ПАРТИЗАНСКИЙ СПЕЦСБОР
ПАРТИЗАНСКИЙ СПЕЦСБОР
Природа нашей земли своевольна и щедра. Пожелает да и обнаружит широту своей натуры разом, соберет воедино все заповедное, что дарит покой и радость человеку. Разольет чистейшей воды глубокое озеро, пустит вокруг него березовый хоровод, а выше обнимет приозерье прозрачными рощами дубов, ветерок же заправит такой свежестью, что глотнешь ее раз, и выветрилась усталость да печаль из души человеческой.
Урочище Ореховец, что раскинулось не так далеко от города Мурома, было именно таким замечательным и неповторимым уголком Средней России. Двухэтажные дома, спрятанные в зелени неподалеку от озера, еще не так давно были образцовым санаторием. Должно быть, прежним обитателям этого озерного побережья жилось здесь привольно, радостно и беззаботно. Но на нас, новых жильцов санатория, это, увы, не распространялось. Жаркое цветение лета, прохлада озерных вод, покой дубовых рощ, крыша над головой — все это было каким-то чужим, далеким, хотя и окружало вплотную. Солнце неколебимо сияло каждый день, но небо оставалось для нас грозовым. Летнее небо тысяча девятьсот сорок второго года.
Лагерь в Ореховце жил по законам военного времени. Режим, учеба, короткие передышки. И ожидание. Приказ о назначении и убытии из лагеря мог прийти в любой день. В какую область, в какой отряд, под чье командование? Никто в точности не мог пока ответить на эти вопросы. Точно было известно только одно: скоро в тыл врага. Сведения с фронтов были тому предвестниками. Язык сводок Совинформбюро был для кого-то скупым, для нас же весьма красноречивым…
Месяц-два назад мое положение было вполне определенно. Передовая. Блиндаж. Автомат в руках… Потом вдруг вызов в штаб, затем приказ, и вот я, молодой и годный к службе кадровый политработник, на спецсборе в бывшем санатории у тихой заводи. И если теперь мои боевые перспективы были неясными, то воспоминания мои были четки и ярки… Вот Двинская крепость, откуда я в составе стрелкового полка в июне сорок первого выступил на защиту рубежей Отчизны. Вот и деревня Осовец на Любанщине, отчий дом. Там, за линией фронта, остались отец и мать, шестеро малых братьев и сестер. Чем я мог сейчас помочь им? Далеко от них был и старший брат Александр, служивший до войны где-то под Выборгом. Больше года не было от него никаких известий. О младшем брате Николае я знал только то, что после окончания военного училища он командовал взводом пехоты на западе Белоруссии.
Но вскоре нашему ожиданию пришел конец. Однажды отзывает меня в сторонку лейтенант Андрей Кисляков:
— Есть хорошие новости. На днях, Иван, отчаливаем — и полный вперед. Курс — в белорусские леса. Я уже получил назначение. Теперь тебя вызывают в штаб.
Лагерь встревоженно гудел. Сообщение о назначениях вызвало мгновенную разрядку того нервного напряжения, которое скопилось в дни неопределенного ожидания решения судьбы, общей теперь для всех вместе и каждого в отдельности.
В самом штабе, напротив, царило видимое спокойствие, но в этом подчеркнутом спокойствии неуловимо ощущался накал той энергии, что вот-вот должна была сообщиться всему составу сбора в Ореховце, чтобы спаять людей в единое целое, создать неожиданную и грозную для врага силу.
Полковник, принявший меня в штабе сборов, был немногословен, не по годам сед. Я никогда не встречал его раньше. Только впоследствии мне стало известно, что полковник, разговор с которым оказался решающим для моей судьбы, был представителем ЦК КП(б) Белоруссии. Он ведал подготовкой партизанских отрядов к активным действиям в глубоких тылах противника. Его беседа со мной была лишена всякой героики, но эти простые и будничные по тем временам слова отдавались во мне горячими толчками крови.
— Принято решение направить вас за линию фронта заместителем комиссара пока еще только ядра партизанского отряда. Будете развертывать и вести партизанскую войну в одном из районов Белоруссии. Края, надо полагать, вам известные. Учтите, задание ответственное и трудное.
Итак, то, чего я в душе, признаться, смутно опасался, теперь произошло. Мне, кадровому военному, привыкшему к военной форме, дорожившему ею, предложено сменить ее на ватник и брюки, заправленные в сапоги, — одеяние лесных бойцов-партизан. Этот психологический барьер пришлось тогда переступить многим, и каждому он дался ценой определенной эмоциональной встряски. Собравшись с мыслями, я ответил, что, безусловно, постараюсь оправдать оказанное мне доверие. Мои слова звучали, наверное, не так твердо, как бы мне того самому хотелось. Но полковник и виду не подал, что заметил мое состояние. Не меня первого обращал этот человек в «партизанскую» веру.
— Ясно. Другого ответа от вас и не ждали. Конкретные задачи обсудим позже. А теперь — в расположение, не теряйте времени. Подготовка отряда должна быть предельно мобильной.
Я вышел из штаба.
Теперь требовалось как следует все обдумать, разобраться в том, что же это такое — партизанская жизнь. В нашем отряде не было никого, кто партизанил и мог бы поделиться личным опытом партизанской войны. Не было никого, кто бы готовился к этому делу заранее и располагал бы теоретическими знаниями по этой части. Я, например, прошел положенную воинскую подготовку, обстрелялся под вражеским огнем, постиг вроде бы законы откровенного и прямого боя на линии передовой, но применительно к военным действиям в условиях глубокого вражеского тыла вся моя наука казалась туманной абстракцией. А ведь многие бойцы отряда не имели и вообще никакого боевого опыта.
В юности я прочитал не одну книгу о партизанах гражданской войны. Из этих книжек крепко засел в памяти их героизм, революционная доблесть, романтическая самоотверженность. Но вопросы организации партизанской жизни в них остались как-то в стороне. К тому же сама тактика и стратегия партизанской войны в новых условиях не могла не измениться в корне. Мощные танковые соединения, массированное применение авиации с воздуха, насыщенность быстрыми в маневре механизированными частями — ничего этого не было тогда и в помине, а теперь стало жестокой действительностью не только действующих армий, но и любого тылового района.
Всплывали в памяти и хрестоматийные образы героев народного сопротивления Отечественной войны 1812 года — угрюмые бородачи с рогатинами да вилами, яростная старостиха Василиса, гикающие на скаку казаки в бурках, с пиками наперевес и кривыми шашками наголо. Все это в прошлом! А как сейчас? Но, странное дело, именно эти школярские воспоминания навели меня на нужную мысль. Наиболее отчетливой фигурой партизанской эпопеи мне представился прославленный Денис Давыдов, с его ясным пониманием задач глубокого рейда по тыловым коммуникациям противника, абсолютной уверенностью во всенародной поддержке такого дерзкого предприятия. Я немедленно отправился в библиотеку, отыскал «Войну и мир» и начал читать.
«Денис Давыдов своим русским чутьем первый понял значение этого страшного орудия, которое, не спрашивая правил военного искусства, уничтожало французов, и ему принадлежит слава первого шага для узаконивания этого приема войны».
В классически простых формулировках Льва Толстого таилась та художественная отточенность, что сообщает роману не только поэтическую силу, но и достоинства убедительнейшего наставления жизни. Внимательно отметив все, что касалось действий партизан, я поставил старинные тома на прежнюю полку.
Да, именно Лев Толстой помог мне провести в отряде первую политбеседу о роли партизанского движения в смертельной схватке первой Отечественной войны и частных задачах нашего небольшого отряда во второй Отечественной. Ошибки не было в выборе первоисточника для беседы. Внимание слушателей было предельным, а посыпавшиеся вопросы показали мне, что люди уже задумываются над конкретными проблемами нашего партизанского будущего. Это меня обрадовало.
Военная подготовка в лагере в Ореховце была построена с учетом специфики рода войск, не значившегося ни в одном академическом учебнике искусства ведения войны. Партизан обязан быть универсалом, мастером на все руки. Минер, бронебойщик, пластун, снайпер, пулеметчик, портной и сапожник, и все эти различные солдатские специальности должны были соединиться в лице одного, притом самого обыкновенного, вчера еще вполне мирного человека — теперешнего партизана. Со дня получения назначения учебные занятия продолжались практически круглые сутки. Никто не жаловался, понимая, что самое тяжелое там, впереди.
Владение военной техникой понемногу шлифовалось. Но как политработник я понимал, что самый технически грамотный боец не сможет продемонстрировать своего воинского умения, если растеряется в огневой обстановке, поддастся усталости и отчаянию в изнурительном марше через болотные топи и лесные завалы. Высокий моральный дух, гражданская сознательность и ответственность, партийная убежденность в абсолютной правоте беспощадной борьбы с фашизмом, неколебимая вера в исторически неизбежную победу советского народа над «непобедимыми» ордами бронированных тевтонов — вот какие доспехи нужно было отковать в первую очередь каждому бойцу будущего отряда! И поэтому политико-воспитательная работа органически входила в общий комплекс подготовительных мероприятий. Партийная организация отряда была создана сразу же, тогда же был избран и партизанский парторг. Им стал московский рабочий Тимофей Кондратьевич Ивановский.
Последующие события подтвердили исключительно важное, а порой и решающее влияние психологического фактора на исход тяжелейших партизанских операций, казавшихся, практически безвыходными. Опоясанные непроницаемым кольцом карателей, стягивающимся вокруг нашего отряда с математически точной планомерностью немецкой педантичности, замкнутые артиллерийскими батареями, под пролетающими над головой тяжелыми снарядами, сработанными из добротной крупповской стали, прислушиваясь к близкому гулу танков, стоя почти по пояс в болотной жиже с поднятым над головой для сохранности и лишенным на это время боеприпасов оружием, донельзя уставшие люди отряда молча дожидались сигнала к атаке с тем, чтобы разорвать тугую петлю окружения и на последнем дыхании броском уйти в лес с ранеными товарищами, оставив в подарок преследующим эсэсовцам заминированную тропинку через гать.
Именно так, например, сложились однажды наши дела в июньские дни сорок третьего года посреди неоглядной топи Домжерицкого болота. Спасла духовная выносливость, осознанная дисциплинированность, безусловная вера в выручку товарища и приказ командира. Но все эти качества партизанского характера сцементировались и затвердели не сразу. Дни и ночи складывались его составные в ходе самой боевой практики. А пока под Ореховцом такой практики не было, и мы растили должное настроение домашними, так сказать, средствами. Убеждали, что всем нам нужна будет в отряде атмосфера крепкой мужской дружбы и веры друг в друга. По молодости лет психологами мы были не ахти какими, и законы человеческих поступков толковались нами не всегда в истинном соответствии с их подлинной природой. Не обошлось без обидных упущений, что не замедлило сказаться в первые же недели деятельности группы вдали от Большой земли, понятно, сказаться отрицательно. Но об этом впереди…
Последняя ночь в учебном лагере. Будущие партизаны допоздна возились с подгонкой обуви, примеркой снаряжения, так и эдак переупаковывали содержимое походных мешков, пытаясь придать им наиболее удобную для похода форму. Затем все улеглись, но тихо перешептывались о всяком, ворочались с боку на бок, вздыхали.
Ранним утром мы выстроились в колонны по сорок два человека в каждой, замерли. На трибуну, сколоченную наспех, поднялся хорошо известный всем нам человек, секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Белоруссии Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко. Его напутственные слова звучали в напряженной тишине, бойцы слушали затаив дыхание. Вот Пономаренко закончил речь. Теперь ответное слово было за строевыми колоннами.
И оно было сказано. Грозно и торжественно прогремела клятва будущих партизан, подлинных хозяев непокоренной земли белорусской:
— Мы, народные мстители, клянемся, не щадя сил, а если понадобится, и жизни, беспощадно уничтожать немецко-фашистских захватчиков! Клянемся оправдать высокое звание советских партизан — народных мстителей!
Над лагерем зазвучал прощальный марш. На проселочную дорогу, пыля, выходили колонны отрядов. Первым покинул лагерь отряд «За Родину», за ним промаршировал «Гвардеец», третьим двигался отряд под названием «Смерть фашизму». Этот третий, названный столь категорически, и был нашим. Впереди шагали командир отряда лейтенант Сиваков и комиссар Панкевич.
До железнодорожной станции шли пешком. В полдень пассажирский поезд лязгнул буферами и повез нас к Москве.
Мы с Андреем Кисляковым, назначенным заместителем начальника штаба отряда «Смерть фашизму», высунувшись из окна поезда, смотрели на убегающие к горизонту рельсы. Тогда мы еще и не представляли, сколько бед впоследствии доставят наши партизаны железнодорожной колее. Только та колея будет вести к линии фронта из вражеского тыла.
— Наконец-то наступил долгожданный момент! — обратился ко мне Кисляков.
— В добрый час, Андрей! Сколько же можно в учебном лагере сидеть, когда война идет. А самое главное — сейчас лето, самая пора для партизан. Лагерь развернуть легко, маневру открыты все пути. С питанием нет особых хлопот. Да с обувкой-одежонкой нет зимней мороки. А там обоснуемся и по-холодному, глядишь, экипируемся.
Поезд гнал и гнал почти без остановок. Позади на востоке отцветал отжитый день, накатили сумерки. Ночь. За окном полетели электрические огоньки. На всех парах поезд миновал предместья какого-то большого города.
— Подымайся, ребята, Москву проспим! — прокатился по вагону зычный бас парторга Ивановского. Ребята попрыгали с полок. Паровоз тормозил у перрона Казанского вокзала. Отряд высыпал из вагонов на платформу, построился и ждал команды на марш к Белорусскому вокзалу, около которого мы должны были стать на краткий постой. Согласно плану нам следовало бы отправляться прямиком к вокзалу. С другой стороны, всеми овладел соблазн, известный каждому, кто следовал через столицу транзитом. Короче, возникла мысль по дороге к месту остановки взглянуть на Красную площадь. Но для этого требовалось вдвое увеличить путь. И все же мы с комиссаром и парторгом настояли именно на таком маршруте. Бойцы, многие из которых впервые попали в Москву, должны были унести с собой память о седом Кремле и Мавзолее.
Нас окружили командиры и комиссары остальных отрядов, спрашивая о нашей заминке. Маршрут через центр столицы получил общее одобрение.
Колонны бойцов ступили в московские улицы в тот час, когда рассвет только занимался. Из-за темноты любоваться особенно было нечем. Но вот лучи солнца заиграли на крышах города, и тут удивиться пришлось даже тем, кто не раз видел эти улицы. Громады жилых и административных зданий были размалеваны сверху донизу полосами самых причудливых расцветок. Разномастные удавы ползли по стенам от подвалов до чердаков, а выше, в небе, были развешаны кое-где тучные, аппетитные на вид колбасы аэростатов.
Бойцы походя делились впечатлениями от закамуфлированной, военной Москвы, но вдруг разговоры в строю разом, без чьей-либо команды умолкли. Колонны вышли на брусчатку Красной площади. Замерли. В тишине было слышно, как кто-то дает пояснения:
— Спасская башня… Мавзолей… Собор Василия Блаженного… Лобное место…
Я чувствовал, что сейчас, в такой момент нельзя ограничиться сухой информацией, что нужны какие-то особо весомые, значительные слова. Какие? И тут старинный Кремль пришел мне на помощь. Легкий звон возник где-то на высоте, усилился и опал. За ним покатился звон более низкого тона. Речь держали знаменитые куранты Спасской башни! Я увидел, как заблестели глаза наших ребят, как подтянулся строй. Так речи и комментарии стали излишни.
Улица Горького привела наши отряды к Белорусскому вокзалу. Нас разместили на Ленинградском шоссе в здании школы, с тем чтобы через день-другой отправить дальше. В полдень к школе подкатили грузовики, борта были мигом откинуты, и мы начали получать оружие, патроны, гранаты, тол и продовольствие. Защелкали затворы винтовок и новеньких автоматов.
— Хороша машина. Даст фашистам жару, — грозился Кисляков, играя автоматом. Понять его эмоции мог каждый. Ведь все привыкли к трехлинейкам, автомат был редкостью. Глядя на Кислякова, не один я, наверное, вспоминал сейчас, как в первые дни войны смело шли на нас фашистские автоматчики, поливая окопы свинцовым дождем, мы же могли отвечать им только редкими винтовочными залпами.
«Хороша машина, нет слов, хороша, — думал я, — побольше бы только такого оружия. Десяток на отряд маловато».
Партизан Соколов[1] недоверчиво ощупывал выданный ему немецкий пулемет МГ-34. Из каких фондов попал этот трофейный экспонат в руки Соколова? А ведь так хотелось иметь в отряде хотя бы парочку безотказных отечественных пулеметов! К сожалению, на нашу долю их не досталось.
Выдали нам и одно ПТР, противотанковое ружье. Конечно, и бронебойного оружия хотелось бы иметь побольше. Но что поделаешь, если в те годы количество оружия было внатяжку, а нехватку его ощущало не только наше, но и любое из действующих подразделений.
Иван Иванович Вышников бережно протирал масляной тряпицей драгоценное ПТР, когда к нему подошел двухметрового, баскетбольного, как бы сказали теперь, роста Николай Мазур. Николай с удовлетворением понаблюдал за работой товарища, назидательно изрек:
— Ну, Иван Иванович, храни ружьецо как зеницу ока. Эта штука, брат, насквозь прошивает легкие танки, бьет средние, достает самолеты, а об автомобилях и говорить нечего. Понимаешь, какие возможности у тебя в руках?
— Спасибо, браток, разъяснил, — засмеялся Иван Вышников. — Смотри только врагам не проболтайся об этих возможностях, а то разбегутся.
Под вечер вернулись два наших москвича — Демьянович и Костюкович, отпущенные по домам на часовую побывку. Для Костюковича эта встреча с родными стала последней. Но пока мы все были живы и здоровы, и на вечернюю поверку отряд выстроился в полном составе. Перед развернутым строем Кисляков представил прибывшее «московское» пополнение.
— Вот наш радист — Володя Тарасов. Будет держать связь с Большой землей. А это его правая рука — Валентина Торопова. Так что не без женщин в отряде. И пусть только кто-нибудь вздумает ее обидеть, — Кисляков как бы шутя повертел в воздухе кулаком, размеры которого убедительно свидетельствовали, что лучше уж на него не натыкаться, — ну и, наконец, вот грозная огневая сила — подрывники — специалисты по шоссейным и железным дорогам.
Вечером к школе подрулила черная «эмка», из нее вышли капитан и двое штатских. Нас с оперуполномоченным Чуяновым отозвали в один из школьных классов. Здесь-то мы узнали о том нашем пополнении, с которым предстояло познакомиться несколько позже, уже за линией фронта. В глубоком тылу нашего появления ждали свои люди, хорошо знающие обстановку в своих районах. В деревне Бабий Лес — лейтенант Иван Фоминков, в деревне Росошно — Иван и Григорий Кирильчики, в Острове — Дубовский и лесник Антон Яцкевич, в Сухом Острове — фельдшер Алексей Фролович и его жена Лена. Последний организационный вопрос был, таким образом, улажен, и теперь ничто не удерживало нас в Москве.
Утром отряд разместился в грузовиках, моторы загудели, мы поехали. Прохожие провожали взглядами наши грузовики с некоторым удивлением. Со стороны мы, должно быть, выглядели весьма загадочно. Наряженные кто во что горазд, в пиджаках, бушлатах, гимнастерках, кепках и полувоенных фуражках, мы смахивали на бригаду, отправлявшуюся убирать картошку в колхоз. С другой стороны — сверкающие на солнце винтовки и автоматы. Было над чем задуматься прохожим. И только песня, что лихо развевалась за мчащимися по шоссе грузовиками, могла кое-что сказать об истинном назначении этих пестро одетых, но вооруженных людей. По ветру неслось:
— Белоруссия родная, Украина золотая,
Наше счастье молодое мы штыками, штыками защитим.
Грузовики мчались дальше и дальше. Запад неумолимо надвигался на нас, как бы демонстрируя документальные кадры отгремевшей военной эпопеи: изрытая воронками от авиабомб и снарядов, исполосованная траншеями земля, сожженные деревни с сиротливо торчащими трубами печей, черные громады искореженных танков по обочинам дорог, разбитые пушки.
Но что интересно, на нас угнетающего впечатления эти картины не производили. Ожесточенность боев, убедительно запечатленная батальным пейзажем, передавалась нашим сердцам и взывала к отмщению.
Лейтенант Василий Соляник всматривался в дорогу с особым вниманием. На одном из перегонов он вдруг попросил остановить машину.
— Разрешите остановиться у этой высотки, товарищ командир. Тут похоронены бойцы моего взвода и мой друг, командир роты. Здесь мы прошли свое боевое крещение.
Машины затормозили. Соляник соскочил с борта и кинулся вверх по склону, к поросшей березами вершине высоты. Молча за ним потянулись остальные. И вот мы стоим у братской могилы, на земле, усеянной позеленевшими патронными гильзами.
— Да, здесь, — едва слышно сказал Вася. Его юношеское лицо внезапно осунулось, отвердело. Оглядевшись, он снял шапку, потом наклонился, раздвинул рукой траву. Мы увидели снарядную гильзу среднего калибра — немудреный солдатский памятник с высеченными ножом фамилиями погребенных товарищей. Коснувшись губами гильзы, Василий встал, взглянул на нас.
— Пять страшных дней и ночей стояли мы тут. Не раз рукопашная шла прямо в окопах. Трижды высота переходила из рук в руки, и все же мы удержали ее. Похоронили товарищей, потом получили приказ отойти…
Участки этой дороги были памятны не только лейтенанту Солянику. Моя память, например, сразу ожила, как только за поворотом открылся старинный Торжок. Некогда чистенький, утопающий в зелени, он предстал перед нами в руинах, коричнево-пепельный и безжизненный. Мелькнула школа у реки, от четырех этажей которой остался лишь фундамент с зияющей чернотой подвала. В этом здании, превращенном в госпиталь, я залечивал рану, полученную в первые дни войны.
Между тем близость фронта скоро начинала давать о себе знать. Где-то в поднебесье шел яростный воздушный бой. Чтобы не попасть под внезапный обстрел немецкой авиации, командир приказал свернуть с дороги, замаскироваться в сосновом лесу. Автомашины и люди укрылись под деревьями. Чувствовалось, как мелко дрожала и глухо стонала земля.
— Кажись, знатная гроза надвигается, — уставившись в небо, объявил рядовой Урупов. Не дожидаясь ненастья, он захлопотал около вещевого мешка, извлекая плащ-палатку.
— Оставь палатку. Не гроза это. Артиллерия, бог войны беснуется, — подал голос Николай Мазур, бывалый артиллерист.
Как только стемнело, слова Мазура подтвердились с наглядной очевидностью. Огневое зарево полыхало на западе чуть ли не вполнеба. С наступлением темноты, когда угроза с воздуха миновала, мы тронулись в сторону этого феерического зарева.
На рассвете колонна грузовиков выскочила на широкое поле. Последнее поле Смоленщины. За ней — земля Белоруссии. Оставляя позади клубы серой пыли, грузовики двигались курсом на неприметную деревеньку Косачи. К утру фронт притих, затаился. Слоистое покрывало туманов затянуло низины и кустарник. Остро и пряно пахли росистые травы.
Вот промелькнула на всхолмье ветряная мельница. Каким чудом война не коснулась этого ветхого сооружения?! Вокруг мельницы копошились исхудалые женщины да почерневшие ребятишки. С первого взгляда было видно, что не так просто вдохнуть жизнь в этот источенный временем механизм. Тем более без мужских рук. Но люди трудились, не теряя надежды.
Деревня Косачи приняла отряд гостеприимно. Бойцы разошлись по хатам и тут же уснули крепким сном. А пробуждение принесло интересную новость. Оказалось, что в деревне нашла приют еще одна группа партизан, причем не таких, как мы, будущих, а самых настоящих, только что вернувшихся из вражеского тыла.
Эта небольшая группа была частью прифронтового отряда соединения Шмырева. И вот ранним утром шмыревцы пересекли линию фронта, вышли к деревне и расположились отдохнуть у ручья на живописной лужайке. Вот кто мог наилучшим образом рассказать нам, как перейти фронтовую полосу, научить наладить партизанский быт. Понятно, что вскоре весь наш отряд собрался у костра шмыревцев. Вид у партизан был усталый. Непросохшая, видавшая виды одежда сушилась на солнце. Наше появление заметно оживило шмыревцев. Выяснилось, что мы тоже представляем для них живой интерес. Вопросы о положении на фронтах, о жизни на Большой земле, о москвичах и Москве посыпались со всех сторон. Мы обстоятельно расспрашивали о жизни в тылу противника. Словом, беседа получилась не только дельной, но и живой. Последним, попросив тишины, к нам обратился командир шмыревской группы:
— Всегда помните, друзья, основной закон партизан: никогда и нигде не оставляй товарища в беде. Свято исполняйте этот закон, хотя бы рисковать для этого пришлось и собственной жизнью. Второе: в тылу врага боеприпасы и взрывчатка — это ваш воздух. Без хлеба и соли можно перемочься, а без патронов и тола — смерть. Патрон в лесу не только смерть для врага, но и жизнь для партизана. Вывод — берегите каждый патрон. Ну и наконец налаживайте хорошую разведку, не бойтесь разумного дерзания, не забывая ни на минуту о бдительности и боевой дружбе с населением.
На этом маленький урок лесной школы был закончен. И конечно же, урок пошел нам на пользу. Беседа рассеяла у нашей молодежи подспудно существовавшее представление о том, что будто бы враг вездесущ, а фронт — это сплошная и непроницаемая линия штыков, колючей проволоки, пулеметов, пушек и танков. Такому переосмыслению помогли простые факты, сообщенные нам шмыревцами, и некоторые из этих фактов казались нам прямо-таки поразительными. Группа партизан этой бригады, например, весной 1942 года вывела из немецкого тыла и переправила через вражеские боевые порядка полторы тысячи призывников, которые пополнили ряды Красной Армии. А ведь нужно было не только провести, но и собрать почти на виду у немцев эти полторы тысячи парней. Значит, можно! Бойцы нашего отряда заметно повеселели.
Но нам-то подобный опыт только предстояло набирать. Его отсутствие обнаруживалось во всевозможных мелочах. При распределении по вещмешкам партизан анодных батарей для питания рации возникло такое, к примеру, недоразумение. Радист и его помощница объясняли партизанам тонкости обращения с капризной кладью. Однако те с недоверием косились на тяжелую, да к тому же столь прихотливую ношу. Что от нее проку, если стрелять ею нельзя, поезд этой штуковиной под откос не пустишь.
— Да ведь без электропитания нет рации! Ни Большая земля нас не услышит, ни мы ее, — жарко убеждал Володя помощников, которые готовы были взвалить на плечи пулемет или другой еще более тяжелый любой «стратегический» груз, но отказывались тащить эти сомнительной нужности коробки. Мне пришлось помочь радистам убедить партизан в необходимости связи с Большой землей.
5 июля 1942 года на закате дня отряд был у Витебских (Суражских) ворот и занял исходное перед броском положение. Впереди змеилась изломанная линия еле заметных глубоких окопов, вытянулись замысловатые заграждения из колючей проволоки. Несколько на отшибе от партизан присели трое совсем молодых парней, одетых в непривычную немецкую форму, — наши проводники.
Тревожный час прощания с Большой землей накатывал на отряд. Нервы людей напряжены, не терпелось скорее начать действовать. Но следовало еще дождаться полной темноты, а также последних донесений армейской разведки. Данные эти должен был сообщить нам гвардейский полковник, командир бригады, на участке обороны которого нам предстояло переходить линию фронта.
Вот он, наконец, отозвал в сторону командира, комиссара, начальника штаба и меня. Изложив оперативные разведывательные данные, полковник еще раз коснулся наших тактических, ближайших задач:
— Запомните, по шоссе Полоцк — Витебск наблюдается интенсивное передвижение войск противника. Пересечь эту магистраль днем и не обнаружить себя невозможно. Этот бросок планируйте на ночь. Учтите, немцы в прифронтовой полосе круглосуточно контролируют все важнейшие дороги. К тому же немецкому командованию уже известно о периодической переброске в их тыл партизанских вооруженных групп. Наше преимущество в том, что они не знают троп, по которым просачиваются отряды. А главная задача на той стороне — в темпе углубиться на двадцать — двадцать пять километров от фронта и остаться при этом незамеченными. А там ищи ветра в поле. Вокруг вас будут советские люди. В своей же хате и стены помогают. Но до хаты нужно дойти, а потому во что бы то ни стало избегайте столкновения с противником в прифронтовой полосе…
Стратегический план действий отряда после благополучного углубления на несколько десятков километров оккупированной территории был разработан еще в Ореховце: быстрый и скрытый маневр в Смолевичский район Минской области, организация базы на месте, установление связи с разрозненными партизанскими группами. Затем удары по главным коммуникациям и линиям связи противника, сообщение разведывательных данных, уничтожение живой силы и техники противника.
Пока мы совещались с полковником, наступила ночь — время перехода отряда «Смерть фашизму» через линию фронта. С тихим звоном было вынуто звено в проволочном заграждении. И вот уже глубокий противотанковый ров отделил нас от Большой земли.
Первые шаги по прифронтовой земле делали осторожно, нерешительно. Впереди пробиралась, останавливаясь и прислушиваясь, группа разведчиков. По их сигналам за ночь мы бессчетное число раз плотно прижимались грудью к матушке-земле. Вдали, то справа, то слева, изредка раздавались короткие пулеметные очереди и одиночные выстрелы. Где-то в стороне ночную мглу разрезали ярко-красные вражеские ракеты. Каждый понимал, что пробираемся через запутанный лабиринт вражеской обороны. Подобно привидениям, мы, грязные и мокрые, бесшумно углублялись в полную неизвестности темноту. Нервы были напряжены до предела. Необычно длинными казались медленно преодолеваемые десятки метров.
Коротка летняя ночь в Белоруссии. Шоссе отряд должен был пересечь ночью, но темп движения нарушился с первых же минут. Лишь поздним утром, измученные, исцарапанные и грязные, мы едва добрались до шоссе. Но по нему уже давно непрерывным потоком шли машины. Пришлось залечь в чаще леса. Оставалось одно — выжидать, когда дорога окажется свободной.
Медленно и тревожно тянулись часы ожидания. Но это не был отдых после ночного марша: мы были словно на пороховой бочке. К полудню шоссе все же постепенно опустело. Воспользовавшись этим, отряд быстро поднялся, мгновенно перескочил через дорогу и углубился в сосновый лес. После тридцатикилометрового ночного перехода бойцы валились с ног. Вещевые мешки будто наполнились свинцом. Нужны были отдых и еда. Вскоре отряд остановился на привал. Партизаны поспешно освободились от груза и, разувшись, вповалку залегли спать.
Начальник штаба лейтенант Ерофеев, перешагивая через свалившихся бойцов, разыскал командира первого отделения и приказал обеспечить охрану отряда.
Вскоре лесную тишину потряс сильный близкий взрыв. Эхо взрыва потонуло в начавшейся перестрелке. Партизаны моментально вскочили, схватили оружие и стали настороженно посматривать по сторонам, а некоторые метнулись в лесную чащу.
— Назад! — скомандовал комиссар Панкевич.
Бойцы виновато вернулись на прежние места. Только Жилицкий, охваченный страхом, не слушая команды, ломился через кусты. За ним пришлось послать двух бойцов.
Перестрелка велась где-то совсем близко. Быстро выслали разведчиков и на всякий случай, для прикрытия отряда с угрожаемой стороны, начали готовить заслон. Вдруг на тропу вырвался взлохмаченный пожилой человек. Подбежав к нам, он, запыхавшись, бросил:
— Где командир? Помогите, братцы, иначе всем крышка!
Его выслушали. Выяснилось, что группа партизан-шмыревцев сделала на шоссе засаду. Ей было приказано противотанковой гранатой подорвать одиночную вражескую автомашину с солдатами, забрать оружие и патроны. Однако неточно брошенная граната лишь выбила стекла, контузив шофера. Машина сползла в кювет и заглохла. Немцы, выскочив из грузовика, развернулись в боевой порядок. Пользуясь численным превосходством и преимуществом в огневых средствах, они быстро и плотно прижали партизан к земле. Создалось критическое положение. Шмыревец волновался не без основания: в любую минуту могли подоспеть новые грузовики или помощь из ближайшего гарнизона.
— Надо срочно помочь им, — раздались голоса.
Наш командир замялся, обвел всех растерянным взглядом и резко махнул рукой:
— Не время нам ввязываться в эту авантюру. Если мы себя обнаружим, тогда считай, что наш поход закончен. С ходу дуб не свалишь, а лоб расшибешь!
Лицо командира после ночного перехода пожелтело, осунулось, глаза покраснели. Он подошел к комиссару и тихо сказал:
— Скорее уходить надо, пока не поздно.
Комиссар сдвинул мохнатые брови, вытер лысину и, подумав, сказал, что ему нужно обсудить этот вопрос с заместителем.
А стрельба усиливалась. Длинные пулеметные очереди заглушались взрывами гранат. Отдельные разрывные пули с пронзительным визгом пролетали над нами.
За оказание помощи быстро высказались Ерофеев, Кисляков, заместитель командира отряда Соляник, комиссар Панкевич и я.
Командир сдался и приказал Кислякову немедленно выдвинуться с отделением сержанта Юрочки и огнем прикрыть отход группы шмыревцев. Схватив оружие, бойцы отделения скрылись в гуще соснового леса.
Сидя на мшистой земле, партизаны тревожно переговаривались:
— Ну, хлопцы, начинаются дни золотые…
— Перещелкает нас немец, — дрожащим голосом произнес Жилицкий, приспосабливая на спину вещмешок.
— Брось ныть. Рано затянул за упокой, — одернул его Вышников. — Если трусишь, достань запасные штаны из мешка и не каркай.
— Правильно, Иван Иванович! Крой его, — поддержали Вышникова несколько голосов.
— Герои нашлись! Цыплят по осени считают, — не унимался Жилицкий. — Дождитесь вечера — тогда хвастайте. За день много воды утечет…
Серые глаза Жилицкого испуганно бегали по лицам партизан, ища поддержки. Но ее не было. Все смотрели на него с недоумением и презрением. Трудно было сознавать, что за пребывание в Ореховце мы не рассмотрели в этом сутулом худощавом человеке паникера и труса.
— Лучше умереть стоя, чем жить на коленях, вот как ставят вопрос настоящие люди. А ты на вид и человек, а душонка заячья. Услышал выстрел и уже дрожишь как осиновый лист, в кусты бегаешь… Что будет с тобой, если придется столкнуться с врагом лицом к лицу? Лапки кверху? — пробирал Жилицкого молодой партизан Петя Шиенок.
— Всякое трудное дело страшно вначале, товарищи, — заговорил Панкевич. — Жилицкий обстреляется, и страх пройдет.
— Плохое начало не к доброму концу ведет, — ответил Шиенок и отошел в сторону.
Бойцы отделения Юрочки, едва добежав до высоты, покрытой молодым сосняком, заметили, что к месту боя уже прибыла машина с гитлеровцами и ищейкой. Немцы тотчас ринулись через поляну, стремясь отрезать шмыревцев от леса и расправиться с ними. Кисляков понимал, что каждое потерянное мгновение могло стоить жизни боевым товарищам. Оставив на высоте пулемет и двух автоматчиков для ведения внезапного огня во фланг прибывшему подкреплению врага, остальным он приказал быстро обойти фашистов, залегших в кювете, и по его команде нанести неожиданный удар с тыла. Маскируясь за складками местности и густым кустарником, партизаны быстро пробрались на нужный рубеж. По сигналу Андрея обе группы одновременно открыли внезапный огонь. Часть гитлеровцев замертво свалилась на середине поляны, а остальные, вопя, бросились врассыпную. Немцы совершенно не ожидали такого оборота дела. К шоссе впереди всех мчался длинноногий гитлеровец с овчаркой на поводке. А на него наседал унтер, размахивая парабеллумом.
— Соколов, огонь по долговязому, бей подлюгу! — крикнул Кисляков.
Короткая пулеметная очередь, и собака с визгом упала на землю, а за нею рухнул и немец.
— Молодец, Соколов, собакам — собачья смерть! Фашистов и их собак в одну кучу, они одной породы, — похвалил пулеметчика Кисляков.
Бойцы Юрочки огнем плотно прижали гитлеровцев в кювете к земле. Пользуясь этим, шмыревцы отползли в лес и присоединились к отделению Юрочки. Вскоре появился и командир группы. Он вытер лицо изорванным рукавом гимнастерки и приказал бойцам перевязать вынесенного им раненого бойца.
— Вы спасли нас, товарищи, — устало привалившись к дереву, произнес он. — Большое спасибо!
— Вот мы и выполнили первую заповедь партизана — «Не бросай товарища в бою», — обратился к партизанам комиссар. — А если бы мы бросили шмыревцев и их уничтожил враг, то с каким чувством нам пришлось бы дальше жить? Думаю, объяснять не надо. Второе, в чем оказался секрет успеха действий, которыми руководил Кисляков? Я не ошибусь, если скажу, что это были внезапность, решительность, быстрота и хорошее владение оружием.
Партизаны одобрительно закивали головами. На шоссе быстро спешивалось вновь прибывшее подкрепление. Противник, видимо, решил преследовать партизан. Вскоре вновь застрочили автоматы и пулеметы. С гулом по всему лесу разносилось эхо взрывов немецких мин. Стрельба медленно приближалась к нашему расположению. Уже слышались выкрики унтеров. Взбешенные гитлеровцы прочесывали лес. Мы срочно снялись с места и быстрым темпом продолжили марш. Непрекращавшаяся стрельба все время напоминала об опасности и подгоняла вперед… Каждый новый километр отдалял нас от немцев. Выстрелы доносились все глуше и наконец смолкли.
Перед заходом солнца мы достигли временного лагеря шмыревцев, раскинувшегося в дремучем ельнике возле вязкого болота. В нем было человек до двадцати партизан. Впервые с аппетитом мы отведали недосоленного партизанского супа.
Где-то параллельными маршрутами пробирались к районам своей боевой деятельности и два других партизанских отряда.
Оккупанты хотя и потеряли следы наших осторожно продвигавшихся отрядов, но, как мы и предполагали, не забыли о них. На поиски нас они пустили свою агентуру и, как выяснилось потом, срочно и тайно готовили для перехвата довольно крупные силы, сосредоточивая их на вероятных путях нашего движения. Они надеялись прижать партизан к берегу широкой Западной Двины и на открытой местности внезапным ударом из засады уничтожить. На стороне гитлеровцев были все преимущества: свобода маневра, скорость передвижения на автотранспорте по дорогам, наличие достаточных сил и неограниченное количество боеприпасов, возможность ведения воздушной разведки.
В штабе карателей потирали руки, считая свой замысел создания засады-ловушки безукоризненным, а прорвавшиеся через линию фронта отряды обреченными.
Уже много дней и ночей наш отряд медленно пробирался через густые леса и топкие болота в глубокий тыл противника. Мы настойчиво шли вперед без нормального отдыха, гоня сон и усталость, не обращая внимания на опухшие ноги, все туже затягивая ремнями животы. Было неимоверно трудно. Постоянно хотелось есть. Нас мочили дожди, вечерние и утренние росы. Были дни, когда одежда и обувь почти не просыхали. Нас съедали тучи комаров.
На каждой остановке выбивающиеся из сил партизаны буквально падали на траву. Все сильнее нами овладевало желание сделать большой привал: отоспаться, отдохнуть, обсушиться, досыта поесть. Но пока это была несбыточная мечта. Остановки приходилось делать короткие, а сохранившиеся крохи продуктов расходовать бережно. Сознание долга неумолимо двигало отряд все дальше на запад, в намеченный район действий — к сплетениям основных магистралей, питавших фронт ненавистного врага. Все понимали, что нельзя было упустить благоприятное летнее время, когда союзниками партизан были теплые дни, не требовавшие от партизан заботы об одежде и крове, щедрые дары лесов — грибы, ягоды, орехи. Все это надо было максимально использовать. Каждый сознавал, что холодная осень, голые поля и леса, а затем суровая зима с глубокими снегами и морозами во сто крат затруднят наши боевые действия. И мы спешили. Шли непрестанно днем и ночью. Тревожные вести с фронта еще больше подстегивали нас: немецко-фашистская армия рвалась к Дону и Волге, на Северный Кавказ. В то время как линия фронта вновь быстро отодвигалась на восток, мы упорно шли все дальше на запад.
Как ни тяжело нам было физически, еще труднее было в моральном отношении. Усталость снималась даже коротким отдыхом, а вот на душе по мере углубления в тыл врага становилось все горше.
Безотрадная картина открывалась нам на белорусской земле. На месте многих деревень, где когда-то ключом била жизнь, теперь среди руин и бурьяна виднелись братские могилы, торчали обгоревшие печные трубы.
Войска вермахта ревностно выполняли указание Гитлера и своего командования, предписывавших применять величайший террор.
«Речь идет, — говорилось в одном из них, — о борьбе на уничтожение… Гигантское пространство должно быть как можно скорее замирено. Лучше всего это можно достигнуть путем расстрела каждого, кто бросит хотя бы косой взгляд…»[2]
Гитлеру вторил палач в фельдмаршальском мундире Кейтель:
«…Фюрер распорядился, чтобы повсюду пустить в ход самые крутые меры для подавления в кратчайший срок повстанческого движения… При этом следует учитывать, что на оккупированных Германией территориях человеческая жизнь ничего не стоит и устрашающее воздействие может быть достигнуто только необычайной жестокостью…»[3]
Мы не знали тогда о наличии этих и других фашистских документов и планов массового истребления советского народа. Они держались в строгом секрете. О них гитлеровские палачи впервые во весь голос вынуждены были заговорить со скамьи подсудимых на Нюрнбергском процессе. Нам не приходилось читать этих директив, но мы своими глазами видели, с какой жестокостью оккупанты проводили их на деле.
Всюду нас встречали следы смерти, разрухи, голода, печальные глаза исхудавших ребят, измученных женщин и едва державшихся на ногах стариков.
Неузнаваема стала Белоруссия. Невыносимо было смотреть, как в постоянном страхе бедствовал народ без крова и хлеба. Во многих селах мы не могли найти даже кружки чистой воды: фашисты загадили колодцы навозом или сровняли их с землей. Сохранившиеся деревни на Витебщине встречали нас заколоченными окнами: они были безлюдны. Жители спасались от разбоя и смерти в лесах и болотах, ели лебеду, крапиву и ягоды. Многие пухли от голода и тяжело болели.
Люди на оккупированной территории очень плохо знали о реальном положении на фронте: не было советских газет и радиоприемников, чтобы регулярно получать вести с Большой земли.
Нас повсюду засыпали вопросами:
— Где фронт?
— Когда вырвемся из неволи?
— Как все это случилось?
Наши ответы выслушивали с огромным вниманием. Они вселяли в крестьян надежду и уверенность.
В коротких беседах выяснилось, что подавляющее большинство жителей, безусловно, не верило немецкой пропаганде. «Брешут, гады! Слышали мы об этом еще в 1941 году. Старая песня», — говорили они.
Но не обходилось и без маловеров и растерявшихся. Один из таких нам встретился в лесу вблизи деревни Бычиха. Костлявый седой старик со слезящимися глазами роптал:
— Приходит конец, братцы. Передушит всех немец… Строили, спешили, отказывали себе во всем, а теперь все идет прахом… — безнадежно махнув рукой, он минуту помолчал и с горечью продолжал: — И куда вы лезете? Армия с орудиями и танками не устояла, а вы с винтовками надеетесь на что-то. Подумайте только, немец-то забрал Украину, лезет к Волге, на Кавказ, а вы… Погибнете, как мухи осенью. Не получилось у нас воевать малой кровью да на чужой земле, как в песнях пели!..
— Не получилось, отец. Это горькая правда. И сейчас очень трудно нам, много крови льется, но поверь, мы победим. Победим потому, что не было и нет силы сильнее Советской власти. Это главное, — пытался убедить старика парторг Тимофей Кондратьевич.
— Так-то оно так, слов нет, но ведь армия оказалась неподготовленной, вот беда. Гляди, куда допустили немца… А почему?.. — раздраженно хрипел дед.
В глубине густого соснового леса нам встретилась группа ребятишек и женщин с мешками.
— Что промышляете, люди добрые? — спросил их Ивановский.
Вперед выступила вся испещренная морщинами, полуоборванная старуха и заговорила:
— Хлеб немцы забрали, штоб им лопнуть, бульба не уродзила. Люди пухнуть. Многие у весцы уже памерли с голода. Вот собираем верасок, таучом яго, мешаем с собранной в поле прошлогодней бульбой и пячом «пираги»…
Порывшись в мешке, она вытащила кусок «пирага». Темный брусок обгоревших зерен дикой травы, склеенных полусгнившим картофелем, медленно переходил из рук в руки. Каждый боец отламывал маленький кусочек, и пробовал его. Крепкие, как камешки, зернышки травы трудно было раскусить. Малосъедобной была и картофельная недоброкачественная клейковина. Партизаны через силу жевали эти кусочки, виновато глядя на почерневших от голода и горя колхозниц.
— Без пол-литра и не проглотишь, — попытался пошутить балагур Севастеев, отплевываясь.
— Не зубоскалить над горем людей, а думать надо, как помочь им, — оборвал парторг бойца. — Мне пришлось едать таких «пиратов» в 1921 году, не сладкие… Погляди вот лучше на ребят…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.