в двух больших и светлых комнатах с балконом, откуда открывался изумительный вид на море. Через несколько дней в Ай-Тодор прибыла из Петрограда дочь Ксения с детьми.

Вскоре в Крым стали прибывать и другие царские родственники. В «Дюльбере» обосновалось семейство Великого князя Петра Николаевича, в «Чаире» — Великого князя Николая Николаевича, а недалеко, в «Коеризе», пережидали революционную грозу князья Юсуповы.

Первые недели жили тихо и спокойно, но уже с конца апреля начались осложнения. Революционные власти решили ужесточить контроль «за контрреволюционными элементами», в числе которых на первых местах фигурировали Романовы.

Представителям Временного правительства в Крыму была послана секретная директива, в которой требовалось взять под охрану Царскую Фамилию, установив «комендантский надзор». Отныне членам Династии запрещалось принимать посетителей, отлучаться из имения без разрешения, посылать письма, минуя охрану. Фактически все члены Династии оказались под домашним арестом.

К ним был приставлен теперь отряд матросов под руководством «особого комиссара Временного правительства», который был только тем и занят, как бы досадить своим подопечным. Особенно возненавидел он Марию Федоровну, которая и в своем униженном состоянии сохраняла поистине Царственное Величие, не удостаивая тюремщиков не только словом, но даже и взгляда. Комиссар очень хотел вывести ее из себя, но к его досаде ничего не получалось. Александр Михайлович потом писал, что он очень сомневался, «замечала ли она его вообще».

Царица-Вдова «революционных бандитов» действительно не замечала. Все эти люди были ей чужды и отвратительны, а таких персонажей она уже давно научилась не видеть. Однако прозреть все-таки пришлось. В конце апреля 1917 года в Ай-Тодоре был проведен многочасовой обыск, устроенный умышленно шумно и оскорбительно. Его не избежала старая Императрица.

Еще не было шести утра, когда в спальную комнату вломилась группа лиц, требуя, чтобы она немедленно встала из постели. Мария Федоровна настолько опешила в первый момент, что не сразу сообразила, что происходит. Когда же она пришла в себя, то стала так кричать и поносить мерзавцев, что другие жители айтодорского дома перепугались за нее не на шутку. Ксения потом признавалась, что у нее возникла мысль, что Мама «теперь непременно расстреляют». Но ее не расстреляли. Наглость революционной черни еще не достигла той звериной стадии, когда убивать начали лишь ради потехи.

В комнате Императрицы было все перевернуто верх дном; даже ее постель. Искали улики «контрреволюционной деятельности», но, конечно же, ничего не нашли. Попутно украли целый ряд вещей, а у Марии Федоровны отобрали ее дневники, письма и семейную Библию, с которой она приехала в Россию в 1866 году и с которой никогда не расставалась. Это была тяжелая потеря. Она просила ей ее оставить и даже предлагала взамен драгоценности. «Мы не воры, — изрек предводитель. — Это контрреволюционная книга, и такая старая женщина, как вы, не должна отравлять себя подобной чепухой». Смысл тирады оказался настолько идиотским, что и возразить было нечего…

Свои впечатления от пережитого Мария Федоровна подробно описала в письме Ольге Константиновне. «В половине шестого утра я была разбужена морским офицером, вошедшим в мою комнату, которая не была заперта. Он заявил, что прибыл из Севастополя от имени правительства, чтобы произвести у меня и в других помещениях обыск. Прямо у моей кровати он поставил часового и сказал, что я должна вставать. Когда я начала протестовать, что не могу это сделать в их присутствии, он вызвал отвратительную караульную, которая встала у моей постели. Я была вне себя от возмущения. Я даже не могла войти в туалет. У меня было немного времени, чтобы набросить на себя домашний халат и затем за ширмой — легкую одежду и красивый пеньюар. Офицер вернулся, но уже с часовыми и рабочими и 10–12 матросами, которые заполнили всю мою спальню. Он сел за мой письменный стол и стал брать все: мои письма, записки, трогать каждый лист бумаги, лишь бы найти компрометирующие меня документы…Так я и сидела замершая в течение трех часов, после чего они направились в мою гостиную, чтобы и там произвести обыск. Матросы ходили по комнате в головных уборах и смотрели на меня: противные, дрянные люди с нахальными, бесстыжими лицами. Нельзя было поверить, что это были те, которыми мы прежде так гордились».

Но она сохраняла самообладание даже в этих невозможных обстоятельствах. Лейб-казак Т. К. Ящик вспоминал, что когда в то утро, после налета революционной банды, он принес Марии Федоровны утренний кофе, то она казалась невозмутимой. «Я ожидал увидеть ее расстроенной и подавленной, но она встретила меня широкой улыбкой. «С добрым утром, Ящик, сколько шума. Неужели нельзя спокойно утром поспать?».

Даже в самых безумных снах Марии Федоровне не могло привидеться то, что она узрела наяву после 2 марта 1917 года. Казалось, что рано или поздно, но должно прийти тупое спокойствие, мера пресыщения виденным и перечувствованным, чтобы уже ничему не удивляться и не поражаться. Но жизнь оказывалась отвратительней самых страшных видений. «Я готова была умереть, чтобы только не видеть весь этот ужас. Однако на все Воля Божья! Трудно, правда, понять, как Господь допускает эту ужасную несправедливость и все плохое, что происходит вокруг!»

Еще с юности она знала, что Промысел Всевышнего далеко не всегда можно понять и объяснить и надо лишь со смирением подчиняться Ему. Она подчинялась. И хотя роптала, плакала и возмущалась время от времени, но ни единожды в ее сердце не зародилась возмущение по отношению к неисповедимой смертным Воле Творца. «Как только не разорвется сердце, — писала она в одном из писем, — от такого количества горя и отчаяния! Только Господь помогает вынести эти несчастья, поразившие нас с быстротой молнии».

Несмотря на унижения и оскорбления, продолжала сохранять самообладание, демонстрировала то величие духа, которому поражались близкие. Она сумела остаться Царицей и после крушения Царства, и не только по званию, но по своему поистине Царскому Достоинству, которому ни разу не изменила.

Когда осенью 1917 года в Ай-Тодор удалось попасть князю гофмейстеру двора Императрицы Г. Д. Шервашидзе (1847–1918), то он был несказанно обрадован тем состоянием, в котором находилась вдова Александра III. В письме Великому князю Николаю Михайловичу от 20 ноября 1917 года писал с восхищением: «Ее Величество приводит всех нас в восторг тем достоинством, с которым себя держит. Ни одной жалобы на стеснительное, не снившееся Ей положение, в котором Она пребывает, спокойное и приветливое выражение, одним словом, такая, какой всегда была. Каковою была Она в Москве, в светлый день Своего Коронования, каковой бывала в снегах Абастумана и на банкетах в Букингемском Дворце, таковою же была и здесь 14-го числа, когда мы с нескрываемым волнением поздравляли Ее с днем рождения. Совершенно естественно и весело выражала свое удовольствие, что по случаю торжества к завтраку подали пирог, а к чаю — крендель. Такое Ее поведение немало подымает и наше расположение духа и помогает нам легче переносить тягости заключения и царящего уныния».

Когда осенью 1917 года к власти в Петрограде пришли большевики, а в Ай-Тодоре появился новый комиссар, то это в первые месяца никак не сказалось на положении Марии Федоровны и ее близких. Да собственное положение ее мало занимало. В сохранившихся документах той поры невозможно найти ее сетований на тяготы жизни.

Весной 1918 года к ней удалось приехать датскому офицеру Карлу Кребсу (1889–1971), с которым Мария Федоровна мило проговорила несколько часов. При этом посланник Дании был поражен настроением урожденной Датской Принцессы, которая живо интересовалась состоянием политических дел в Европе, здоровьем своих родственников и ни разу не озвучила ни одной жалобы на свое положение.

Она сердечно поблагодарила своего земляка за привезенные продукты и деньги, а во время беседы совершенно не обращала внимания на находившегося тут же комиссара. Когда в самом начале встречи Кребс сообщил высокородной собеседнице, что ему разрешили с ней встретиться только в присутствии комиссара и непременно при условии, что они будут «разговаривать по-русски», то Царица, не обращая никакого внимания на «носителя власти», ответила ему по-датски, не очень изящно, но бескомпромиссно: «Черт возьми, наплевать мне на них!» И далее как ни в чем не бывало продолжала разговор на языке своей первой родины. Кребс был восхищен самообладанием Императрицы Марии.

Ее мысли и душа были отягощены иными заботами. Судьба России, «ее России» волновала постоянно. Хотя народ обезумел, но она не теряла надежду на конечное торжество справедливости, на возрождение России во всем ее величии и славе. Даже в этих «невозможных обстоятельствах» у Императрицы Марии не возникала мысль о бегстве из России. Еще в мае 1917 года в письме брату Вальдемару отмела все слухи о том, что она якобы подавала какое-то прошение властям с просьбой разрешить ей уехать, заявив со всей определенностью, что «я и не думаю этого делать». Она об этом не помышляла и в дальнейшем. Это ее страна, это ее беда, это ее боль, и перенести все она должна до конца.

И еще одна мысль, неотрывная и тягостная, «разрывала сердце» — судьба Сына Николая. Она знала, что он в августе 1917 года вместе с Женой и Детьми был отправлен из Царского Села в Сибирь, знала, как этот отъезд был глупо и грубо организован. Для Марии Федоровны это известие «стало шоком» и потому, что она надеялась, ей о том не раз говорили, что Царскую Семью перевезут в Ливадию, и потому, как «подлецы-революционеры» все это организовали.

В письме Ольге Константиновне восклицала: «Их заставили ждать поезда всю ночь — с полуночи до утра — не раздеваясь! Но самое ужасное было то, что вначале им дали понять, что они едут в Ливадию. Наверное, для того, чтобы Они обрадовались. Затем сказали, что Они должны взять с собою теплые вещи, и только после этого Они, бедняжки, наконец поняли, что едут не на Юг. Какой грех причинять людям такое разочарование! Я нахожусь в полном отчаянии и смятении и даже не могу писать об этом. Я только хочу, чтобы негодяи и палачи, придумавшие это, понесли на земле заслуженное наказание!»

Царицу успокаивала лишь мысль, что там далеко, где не так сильно бушуют революционные страсти, Они будут находиться в большей безопасности. Она несколько раз сама Ники написала, но с трудом находила необходимые слова, не знала, о чем говорить. К тому же было известно, что вся корреспонденция проходит через руки охраны, и это было оскорбительным и нетерпимым. Но она находила силы преодолевать обстоятельства.

Последнее письмо поверженному императору она отправила из Ай-Тодора 27 ноября 1917 года. Это стало ее прощальным словом обреченным на смерть дорогим и близким.

«Дорогой мой, милый Ники!

Только что получила Твое дорогое письмо от 27 октября, которое меня страшно обрадовало. Не нахожу слов Тебе достаточно это выразить и от души благодарю Тебя, милый! Ты знаешь, что мои мысли и молитвы никогда Тебя не покидают; день и ночь о Вас думаю, и иногда так тяжело, что кажется, нельзя больше терпеть. Но Бог милостив. Он дает нам сил для этих ужасных испытаний. Слава Богу, что Вы все здоровы, по крайней мере, и все живете уютно и все вместе.

Вот уж год прошел, что Ты и милый Алексей были у меня в Киеве. Кто мог тогда подумать, что нас ожидает и что Ты должен пережить! Просто не верится! Я только живу воспоминаниями, и счастлива прошлым, и стараюсь забыть, если возможно, теперешний кошмар. Миша мне тоже написал о вашем последнем свидании, о вашем кошмаричном отъезде, столь возмутительном!

Твое дорогое первое письмо от 19 сентября я получила и извиняюсь, что до сих пор не могла ответить, но Ксения Тебе объяснила почему. Я ужасно сожалею, что Тебя не пускают гулять; знаю, как это Тебе и милейшим Детям необходимо. Просто непонятная жестокость!

Я, наконец, совсем поправилась после длинной и скучной болезни и могу снова бывать на воздухе после 2 месяцев. Погода чудная, особенно последние дни. Живем мы очень тихо и скромно, никого не видим, так как нас не выпускают из имения, что весьма несносно. Еще, слава Богу, что я вместе с Ксенией, Ольгой и со всеми внуками, которые по очереди у меня обедают каждый день.

Мой новый внук Тихон нам всем принес огромное счастье. Он растет и толстеет с каждым днем и такой прелестный, удивительно любезен и спокоен. Отрадно видеть, как Ольга счастлива и наслаждается своим беби, которого она так долго ждала. Они очень уютно живут над погребом. Она и Ксения каждое утро бывают у меня, и мы пьем какао, так как мы всегда голодны. Провизию так трудно достать, особенно белый хлеб и масло. Мне их очень недостает, но иногда добрые люди мне присылают, чему я очень рада.

Князь Шервашидзе недавно приехал, что очень приятно. Он всегда в духе и забавен и так рад быть здесь, отдохнуть после Питера, где было так ужасно!

Я была очень обрадована письмами Алексея и моих Внучек, которые так мило пишут. Я их всех благодарю и крепко целую. Мы всегда говорим о вас и думаем! Грущу быть в разлуке, так тяжело не видеть, не говорить! Я изредка получаю письма от Алике (Английская Королева-Вдова. — А. Б.) и Вальдемара (брат. — А. ?.), но всё так медленно идет, и я всё жду дальнего послания.

Понимаю, как тебе приятно прочесть Твои старые письма и дневники, хотя эти воспоминания о счастливом прошлом возбуждают глубокую грусть в душе. Я даже этого утешения не имею, так как при обыске весною всё, всё похитили, все ваши письма, всё, что я получала в Киеве, детские письма, 3 дневника и пр. и пр. До сих пор не вернули, что возмутительно, и спрашивается зачем?

Сегодня, 22 ноября, день рождения дорогого Миши, который, кажется, живет в городе. Дай Бог ему здоровья и счастья.

Погода вдруг переменилась, сильный ветер и холодно, только 3 градуса, и хотя топится, но довольно свежо в комнате, и мои руки мерзнут. Никита (сын Ксении. — А. Б.) был у дантиста К. (Кострицкий С. С. — придворный зубной врач, ездил в Тобольск лечить Царскую Семью. — А. Б.), только от него слышала о Вас немного. Радуюсь, что у бедной Алике больше не болят зубы и что он окончил со всеми свою работу. Надеюсь, что Иза Б. (Буксгевден. — А. Б.) благополучно приехала и поправилась после операции.

Пожалуйста, кланяйся им всем, то же Ил. Татищеву (Илья Леонидович, граф, сопровождал царскую семью. — А. Б.), кто с вами из людей? Надеюсь, что добрый Тетерятников поехал с тобою. У меня остались только Ящик и Поляков (казаки конвоя. — А. Б.), которыми я не могу достаточно налюбоваться, такие чудные, верные люди. Они служат у меня за столом и очень ловко подают.

6 декабря (день именин Николая Александровича. — А. Б.) все мои мысли будут с Тобой, мой милый, дорогой Ники. Шлю Тебе самые горячие пожелания. Да хранит Тебя Господь, пошлет Тебе душевное спокойствие и не даст России погибнуть.

Крепко и нежно Тебя люблю.

Христос с вами.

Горячо любящая Тебя Твоя старая Мама».

Все приближалось к концу. Лишь горстка пепла, лишь незабываемые образы былого помогли оставаться на земле. Господь давал нечеловеческие силы пережить мрачное настоящее и остаться в нежеланном будущем.

Когда до нее дошла весть о том, что Николай убит, она этому известию не поверила. Не могла поверить. И осенью 1918 года, получив письмо от своего племянника Датского Короля Христиана X, где тот выражал свои соболезнования, откликнулась ответом, в котором рассказала о своих чувствах.

«Эти вызывающие ужас слухи о моем бедном любимом Ники, слава Богу, все же неправда, так как после многих недель ужасного напряжения, противоречивых сообщений и публикаций я уверена в том, что Он и Его Семья освобождены и находятся в безопасном месте. Можешь представить себе то чувство благодарности Господу нашему, которое наполнило мое сердце. От Него самого я ничего не слышала с марта, когда Они еще были в Тобольске, потому ты можешь представить, какой кошмар я пережила за эти месяцы, хотя в глубине души и не оставляла надежды».

Она ловила каждое слово, любое известие, подтверждавшие желанную версию о спасении. Она им верила и с этой верой не рассталась до самой могилы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.