«В срочном порядке…»

«В срочном порядке…»

8 февраля 1940 года. В газете «Известия» появилась заметка: «На днях писатель-орденоносец М. А. Шолохов сдал издательству „Художественная литература“ две последние части (7-ю и 8-ю)… В ближайшие дни четвертая книга сдается в набор… Будет издана в срочном порядке, большим тиражом и выйдет наряду с библиотечной также и в массовой серии. Восьмая часть будет опубликована в одном из выпусков „Роман-газеты“».

Все же не зря издавна сложилась на Руси поговорка: февраль — широкие дороги.

Март. Еще одно доброе событие: «Новый мир» выпускает в свет заключительные части «Тихого Дона».

Нашелся один журналист из «Известий» — поехал в Вешки и задал романисту значительные вопросы, на которые получил преинтереснейшие ответы.

«— План романа, задуманного столько лет назад, менялся?

— Только частности. Приходилось кое в чем себя теснить, убирать из романа лишние эпизодические лица. Побочный эпизод, случайная глава — со всем этим пришлось распроститься.

— Сколько листов „Тихого Дона“ вы опубликовали из написанного? (Имеется в виду авторский лист.)

— Около 90 листов. Всего же мною написано около 100. Материала было так много, что одно время я подумывал о пятой книге романа.

— Что труднее всего давалось вам?

— Больше всего трудностей и неудач было с историко-описательной стороной. Для меня эта область — хроникально-документальная — чужеродная. Фантазию приходилось взнуздывать.

— Вы родились в девятьсот пятом году. Откуда у вас такие знания старого казачьего быта?

— Может быть, это воспоминания детских лет, может, результат беспрерывного общения с казачьей средой. Но главное — вживание в материал».

…Писатель ждет откликов на выход романа. Едва ли существуют в мире творцы, не жаждущие (хотя бы тайно) узнать, как встречено их творение.

Первый отклик появился в «Литературной газете». Он был на удивление благожелателен. Но этим и ограничилось. Расколол читателей прежде всего Мелехов. Над ним тень сталинского приговора — чужд народу!

Тут же подоспел журнал «Литературное обозрение»: «Кончается повесть о Григории — искателе социальной правды и начинается повесть о Григории — искателе личного покоя».

То была сигнальная ракета. И завязались сражения между критиками и литературоведами. Каждому хочется водрузить над романом знамя своей оценки.

Совсем немногие рискнули поддерживать Шолохова. Один из них, Виктор Перцов, писал: «Ничего другого, кроме того, что там написано, не могло случиться с Григорием Мелеховым. Все в его судьбе неотвратимо, как закон физики… Шолохов не поступился правдой, не пошел против своей совести художника…»

Другие, числом многие, пошли побивать автора партдогмами.

«Не только Григорий, но вся его семья достойны лишь уничтожительного конца. Как всякое отсохшее и никому не нужное растение…» Это критик М. Чарный начинает поносить роман — подал голос в «Литературной газете», закончил в «Октябре», где все еще командует Панферов. «Отщепенец… Трагикомический персонаж», — пишет о Мелехове так и не распрощавшийся с рапповщиной В. Ермилов. «В последнем повороте Григория виноват Кошевой, в этом именно пункте сюжета скрыты идейные недостатки романа», — утверждает П. Громов. «Ландскнехт нашего времени… ратоборец казачьей обособленности», — дуплетом выстреливает И. Лежнев (одну из своих статей назвал в стиле новой партфразеологии — «Мелеховщина»). «Стадное поведение… Тугодум… Мысль для него — непосильное бремя…» — обозвал Мелехова критик В. Кирпотин.

За рубежом вдруг отметили — пусть и с пережимом — крамолу. В одном американском журнале удивлялись: «Фигуры сознательных коммунистов: Штокман, Бунчук, Лагутин, Валет — неубедительные, мертворожденные схемы, а не живые люди. Как только Шолохов прикасается к ним, его начинают преследовать неудачи, деревенеет язык, суха и неповоротлива становится обычно гибкая, как лоза, шолоховская фраза…» И пошли обобщения: «Шолохов-коммунист выбивается из сил, а Шолохов-художник саботирует все намерения партийца»; «Он всем своим крестьянским нутром не очень ценит радикализм и революционность людей деклассированных, которым „нечего терять“».

Писатели решили не отставать от теоретиков литературы. В мае, в канун дня рождения Шолохова, в Союзе писателей прошло обсуждение «Тихого Дона». Спорили до ссор. Александр Бек — с критикой, Александр Фадеев — с критикой. С похвалами — Новиков-Прибой, Валентин Катаев, Вячеслав Шишков, Серафимович. «„Тихий Дон“ занимает в советской литературе первое место…» — говорил автор самобытной «Угрюм-реки» Шишков. «Шолохов — огромный писатель… Он силен в первую голову как крупнейший художник-реалист, глубоко правдивый, не боящийся самых острых ситуаций, неожиданных столкновений людей и событий… Огромный, правдивый писатель… И черт знает как талантлив…» — горячо выступал Александр Серафимович. Очевидец запомнил: «Последние слова Серафимович произнес с каким-то даже изумлением».

Шолохов удивлен негаданной удачей — заключительные главы «Тихого Дона» зазвучали по радио. Оценщиков сразу прибавилось. И посыпались отклики. Даже в Америке заметили последствия от чтения по радио. В тамошнем «Социалистическом вестнике» появились интересные заметки некоей Веры Александровой: «Огромное количество восторженных писем. Простые трудовые люди — рабочие, сельские учительницы восхищаются романом и Григорием без всякой оглядки. Одна работница с московской фабрики рассказывает, что она урывала время от своего очень короткого сна, но не пропустила ни одной передачи…». В статье, однако, подмечено и такое: «Но чем дальше вверх по социальной лестнице, тем больше оговорок и оглядок…» Далее пояснение: «Не подлежит сомнению, что, если бы Шолохов следовал официальной критике и дал счастливую „советскую развязку“, он покривил бы душой не только как художник, но и как сын большой народной революции». Вывод: «Широкие круги читателей, в противоположность критикам, благодарны ему именно за эту правду…»

В Китае тоже заинтересовались романом. Появилась даже статья с призывом: «Как можно быстрее дать читателю полный текст великого эпоса Шолохова». И ведь это сбылось уже через год.

Шолохов ждет — выразит ли как-нибудь Сталин свое мнение о романе? Промолчал!

Может, в круговерти своих державных дел забыл о книге Шолохова?

Шолохов напомнил. В августе на стол вождю легло второе в этом году письмо из Вёшенской. Важное, безотлагательное — с заступничеством за Дон.

Так появляется еще одна глава из шолоховской Книги заботы о казачестве.

В письме тревога: «Дорогой тов. Сталин! Прошу принять меры по вопросам колхозного хозяйства северных р-нов Дона. В области эти вопросы разрешить нельзя, да и здесь без Вас их едва ли кто-либо решит так, как надо. В Москве я пробуду 3–4 дня. Если Вы не сможете принять меня в эти дни, то очень прошу вызвать меня, когда Вы сочтете это возможным. С приветом — М. Шолохов».

Тон письма совсем не просителен, скорее требователен.

Последствия не заставили себя ждать. Уже через четыре дня была назначена встреча: в 10 часов 40 минут вечера началась — закончилась в полночь. Сталин пригласил Молотова (не в первый раз он участвует во встречах с Шолоховым). Затем почему-то вызван Берия. Писатель рассказывал им о тяжелейшем положении с заготовками зерна там, где весной прошелся суховей. Они внимали: только в Вёшенском районе остались безродными 8 тысяч гектаров; обком безучастен — план сдачи хлеба оставил без всяких изменений. Для Сталина звучит знакомая фамилия — Луговой. Шолохов свидетельствует: секретарь райкома не нашел понимания в обкоме, потому и попросил искать защиты в Кремле.

Вскоре Политбюро и Совнарком поставили в этом деле точку: списали долги с земляков Шолохова и даже разрешили отсрочку на будущий год по сдаче государству зерна.

В декабре писатель отсылает вождю еще одно письмо из Вёшек. Само письмо пока не разыскано. Однако есть ответ Берии и его заместителя Меркулова Сталину. Из ответа явствует, что Шолохов разыскивает нескольких своих внезапно сгинувших земляков. Сталину докладывают: «Расстрелян… расстреляны…» Берия и его сподручные в ответе Сталину сдержанны, как бы даже обороняются, и даже сообщают, что писатель в некотором роде прав: «В связи с расследованием сообщения тов. Шолохова, нами в ряде органов НКВД специально выделенными бригадами была проведена проверка постановки учета арестованных, осужденных, расстрелянных, проходящих по показаниям и т. д. По материалам обследования нами приняты меры к устранению выявленных недочетов и налаживанию учетно-статистической работы во всех Управлениях, отделах и органах НКВД».

Надо же, как неправдоподобно самокритично и даже угодливо доложили вождю, отбившись от обвинений писателя.

Наверное, не случайно Шолохов поддержит Хрущева в те дни, когда Берия будет арестован. Но об этом далее.

Дополнение. Каждому поколению школьников и студентов внушается, что Шолохов великий профессионал. Истинно так — гений слова!

…Первая часть «Тихого Дона». Совсем молод и не очень-то еще опытен автор. Но уже первый — самый первый! — абзац выявляет талант художника — пейзажиста и мелодиста: «Нацелованная волнами галька, перекипающее под ветром вороненой рябью стремя Дона». Диву даешься: обыкновенные десять красок-звуков, но так их кисть мастера зачерпнула, что стали они живописными и музыкальными.

Или: «Травы безрадостные и никудышные…» Или будто звук от виртуозного скрипача: «Жито четко брызнуло по воде, словно кто-то вполголоса шепнул — „шик!“» Или такая опять же чарующая музыка: «Прелью сырой и пресной дышал берег. С конских губ ронялась дробная капель. На сердце сладостная пустота. Хорошо и бездумно…» Или такое звукописное стаккато вдруг возникает при описании драки у мельницы, вослед протяжным нотам воплей-криков: «А-а-а-а… Гу-у-у-у… А-я-я-я-яя… Хряск. Стук. Стон. Гуд».

А сколько местного речевого колорита: «Несет на затоп кизяки…», «Зачужалый голос…», «Лошадей пустили на попас…», «Расхлебенил ворота», «Гриватили волны…», «Хрусткий чок конских копыт…».

Образность… Он находил такие искусные метафоры, которые просто заставляют остановиться. Вот к примеру: «Там, где шли бои, хмурое лицо земли взрыли снаряды: ржавели в ней, тоскуя по человеческой крови». Или об убитом в бою: «Подпрыгнув на седле, Силантьев падал, ловил, обнимая руками голубую даль…» Или: «Лед, трупно синея, вздувался. Невыразимо сладкий запах излучал оголенный чернозем…»

А как изощрен при вкраплении документалистики! Здесь вживляет листовку от большевиков, там позволяет, минуя спецхран, познакомиться с обращением Корнилова, речью Каледина или посланием Краснова (догадываюсь, как хватались за головы былые цензоры).

Заключительная часть романа. Зрелость — творческая — в каждой фразе. Вот музыка, рожденная природой: «Полая вода… успокоенно лепетала…» Вот необычная музыка самого по себе речения: «Да уж дюже ты игреливая…» Вот вгоняющие в ужас слова, подобранные так, чтобы показать читателю жуткую правду войны: «Григорий опустился на колени, чтобы в последний раз внимательно рассмотреть и запомнить родное лицо, и невольно содрогнулся от страха и отвращения: по серому, восковому лицу Пантелея Прокофьевича, заполняя впадины глаз, морщины на щеках, ползали вши. Они покрыли лицо живой, движущейся пеленой, кишели в бороде, серым слоем лежали на стоячем воротнике синего чекменя…».