Пепел сожженных стучит в сердца
Пепел сожженных стучит в сердца
Где-то совсем недалеко Беловежская пуща — дремучие леса, непроходимые болота, заповедные зубры. Однажды под крылом моего самолета мелькнул старинный замок — охотничья резиденция польских королей. Говорят, сюда приезжал охотиться на зубров Геринг. Может, это и правда. Но не это сейчас занимает мои мысли. До границы Германии остались считаные километры — сотня, другая.
Полк еще в глубоком тылу, а наша эскадрилья вместе с комендатурой от БАО выдвинута вперед и уже ведет боевые действия с территории Польши.
Деревушка Водыне, где мы базируемся, находится близ Минска-Мазовецкого, что по нашему административному делению соответствует районному центру. Однако от этой близости Водыне не приобрела никакой «столичности». Задумчивые ивы над гладью заболоченной речушки, крытые соломой хаты… Лишь неподалеку от костела, в конце деревни, просматриваются сквозь зелень белокаменные стены панского маёнтка — помещичьей усадьбы. Совсем как в глухомани нашего Полесья, но старого, дореволюционного, — того Полесья, облик которого донесли нам талантливые стихи Янки Купалы и Якуба Коласа.
В центре деревушки стоит добротный дом под железной крышей. Это «склеп» пана Юзефа. Магазинчик, чайная, кабачок и… В общем, здесь можно приобрести любые необходимые мелочи, были бы деньги, а уж пан Юзеф не поленится подняться с постели и глубокой ночью, чтобы на настойчивый стук позднего посетителя протянуть в форточку пачку «юнака» или «махорковых» — излюбленных сигарет бедноты, а то и бутылку бимбера.[18]
А еще в дом пана Юзефа посетители частенько приходят не столько для того, чтобы пропустить стопку бимбера и закусить свежими колбасами — изготовлять их пан Юзеф непревзойденный мастер, — но и выпить чашку горячей гарбаты,[19] а главное, обменяться новостями. Новости человеку нужны как воздух. А сейчас, в это смутное время, особенно.
Войска 1-го Белорусского фронта, пробиваясь на запад, к Висле, стороной обошли Водыне, и уже неделю эта деревушка является глубоким тылом. Единственными представителями Красной Армии, а вместе и посланцами советского народа на освобожденной польской земле служим мы, летчики, мотористы, оружейники нашего полка. И поэтому каждый житель хочет почерпнуть новости из наших уст, а заодно и присмотреться к советским людям, понять нас, солдат-победителей из страны-соседа.
Пять лет находились поляки под кровавым сапогом гитлеровцев. Жесточайший террор, концентрационные лагеря смерти, массовые убийства и нищету принесли с собой оккупанты.
«Мы добьемся того, чтобы стерлось навеки само понятие «Польша». Никогда не возродится Речь Посполитая или какое-либо иное польское государство», — самоуверенно заявил генерал-губернатор Польши Франк. И гитлеровцы делали все для этого. Пять с половиной миллионов поляков уничтожили они, сотни тысяч угнали на каторжные работы в Германию. Еще не остыли печи в крематориях Освенцима и Майданека, еще многим людям снятся виселицы и тюрьмы, а тут уже новые тревоги! Их порождают приказы эмигрантского «правительства», бежавшего в Лондон, тайные инструкции и слухи.
О, каких только слухов нет в кабачке пана Юзефа!.. Мы квартируем у пана Юзефа, занимая две комнаты с обратной стороны «склепа». В редкую свободную минуту я забегаю в небольшой залик, где у стойки священнодействует сам пан Юзеф или его жена, худенькая, светловолосая пани Марыся, и пропускаю стопку неизменной «монополевой»[20] — ее пан Юзеф подносит только избранным посетителям — и, закусив куском домашней колбасы, выхожу во двор покурить. Тут же на огонек моей папиросы собираются посетители «склепа» во главе с самим паном Юзефом. Под дымок трубок и сигарет течет наша неторопливая беседа. И говорим будто о пустяках, но я-то знаю, как беспокоят эти пустяки каждого поляка.
Со мной мужчины держатся особенно. С одной стороны, их подкупает мой варшавский выговор, и они готовы верить каждому моему слову, а с другой — бросая испытующие взгляды, стараются понять, кто я — друг или враг?
Да, еще не скоро разберутся жители Водыне, как и все поляки, кто их друг, а кто враг. Еще будет литься кровь. И в их головах будут ворочаться мысли — тяжелые, как жернова, как кошмарные сны…
Польский язык я выучил случайно, без каких-либо особых усилий с моей стороны. Когда-то у нас в Гомеле была специальная польская школа. Одна из тех школ, что были созданы нашим правительством в Белоруссии для поселившихся там до и после Октябрьской революции польских семей. Потом эти школы были расформированы, а учившиеся в них дети поляков пришли в наши школы. Так бывший ученик польской школы Стасик Станкевич стал моим соседом по парте, а позже и большим приятелем.
Отец и мать Стася, гонимые нуждой, тоже эмигрировали из Польши и осели в нашем городе. Но русский язык оказался тяжеловат для пана Казимира, отца Стасика, и для пани Брониславы, его матери. Поэтому в их доме звучала только польская речь, да еще с настоящим варшавским акцентом.
Только на польском языке говорили дома и дети — Стась и его сестры Ирена и Алина. Я часто бывал в доме своего школьного товарища, благо, наши дома находились неподалеку, и не помню, когда произнес первое слово по-польски. И вот теперь варшавский диалект в одно и то же время подкупает моих собеседников и настораживает: уж не переметнувшийся ли я на сторону «москалей» поляк? Но даже эти сомнения не сглаживают остроты беседы.
— Пан Костусь, — начинает разговор пан Юзеф, который на правах хозяина доверительно обращается ко мне только по имени, — бывали ли вы в Сибири?
По-видимому, сегодня беседа примет чисто географическое направление. Это меня устраивает. В Сибири я бывал, но, к сожалению, ее разнообразной природы не видел. Да и что можно увидеть с высоты полета? Тем не менее я готов удовлетворить любопытство пана Юзефа.
— Был! — отвечаю ему.
— Это правда, что там страшные морозы?
— Как вам сказать… Сибирь велика, и там можно встретить различный климат. Но, как и всюду, — зимой морозы, а летом тепло.
— Простите, а что там растет?
— Лес, пан Юзеф! По-русски — тайга!
— И все? Кроме «тайга» ничего больше?
— Нет, почему же. У нас Сибирь называют второй житницей России. Значит, там растет хлеб.
— Простите, хлеб… Что вы понимаете под этим?
Действительно, что я понимаю под словом «хлеб»? И вообще, что означает выражение «житница России»? Черт возьми! Кажется, пан Юзеф неспроста завел этот разговор… Итак, что такое «хлеб»? Злаковые культуры. К ним относятся…
— Рожь, пшеница, ячмень, овес, пан Юзеф!
— И все это растет в Сибири?
Этот вопрос уже задает пан Курмановский, эдакий невзрачный старичонка в штопаных-перештопаных на коленях брюках, в пиджаке серо-грязного цвета и такой же шляпе, надвинутой на седые кустики бровей. Самый дотошный оппонент. Он всегда имеет наготове десятки самых неожиданных вопросов. А попробуйте что-либо спросить у него, он тут же прикинется глухим, приставит к уху заскорузлую ладонь и начнет переспрашивать:
— Цо пан муви, цо?[21]
А вот мне надо отвечать на любые вопросы. Я представляю Красную Армию, я представляю Советский Союз, Родину.
— Всё, пан Курмановский! — отвечаю ему. — И не только это! В Сибири, пан Курмановский, разводят еще скот: коров, лошадей, овец, свиней и… пчел!
Я вижу недоверчивые улыбки слушателей. Неужели сказал что-то не так?
— Пчел? — Пан Курмановский даже сдвигает свою видавшую виды шляпу на затылок. — А чем же, пану поручнику, питаются в Сибири пчелы?
— Тем, чем и у вас! — парирую я вопрос пана Курмановского. — Цветочками!
— Простите, пану поручнику. Какие цветы выращивают для пчел?
У-ух! Если бы я знал, какими цветами питаются эти чертовы насекомые! И вообще, какие названия цветов я знаю по-польски? Вот здорово! Хоть убей, ни одно название не идет на память. Хотя стоп, стоп…
— Розы!
Вместе со всеми смеется и пан Курмановский. Смеется до слез. Даже вытирает глаза пальцами, черными от въевшейся в кожу земли.
— О-хо-хо! — произносит он сквозь смех. — Не обижайтесь, пану поручнику. Мы же с вами знаем, что розы не пища для пчел!
Затем следуют расспросы о колхозах, о населении Сибири…
* * *
Два дня назад в Водыне перебазировался весь полк. Едва прилетев, командир тут же строго отчитал нас за отсутствие должной маскировки: наши самолеты стояли вдоль опушки, лишь слегка прикрытые срубленными ветвями. Так мы сделали совсем не от лени, как показалось командиру полка, а из «дипломатических соображений». По должности я заместитель командира эскадрильи. Командира эскадрильи у нас давно уже нет, но, несмотря на это, меня почему-то не утверждают в должности командира, хотя «фитили» я получаю едва ли не за двоих, успев уже привыкнуть к этому.
Мне и самому известно, что за нами активно охотятся не только вражеские самолеты-разведчики. Недавно в районе нашего аэродрома опять был задержан диверсант с портативным передатчиком, работающим на «привод». Если бы диверсанту удалось выполнить задание, не миновать нам разгрома. А так вражеские бомбардировщики опять утюжили фанерные макеты самолетов и зениток. Что и говорить, на войне маскировка совсем не последнее дело, и все мы это знаем твердо.
Перебазировавшись в Водыне, мы намеревались сразу же вырубить просеку и затащить туда самолеты. Уже сбросили гимнастерки, вооружились пилами и топорами и… Увлеченные работой, мы не сразу заметили странный экипаж, запряженный парой лошадей, что двигался к лесу со стороны деревни.
Лишь когда экипаж поравнялся с нами, мы побросали инструменты и подошли ближе к дороге, остолбенело разглядывая это странное, сверкающее на солнце черным лаком сооружение с золоченым гербом на дверце. Впереди восседал кучер в белых перчатках, позади на мягких сиденьях покачивались три женщины. Одна из них, пожилая, вероятно, была матерью, две другие, совсем девочки, — ее дочерьми. Что это — бродячие циркачи или опереточная труппа? Наше любопытство требовало удовлетворения, и оно не заставило долго ждать. Едва экипаж остановился, пожилая дама ткнула длинной ручкой лорнетки в спину кучера, и он возгласил громоподобным голосом:
— Пани Рутковская желает говорить со старшим офицером!
Ну, чем не оперетта?! Лица ребят уже осветились улыбками, вот-вот разразится хохот.
Незаметно для дам, я показал им за спиной кулаки прошептал сквозь зубы:
— Черти, тихо! Мы в капиталистической стране… И представляем Родину. Держитесь.
Дав им время для размышления, я шагнул к экипажу и тут же ощутил взгляд пожилой дамы, скользнувший по мне сквозь лорнетку от запыленных сапог до потных вихров на макушке. Что и говорить, вид у меня далеко не парадный: брючонки ХБ,[22] по голому животу под расстегнутой гимнастеркой грязные потеки пота…
Дама сжала и без того сухие губы в узкую щелку и презрительно процедила, обращаясь к девицам:
— И это русский офицер! Матерь божья, быдло!..
Девицы хихикнули, будто хлестнули по мне ивовыми прутьями. Эх, ответить бы им по-русски! Но, подавляя смущение и возникшую неприязнь, предельно вежливо, в духе истинного шляхтича — знай наших! — я щелкнул каблуками и склонил голову в традиционном офицерском поклоне:
— Простите. Старший офицер к вашим услугам, пани Рутковска.
— Вы… вы… — пани явно смущена, на ее блеклых щеках выступили пятна. — Вы поляк?!
— Простите, пани. Русский. Старший лейтенант Красной Армии, пани Рутковска.
Черт возьми, никогда не предполагал, что во мне таится столько галантности! Это тебе, пани, за «быдло»!
— Простите, пану поручнику. Сейчас смешалось все: языки, народы… — предприняла она слабую попытку извиниться. — Тераз война, пану поручнику…[23] — и без всякого перехода небрежно ткнула лорнеткой назад: — Мои дочери…
Вновь щелкая каблуками, кланяюсь, возможно, чуть ниже, чем пани Рутковской: все же девушки! В ответ получаю дружные улыбки. Но поджатые губы матери сдувают их с милых мордашек.
— Здесь все мое, пану поручнику! Все наше. Земля, лес. Ваши люди рубят мой лес. Даже германцы не позволяли этого! Понимаете? Мой лес!
— Простите, пани. Но вы сами сказали — «война…». Надеюсь, вы понимаете?..
— О-о! Я понимаю, пану поручнику! Война… Это страшно. Но вы могли бы известить меня, что вам нужен лес.
— Простите. Военная необходимость… Но мы готовы возместить убытки! — Вот те на! Интересно, чем же это я буду возмещать ей убытки?
— Нет-нет, война! — перебила пани Рутковская. — Война касается нас всех. И вас, русских, и нас, поляков. Мы все ненавидим немцев, мы все должны жертвовать… Пусть срубленный вами лес будет моим небольшим вкладом в нашу общую победу. Рубите, сколько необходимо!..
— Благодарю вас, пани Рутковска. Вы правы: немцы не только наши враги, но и ваши тоже…
— О, да! Да, пану поручнику! До свиданья!..
— До видзення, пану поручнику! — дружно прощебетали девушки. — До свиданья!..
Об этом «дипломатическом» курьезе мне не хотелось рассказывать командиру полка, тем более что второе свидание с пани Рутковской так и не состоялось. Вскоре ясновельможная пани вместе со своими титулованными отпрысками отбыла в неизвестном направлении. И вовремя. Служба СМЕРШ установила, что ее сын — один из руководителей местного отряда Армии крайовой,[24] организатор диверсионных актов против наших войск. Вот тебе и «мы все ненавидим немцев». Неувязочка вышла, пани Рутковская! Выходит, ненависть-то у нас разная…
Теперь понятно, откуда эти осторожные расспросы о Сибири, о колхозах, о том, какой будет теперь Польша! Это фашистские прихвостни, преданные идеалам старой панской Польши, истые враги народа, различные подонки всех степеней и рангов пытаются посеять раздор между трудовым людом Польши и нами, превратить национальные чувства в оружие борьбы с армией социалистического государства. Не выйдет, панове! Не запугаете вы своих крестьян россказнями о Сибири и дикими вымыслами о колхозах. Любая ложь имеет конец. Может быть, и нежелательный для вас, господа, но это уже от вас не зависит.
В новогоднюю ночь 1944 года была создана Крайова Рада Народова — высший представительный орган борющейся против оккупантов Польши. Это детище демократических партий и организаций появилось по инициативе Польской рабочей партии (ППР). Крайова Рада Народова заявила, что ставит своей задачей объединение всех антифашистских сил страны, демократизацию политического строя, экспроприацию помещичьих земель и передачу их крестьянам, национализацию банков, крупной промышленности и транспорта. Это заявление фактически явилось программой народно-демократической революции.
Одним из первых декретов Крайовой Рады Народовой стал декрет о создании вооруженных сил — Армии людовой. В нее вошли отряды Гвардии людовой, действующие под руководством Польской рабочей партии, и часть вооруженных отрядов других демократических партий. К лету 1944 года Армия людова имела одиннадцать бригад, активные действия которых против оккупантов особенно усилились с выходом сюда отрядов советских партизан. Теперь война велась во всем немецком тылу.
Размах и организованность демократических сил крайне встревожили эмигрантское «правительство» Польши и его сторонников как в самой Польше, так и в правительствах Англии и США. Боясь победы народа и его прихода к власти, реакция старается ослабить антифашистское движение и предпринимает действия, направленные на раскол этого движения и изоляцию Польской рабочей партии от народа. В ходу все: провокации, террор, панические слухи. Борьба между демократическими и реакционными силами за будущее Польши обострялась день ото дня. С вступлением советских войск и 1-й Польской армии в пределы Польши она еще более усилилась. По тайному приказу из Лондона Армия крайова активизировала действия против Советской Армии. В тылу наших войск участились диверсии, нападения на мелкие воинские группы и одиночек-военнослужащих.
Созданный 21 июля 1944 года Польский Комитет национального освобождения — центральный орган народной власти на следующий же день принял Манифест, провозгласивший восстановление всех демократических свобод и проведение важнейших социальных преобразований, в том числе и аграрной реформы. Манифест объявил незаконным эмигрантское правительство в Лондоне.
26 июля Народный комиссариат иностранных дел СССР сделал заявление об отношении Советского Союза к Польше, подчеркнув в нем, что Советский Союз не претендует на земли Польши и признает ПКНО — новый революционный орган народной власти. Далее в заявлении говорилось о том, что по мере освобождения территории Польши Красной Армией все освобожденные районы будут передаваться в ведение Польского Комитета национального освобождения.
Манифест Польского Комитета национального освобождения и заявление Народного комиссариата иностранных дел СССР не на шутку переполошили эмигрантское правительство Миколайчика в Лондоне. Боясь потерять власть в стране, польские реакционеры по воле эмигрантского правительства и при поддержке правящих кругов США и Англии решили поднять вооруженное восстание в Варшаве, объявив его целью освобождение столицы от немецких оккупантов силами самих поляков, а фактически желая предотвратить установление в Польше народно-демократического строя.
Первого августа — день начала восстания. Восстание ширилось с каждым днем.
Жители Варшавы, рядовые члены Армии крайовой, совершенно не представляя, что они служат мелкой разменной монетой в политической игре эмигрантского «правительства», и не зная его преступных подлинных целей, не щадили своих жизней во имя освобождения страны от гитлеровских захватчиков.
Не знали пан Курмановский и пан Юзеф, что слухи о том, что все трудоспособное население будет сослано в Сибирь, что в созданных на территории Польши колхозах будет обобществлен не только скот, птица, различный хозяйственный инвентарь, но и дети, и женщины, — все это провокация, предпринятая по прямому указанию из Лондона с единой целью — подбить население Польши на выступление против «москалей».
Но трудовой люд Польши уже видел, на чьей стороне правда.
Приказом начальника политотдела мы с Николаем Кисляковым включены в бригаду самодеятельных художников и литераторов, которой поручено создание истории нашей дивизии. Отсутствие хорошей бумаги и красок несколько охлаждает наш первоначальный творческий пыл, но начальник политотдела полковник Журбенко, выслушав наши сетования, тут же находит простое решение:
— Поедете в Люблин и купите все необходимое. Наверное, там все это есть.
Нашлось какое-то дело в Люблине и майору из разведотдела, и не прошло и часа, как все мы уже сидим в юрком джипе: рядом с шофером в кабине — майор, мы с Николаем — в кузове. Подняв воротники шинелей, прижимаемся друг к другу, стараемся хоть как-то сохранить остатки тепла, но встречный ветер пронизывает нас насквозь.
На очередном КПП к нам в кузов подсаживают двух польских офицеров и несколько женщин. Женщины закутаны с головой кто во что горазд, но это не мешает им с любопытством присматриваться к нам и — о женское любопытство! — осторожно расспрашивать о том о сем. Когда поляки убеждаются, что со мной можно говорить на родном языке, беседа становится общей. Их интересует все: наша Москва, положение на фронтах, скоро ли новое наступление и когда будет освобождена Варшава. Смеясь, я ухожу от ответа на вопросы, касающиеся планов командования, и в свою очередь расспрашиваю их о Варшаве и Люблине, куда мы едем.
В разговорах незаметно бежит время, и ветер не кажется уже таким холодным.
В Люблин приезжаем вечером. Дежурный помощник военного коменданта разводит руками и хмыкает:
— В гостиницах мест нет…
Старший нашей «команды», майор, явно обескуражен этим и заводит речь о возвращении в часть.
— Товарищ майор, есть предложение сначала поужинать, — предлагает Николай.
— Точно, товарищ майор! — поддерживаю я. — На сытый желудок и ночлег найдется.
— А где же ужинать? — почти сдается майор. — Ведь поздно.
Я широко развожу руками:
— В таком-то городе и не найти? Найдем! Прошу, товарищ майор!
Главное — не дать ему опомниться, не дать поразмыслить, а то останемся без красок и бумаги.
А мне совсем не хочется огорчать комиссара Журбенко: славный он человек.
Стучусь в дверь первого «склепа», маленького магазинчика, торгующего ничем и всем. В таком магазинчике можно купить носки и круг свежей колбасы, приобрести лезвия для бритвы и выпить чашку чая.
— Входите! Открыто! — доносится из-за двери звонкий женский голос.
Сопровождаемые тонким треньканьем звонка над дверью, входим в магазин. За прилавком миловидная паненка. Я мобилизую все очарование, на какое только способен молодой мужчина, к тому же весьма голодный:
— О-о! Добрый вечер, прекрасная пани! Так поздно, а вы еще трудитесь!
— Добрый вечер, панове! Что бы вы хотели?
— О, прекрасная пани! Если бы вы были к нам так добры, как вы прекрасны, то вы могли бы спасти от смерти четверых умирающих с голода мужчин! О-о! Матерь божья! Из таких ручек даже стакан простого лимонада покажется божественным напитком! А чашка чая? Я даже не нахожу слов для выражения восторга, если вы позволите нам принять из ваших рук чашечку чая!
— Я вижу, пан офицер мастер расточать комплименты, — перебивает мои льстивые излияния пани. — В моем склепе слишком скудный запас продуктов. И вообще, сейчас нелегко.
— О, пани! Безусловно, всем нелегко. Но даже самый простой ужин, приготовленный вашими руками, покажется королевским!
— Ох, пан офицер! — улыбается пани. — Несмотря на все ваше красноречие, я могу предложить только колбасу и хлеб. Если хотите, будет чай.
— Я же сказал — любой ужин будет королевским. А если вы еще добавите бутылочку «монополевой»…
— Ох, пан поручнику! — опять улыбается хозяйка. — Алкогольные напитки запрещено продавать! Но… так уж и быть, будет вам бутылочка бимбера.
— Вы хотели сказать «монополевой», прекрасная пани! Наш пан майор самогон пить не может. Сами понимаете, у начальства изысканный вкус. И он очень строг, наш майор.
Майор дергает меня за рукав:
— О чем ты лопочешь, уж не про меня ли? Что она тебе отвечает?
— Ужин обещает, товарищ майор, — говорю я ему и тут же поворачиваюсь к хозяйке: — Видите, пани! Уже ругает меня пан майор. Требует только «монополевой».
— Ох, пан поручнику! — смеясь, грозит пальчиком хозяйка и скрывается в дверь за стойкой.
Николай давится смехом:
— Ну и арап ты, старина! Неужто уговорил?
— Посмотрим, — отвечаю ему и скромно опускаю глаза.
Вскоре хозяйка появляется из-за стойки с подносом, на котором громоздятся тарелки с закуской и покрытая томной испариной бутылка «монополевой» с белой сургучной головкой. Я незаметно толкаю локтем Николая: знай, мол, наших! — и спешу навстречу хозяйке.
Майор долго колдует над бутылкой, рассматривает ее на свет, взбалтывает содержимое и нюхает.
— Простите, уж не чертика ли вы там ищете? — невинно интересуется Николай.
— Забыли, где мы находимся? — скупо роняет майор. — В водку могут подсыпать любую отраву. Только бдительность отличает настоящего разведчика от всех прочих!..
Вид предстоящего ужина и особенно живительной влаги в запотевшей бутылке переполняет майора растущим уважением к собственной персоне.
— О чем говорит пан майор? — спрашивает хозяйка.
— О-о, пани! Он воздает хвалу вашему гостеприимству, он высказывает самые хорошие слова благодарности! Он… он целует ваши ручки, пани!
Я подхожу к хозяйке и подношу ее руку к губам.
— Такой пустяк! — смущается пани. — Это еще из довоенных запасов. Сохранили от немцев. Просто чудом сохранили.
Майор решительно наполняет рюмки Николаю и мне, а после недолгого колебания наливает до половины в рюмку шоферу. Себе он наполняет до краев и, поднимая ее, сквозь прищур век внимательно осматривает нас:
— Ну, будем!
Пьет он с закрытыми глазами. Николай поднимается со стула и наклоняет голову в сторону хозяйки.
— За здоровье дам! — произносит он.
О, мой друг осмелился произнести сегодня первую фразу по-польски! Я тоже поднимаюсь со стула:
— На здравье, пани!
Мы дружно чокаемся рюмками и стоя выпиваем водку…
С помощью пани Ирены, так зовут хозяйку «склепа», нам с Николаем удается устроиться на ночлег в доме ее родственников. Майор разместился неподалеку, на соседней улице. С ним находится и шофер, которого он не отпускает от себя ни на шаг. Что поделаешь, придется обходиться завтра без машины. Уж одно то хорошо, что майор не будет нам помехой в поисках красок и бумаги.
Вопреки ожиданиям, наши дела устроились сами собой. Стоило только пани Ирене куда-то позвонить, и вот уже рулон отменной бумаги и коробка настоящего «Виндзора»[25] лежат перед нами. Какими словами отблагодарить любезность пани Ирены! Впереди у нас совершенно свободный день. Чем же его заполнить? А пани Ирена предлагает познакомиться с городом и берет на себя труд быть нашим гидом.
Идем по улицам древнего города. Веселое солнце расплескало свои расплавленные блики по окнам домов, сверкает рябью в лужах растаявшего за ночь снега, бросает розовые мазки на лица прохожих. Но почему люди не отвечают радостью солнцу, почему не видно улыбок в это доброе утро? Чем ближе к центру города, тем мрачнее лица. А горожане уже запрудили толпой тротуары, заполнили мостовые, и все куда-то торопятся, спешат.
— Что происходит в городе? Куда торопятся эти люди, пани Ирена?
— Куда? — переспрашивает пани Ирена. — О-о, сегодня начинается суд над бандитами из Майданека. Их должны вести по улицам из тюрьмы, и все хотят увидеть их своими глазами. Понимаете, каждого! И своими глазами!..
— Да, это страшные люди.
— Но их надо знать. Надо запомнить. Нам и нашим детям. У вас есть дети, пан поручнику?
— Я еще…
— Понимаю! Когда-нибудь и у вас будут дети, пан поручнику. И вы должны запомнить и рассказать им.
— О чем рассказать, пани Ирена?
— Обо всем! Об этих улицах, об этих людях! Посмотрите в их глаза. Потом мы пойдем в Майданек. Все это вы должны запомнить. Должны рассказать своим солдатам, своим русским людям. Смотрите!
Мгновенно напрягаются и без того суровые лица, и сначала тихо, как дуновение ветра, потом громче, отчетливей, яростней, как рев бури:
— Ведут! Ведут! Бандиты! Убийцы! Звери! Лица людей искажены гримасами боли, ярости, ненависти и презрения.
— Ублюдки! Бандиты! Нет пощады извергам! Смерть палачам!
— Смерть! Смерть!
Серо-желтые маски лиц, опущенные глаза, поднятые над головой руки… Нацистские преступники пытаются защитить свои головы от плевков и ударов, они увертываются, льнут к польским жолнежам — эскортирующим их автоматчикам.
— Смотрите, Панове! Это фашисты! — восклицает пани Ирена. — Это оборотни!
Я смотрю на пани Ирену. Ее тонкое и прекрасное лицо покрывается красными пятнами, губы начинают судорожно дергаться…
— Злодеи! Смерть, смерть!..
Мы с Николаем берем ее под руки, но она старается вырваться от нас, тянется к плотному кольцу автоматчиков, пытаясь плюнуть в лица палачей, и вдруг все ее тело ослабевает, повисает на наших руках, вздрагивая в истерическом рыдании.
— Смерть!.. Только смерть, панове!.. — шепчут поблекшие губы пани Ирены. — Нельзя им прощать это. Нельзя прощать фашизм!..
Мы входим в ворота и оказываемся за высоким забором из колючей проволоки, по углам которого находятся сторожевые вышки. В глубине огромного двора видны каменные корпуса. Взгляд отыскивает высокие трубы и рельсы узкоколейки, которые тянутся, вероятно, к печам. Первое впечатление, будто бы мы находимся на территории гигантской фабрики. Я задыхаюсь. Мне кажется, что воздух насыщен жирной копотью, смрадом сгоревших человеческих тел. Я даже ощущаю эту гарь на губах.
Боже мой! А узники дышали этой гарью недели, месяцы. Дышали, когда везли трупы умерших в вагонетках к печам, дышали, когда сортировали их одежду: женскую — отдельно, мужскую — отдельно, детскую — отдельно… Вот они, тюки с этой одеждой. Их так и не успели отправить в Германию. Не успели отправить и тюки с обувью, разобранной с той же немецкой аккуратностью. Вот женские туфли на высоком каблуке, а эти — на низком… Вот и детская обувь — от матерчатых пинеток до школьных ботинок! Все в аккуратных тюках из веревочной сетки, с табличками, ярлыками и бирками… Сколько здесь этих туфель и ботинок — сотни, тысячи?! И каждая пара принадлежала человеку. Живому человеку!..
Я не могу смотреть на эти тюки с одеждой и обувью. Предательская тошнота подкатывается к горлу. Но я должен запомнить. Должен!..
А это уже тюки с волосами. Обыкновенные человеческие волосы. Перед тем как убивать, палачи стригли свои жертвы: в хозяйстве и волос пригодится!
Теперь эти волосы в тюках, как прессованное сено. Разные. Пепельные, русые, каштановые, седые…
Пани Ирена подходит к одному тюку, берет в руки седую прядку волос, бережно заворачивает ее в бумажку и прячет в сумочку.
— Пани Ирена!
— Может быть, это волосы моего мужа…
— Простите… Простите, пани Ирена!..
Я беру ее руку, Николай берет другую, и мы прижимаем холодные пальцы к своим губам. Это выражение скорби перед величайшим горем человечества! И молчаливая клятва, что мы никогда не забудем печи, бесконечные тюки с одеждой, обувью и волосами. Не забудем глаза пани Ирены. Глаза всех людей, которые видели лицо фашизма.
Вечером собираются родственники и знакомые пани Ирены, которым охота непременно познакомиться с русскими офицерами-летчиками. Стол в гостиной накрыт для праздничного обеда, извлечены из запасов различные вина. Гости оживлены, веселы и стараются свое веселье передать нам. Но им это не удается. При виде еды мне хочется встать из-за стола.
Наверное, так же чувствует себя и Николай. Со щек у него сошел обычный румянец, лицо сразу как-то заострилось и постарело.
Мы пьем рюмку за рюмкой. Пьем и не пьянеем. Вместе с нами пьет пани Ирена. Она тоже ничего не ест и тоже не пьянеет.
Наше поведение за столом вызывает осуждающие взгляды гостей. Заметив это, пани Ирена говорит:
— Мы были в Майданеке…
Больше нас никто не пытается развлечь, становится тихо. И нам вновь наливают вино. Наливают и себе. И все мы молча пьем, погруженные в свои горестные мысли. И вряд ли кому приходит на ум в эти минуты, что горе у всех нас одно — людское, что пепел сожженных в Майданеке одинаково больно стучит в наши сердца, несмотря на национальные различия и несхожесть наших взглядов.
Пепел стучит в сердца!..