40. Черная дыра
40. Черная дыра
Отто с Марией привезли жирные сардельки, картошку и сливовицу, так что мы пируем! Очередные новости из Праги: депортация в Лодзь закончена, в Польшу нас вроде бы отправлять не будут. Только в Терезин. Маленький городок, со старинной крепостью и огромными казармами. Уникальная постройка, возведенная в честь императрицы Марии-Терезии, матери Франца-Иосифа. Казармы будут заселять евреями. Все лучше, чем Польша. В Терезин уже отправили первую еврейскую бригаду, она будет готовить для нас спальные места. Видели бы вы, из кого состоит эта бригада! Художники, музыканты, актеры… Если один из ста попадет по гвоздю молотком, уже хорошо!
Отто смеется. Смех как у Павла, но глаза другие, поменьше, с прищуром, с хитринкой.
Говорят, мы будем отсиживаться в этой резервации до конца войны. Ни выпить, ни покурить, – на это строжайший запрет. Берегут наше здоровье. Не представляю, как нас всех там уместят…
В тесноте, да не в обиде, – вставляет словцо Мария, которая при разговорчивом Отто обычно молчит как рыба.
Мы согрелись, развеселились, нам не страшен Терезин.
Дорогая Хильдочка!
Пользуясь оказией, поздравляю тебя с Рождеством и с Новым годом! Пиши скорее! Мы так много думаем о тебе! Обнимаю! Отцу опять лучше. Другие трудности еще не кончились, особенно с матерью. Я не могу попасть в Вену.
Я уже несколько недель не работаю. Можешь опять исследовать мою черную дыру. С брюками получилось очень странно. Утром я подумала, где бы их достать, а днем они уже были здесь! Так что благодаря тебе, дорогая, мой зад теперь в тепле!
Эльза в Терезине. Мы получили от нее открытку в тридцать слов. Из них пять о том, что она в порядке, двадцать – перечисление тех, кому она шлет привет, и пять – что она медсестра.
Лаура приходит без предупреждения, садится рядом со мной и молчит. Я нервничаю, но продолжаю рисовать.
Все же крендель какой-то елочный, правда?
Лаура молчит.
Это картина для Мици, по ее заказу. Она попросила куклу, конфеты и крендель, кукла вроде получилась, как ты думаешь?
Я могу сказать тебе то, что думаю, – Лаура стоит надо мной, глаза-щелочки, губы сжаты. – Я проклинаю тот час, когда решила переехать в Гронов. Хотела быть ближе к тебе. Да любой гость ближе к тебе, чем я, которая живет напротив. Если бы я осталась в Праге, мы бы сейчас были вместе с Эльзой!
Лаура уходит, громко хлопнув дверью. Потом будет укорять себя. Мне бы броситься вдогонку, вернуть ее, успокоить. Я сама склонна к истерикам, но чужая, и притом своершенно внезапная, действует на меня как нервно-паралитический газ. Вдохнул – и отключился. Жаль, я с таким удовольствием рисовала…
Моя самая любимая! (II)
Меня так обрадовало нежданное второе письмо от тебя. Так как у меня страсть к неожиданностям, мне вдруг почудилось, что это то же самое письмо, только распыленное длинными предложениями. Хотя у тебя и разборчивый почерк, в письме много непонятного.
Это 1-е предисловие. Теперь 2-е. Вопрос остается открытым, однако это не значит, что надо меньше видеть, размышлять, с меньшей ответственностью принимать решения или, боясь потерять время, выбрать путь наименьшего сопротивления.
Ни один человек не имеет преимущества перед другим, ни одна нация – перед другой. Христиане, которые считают, что человек не судья другому человеку, спасают величайшего грешника и тем дают и нам нравственное мерило. Тот критерий, который невозможно изменить по нашему произволу.
То, что трудно для одного, по-видимому, гораздо легче для всех, для человечества, но опять-таки трудности переносит каждый отдельный человек, поэтому один произвол следует за другим. Мы все растеряны, сбиты с толку.
О Кьеркегоре не могу сказать тебе ничего исчерпывающего. Меня больше всего потрясло полнейшее совпадение жизни и работы. Создается впечатление, что он использует не более 1000 слов. Каждая фраза понятна, каждый вывод логически выдержан, нигде нет просто игры ума, «искусства для искусства». Вышло несколько его тонких брошюр, возможно, они есть у Маргит. Он как Христос, с такой же несентиментальной силой, без всякой агрессивности, но из-за своей чистоты и силы такой ужасающий и неумолимый, что его книгу, которая называется, кажется, «Страх и трепет», я читала со страхом и трепетом. При этом он не пасует ни перед дерзким обобщением, ни перед выводом, от которого никуда не деться.
Лизи находится на Гнезнерштрассе, 26 в больнице, это первое письмо к нам. В следующий раз я напишу тебе об очень близких людях. Ослик сейчас работает медсестрой. Это хорошая профессия для нее, лучше, чем бесконечная готовка.
В письме Лизи говорилось, что она довольна диетой, весит тридцать пять килограмм и чувствует себя легко. И подпись: «Лизихлеб». Куда же девались посылки, которые ей отправил Отто? Знает ли она, что Эльза в Терезине, можно ли оттуда писать в Лодзь?
В жар бросает от этих мыслей. Я запечатываю письмо и иду с Юленькой на почту. Снег липнет к сапогам, но к Рождеству обещают морозы.
«Добрый день, госпожа Брандейсова», – приветствует меня Йозеф Вавричка, импозантный продавец из магазина верхней одежды.
И такие магазины есть. И парикмахерские есть. И маникюрные салоны. Населению оказываются все необходимые услуги.
Как самочувствие?
Хорошо.
Если что понадобится, заходите. Не стесняйтесь.
Спасибо.
Вот и поговорили.
Дорогая моя!
Как только рука опускает письмо в ящик, ноги уже несут домой дописать упущенное. Мои знакомые, у которых я беру книги, – несчастные жертвы моей любви к тебе. Они спрашивают, что это за значки на полях +Х. А это значит, что я читаю вместе с тобой. Иногда с Маргит, но редко. Мы мало видимся с ней, и потому взаимопонимание затруднено. Каверн в моих письмах к ней еще больше, чем в письмах к тебе.
Тоненькие книжечки – это Кьеркегор. Вершина, которая дает масштаб, перспективу и направление. У Гегеля я нашла основу, она тверда, он приводит мысли в порядок. Но в моем случае она не так продуктивна. Он берет во внимание и окружающий мир, до определенной, конечно, степени. То, что он называет частными целями и интересами – т.е. не общее, под чем он обычно понимает государство, а общечеловеческое (успех и поражение, провал попыток идти вглубь, а не вширь, отсутствие последовательности), – все это не имеет развития. Это всего лишь накопление, суммирование. (Хорошо ему – он отчетливо разделяет свои интересы на государственные и религиозные.) А мир пусть использует это как хочет. Полнота же, на мой взгляд, – и тут ищи причину моего постоянного обращения к религии – содержится в самом зародыше, там, в этой точке, уже есть все, т.е. цельность, без всякого «отрицания отрицаний». Возникший, вероятно, как реакция на нынешнее время (и очень понятный) отход от религии и осуществляемая больше на практике, чем в теории, установка на экономику – вот в чем я вижу причину внутренних неполадок, нашего поражения, наших неудач.
Например, извращенное понимание национального, что как следствие проявилось в уступках велениям чувства: государственный праздник вместо Рождества и т.д.; книги, не разрешенные к чтению, направления в искусстве, считающиеся роковыми, и пр.
Павел принес в судке гуляш с кнедликами, Зденка Туркова передала через мужа.
Господа офицеры не доели?
Он молчит.
Так все и идет. С утра поругалась с Лаурой, теперь обидела Павла. Не пора ли взять себя в руки?
Пахнет мясным. Павел разогревает гуляш. Не приглашает меня к столу.
Павел!
Он сидит, слезы капают в тарелку. Никогда не видела, как плачут мужчины.
Моя дорогая!
(Извини за карандаш.) В сущности, я в ужасе от хаоса внутри себя. Ланге сделала несколько очень интуитивно верных замечаний о причине моего поведения, среди них о том, что я сердита на друзей по партии и потому ищу чего-то нового. Это верно, но выводы иные, чем она предполагает. Я тем самым свободнее в отношении их и могу четче осознавать долю своей вины в ссоре. (Свобода – это лишь миг до того, как берешь на себя новые обязательства.) По крайней мере, я надеюсь на этом опыте отвыкнуть от поспешности суждений.
Страшно подумать, какие обязательства накладывает малейшее слово и как следует все просчитывать наперед, чтобы не дать этому малейшему разрастись до полной нелепицы, причиняющей вред тебе или другому, будя доверие, которое не хочешь или не можешь оправдать, указывая направление, тупиковое или сомнительное, которое хотя и уводит от ложного, но не приводит ни к какой определенности.
Фридл, иди сюда, сюрприз!
На столе разложены цветочками мои любимые бутерброды с яйцом.
Я был страшно голоден, гуляш сводил меня с ума, так хотелось его съесть, но я всю дорогу держался. Донес…
И тут тебя встречает злобная фурия…
Ты тут ни при чем. Это стыд и страх. Что будет там, если уже здесь голод лишает разума?
Павел смотрит не на меня, а на тарелку с бутербродами.
Мне столько не съесть, давай пополам.
Нет, пойду прилягу на полчасика.
Неверным шагом Павел доходит до кровати и тут же засыпает.
Меня сейчас преследует еврейская история, она позволила мне сделать некоторые обобщения, но об этом позже. Вот несколько слов, ставших для меня большим утешением и радостью; они ободряют дух, что при нынешнем унынии просто необходимо.
«Какого бы рода наблюдения мы ни производили, следует исходить из сложного эволюционно развивающегося содержания. При таком подходе меняется вся картина. На месте средневекового ступенчатого космоса возникает единое и органическое целое, отдельное происходит из того общего, где целое является оттиском абсолютного: общее представлено отдельным, бесконечное – конечным. И речь уже идет не о различиях в родах на примере отдельных экземпляров, а о том, что многообразие индивидуумов во вселенной есть признак единого. Как в физическом, так и в духовном. Даже единая божественная мысль воплощается на Земле в естественное разнообразие религий, ни одна из которых в своем своеобразии не уничтожает другую, более того, должна развиваться в своем направлении так, чтобы в ней воплотилась часть абсолютной религии; подобно тому, как единичное может существовать лишь однажды, так и в абсолютном смысле может существовать лишь одна истина (изначально заданная!); подобно тому, как единичное проявляется в многообразии, так и единая истина в ее различных проявлениях многообразна, и именно разнообразие есть признак подлинности ее существования».
Вот аргумент против тупых последователей Гегеля, которые считают иудаизм мертвой религией. Тут, в местной школе, как рассказывал мне один учитель, пастор ведет урок Закона Божьего. И он все объясняет просто: «Бог посадил бобовое зернышко – это иудаизм. Из зернышка поднялся росток – это христианство. Бобовое зернышко умерло, дав жизнь зеленому ростку». Кто не поверит в такую складную притчу!
С появлением христианства иудаизм не прерывается и не завершается. Речь идет о нас, живых людях, жизнь и дух которых попали в затруднительное положение, и на весьма неопределенное время. Представится ли случай вывести нас оттуда? Представится! Разве что неизвестно когда.
Ты спрашиваешь, как назвать нас – нацией или народом, что есть наша вера. Я не смыслю в терминах и не стану «для порядка» давать неправильное или любое, тормозящее становление, название. Это моя позиция. Можешь поверить, что подобный процесс не остановится на полпути и не прервется по чьему-либо желанию или предвзятому мнению. Все закончится оправдательным приговором, но мысль о том, что всепоглощающая любовь, страстная, вобравшая в себя все доброе и дорогое, не помогает понять другого человека, – этому горькому осознанию не помогут ни время, ни опыт прошлых переживаний. Единственные вещественные реалии – это мои личные переживания и процесс их кристаллизации, против этого бессильны все возражения, даже под угрозой смерти. С удовольствием избавилась бы от занудства, да не вижу как!
Представления обо всем бывают более или менее ложными, когда знают или подразумевают только вокабулы. Нервничая, я представляла себе все, что угодно, только не нашу окончательную ссору. Я бесконечно раскаиваюсь во всем, что тебе наговорила. Будь проклято вечное похмелье!
Ланге я люблю больше, чем когда-либо, и втайне надеюсь, что и с ней происходит нечто подобное.
За приветы большое спасибо; сейчас начну вырезать тарелки и страшно разбогатею. О нас совершенно не стоит беспокоиться.
На сегодня все. Пиши поскорее. Если хочешь сделать доброе дело, пришли книжек – историю, философию в доступной мне форме. У меня есть философия древности и Средневековья; следующих томов, к сожалению, нет. Очень хотелось бы узнать Канта и о Канте.
Не понимаю, почему ты находишь книги Вассермана слишком мягкими для нынешнего времени? По довоенным масштабам они содержали достаточно, чтобы объяснить сегодняшнее. Напротив, гораздо более талантливый Достоевский – такой индивидуалист, что на нем можно отдохнуть благодаря уникальности стиля. Когда ты написала, что читаешь его, я тоже попыталась найти в нем нечто, чтобы почувствовать, что ты думаешь, но читала, по-видимому, впустую, кроме того, ты, к сожалению, выражаешься намеками, так что я не поняла. Всем приветы. Целую от всего сердца!
Мы потихоньку собираем вещи. Отто сообщил, что один транспорт уже ушел из Брно. Если Отто не отправят до нас, а шансы невелики, поскольку у него жена арийка, этих вроде оставят на закуску, то мы будем в курсе событий. Нас не застанут врасплох.
Январь, 1942
Моя дорогая! Я страстно хочу увидеть тебя. От тех, кто уехал, я получаю открытки с видами, какие деятельные люди, но какие мрачные пейзажи.
Я только что от Дивы, посмотрела ее новую квартиру и огорчилась. Но сама она все принимает оптимистично – вот что значит хорошая школа.
Шапочки очень хороши и сослужат нам службу. Рюкзак немного тяжеловат, но, думаю, пригодится.
Прошла целая вечность с того письма, которое было написано скорее под влиянием прошлых событий, чем в результате мгновенного озарения, и каждый день я жду ответа от тебя и думаю о том, что бывают же чудеса и знаки свыше и будут всегда – почему бы и здесь не произойти чуду. Я все это время была как парализованная.
Теперь наша встреча кажется мне такой нескорой, и я, как бы эгоистично это ни звучало, опять смогу заняться живописью. Странно, что нельзя просто жить и самовыражаться (имею в виду себя), мне обязательно нужен посредник; это смущает меня, но лучше жить как есть, чем так, как хотелось бы, к этому нужно стремиться; не знаю, можно ли приблизиться к такому образу жизни. Те немногие, кому это удается, имеют или великие сердца, или великие таланты. В математике это выглядит как гипербола, бесконечно приближающаяся к оси. Хозяин идет, а собака бежит в ту точку, где он в данный момент находится, и они никогда не сойдутся друг с другом. Это сюжет для романа, как у Кафки, не хватает только настроения, побуждающего творить, а линия может быть как прерывистой и дрожащей, так и уверенной и четкой. Даже если собака не сможет догнать хозяина, процесс весьма увлекателен.
Счастливы люди, живущие не образами, а плотью.
Ах, черт возьми, пишу в третий раз то же самое.
Что же остается – стремиться в неизведанные края, чтобы все встало на свои места… нет, это было бы скандальным бегством.
Я запуталась, тщетно пытаясь жить так, как мне бы хотелось, и это, естественно, не очень-то мне удается, я все еще не догнала хозяина. Нужно больше работать, а не витать в облаках, только работа может дать желаемые результаты. Помнить, что я писала о согласии с самой собой. Ты видишь, моя дорогая, я живу фантазиями, а не внешними тяготами – может быть, когда они окончательно добьют меня, тебе уже не придется обо мне беспокоиться. Правда ведь, человек живет не хлебом единым.
Павел настолько окреп, что готов сражаться с любыми трудностями. В его душе живет тот лоскуток тепла, который необходим этому чистому человеку с детской душой. Я очень-очень люблю тебя – и использую для выражения этой любви все возможные окольные пути, не говоря о прямых. Павел тебе скоро напишет, он очень обеспокоен тем, что не знает, останется или уедет. Я целую тебя тысячу раз. Ф.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.