Глава 23 Алжир. Гадючник

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 23

Алжир. Гадючник

После стоившей больших мучений переоценки ценностей Сент-Экзюпери, наконец, решил не возвращаться в Соединенные Штаты. Он не мог заставить себя отказаться от всех надежд, которые он лелеял в течение трех долгих лет и много больше. Не переваривая Алжир с его атмосферой интриг времен Ренессанса, он предпочитал остаться на Средиземноморском театре боевых действий, а не отделять себя от войны океаном. Ежедневная жизнь, несмотря на чудесный поток союзнических поставок и процветающего черного рынка, оставалась спартанской, так как приросший пуповиной к Франции Алжир был неспособен обеспечить даже самыми простыми товарами. Швейные иглы, например, оказывались в таком дефиците, что домохозяйкам часто, постучав в дверь своих соседей, приходилось унижаться и просить одолжить им иголку на полдня или на утро. Город, как его описала Диана Купер в своих бодрых «Трубных звуках на крутизне», «был полностью лишен любой возможности купить вещи: ни тарелки, ни молотка с гвоздями, ни листа бумаги. Стаканами служили пивные бутылки с отбитыми горлышками, с неровными, обрезающими губы краями. Прикрытые ставнями витрины магазинов, немногие из которых открывались в 11 утра, зияли пустотой, лишенные своих привычных товаров. Я пыталась в первые дни (после приезда с мужем Дафом Купером) купить предметы первой необходимости: мыло, электрические лампы, свечи, подушки, туалетную бумагу, спички. Никакой надежды. Это крайне обескураживало». Топливо, конечно, отсутствовало, и позже, когда осень превратилась в зиму, жене британского посла приходилось ложиться спать в меховой шубе.

К подобным лишениям военного времени Сент-Экзюпери был достаточно подготовлен: в конце концов, они оказывались реальнее иллюзорного богатства, с которым он столкнулся в Лисабоне и Нью-Йорке. В Алжире, с его затемненными окнами и улицами, наполненными солдатами полдюжины национальностей, человек, по крайней мере, чувствовал, что шла война. Тяжелее было сносить духовные страдания. Андре Моруа, когда его судно пришвартовалось в алжирском порту несколькими неделями позже, нашел своего друга Антуана донельзя удрученным мелкими политическими интригами, недавней смертью Ошеде и своим собственным увольнением из эскадрильи. Американцы, казалось теперь, ополчились против него, а поскольку Жиро день ото дня терял власть под натиском безжалостно прокладывавшего путь к власти Де Голля, уменьшалась и надежда на эффективную поддержку верхних эшелонов французского бюрократического аппарата.

Тем временем следовало хоть что-нибудь предпринять, чтобы не сойти с ума от расстройства и отчаяния. К счастью, Антуан написал Консуэле, которой удалось перехватить Леона Ванселиуса, только что получившего капитанские погоны после завершения курса переподготовки по классу полевой артиллерии в форте Беннинг. И 7 сентября Сент-Экс пришел в восторг, когда увидел, как его друг поднимается в квартиру доктора Пелисье с красивыми, из свиной кожи, чемоданами – подарком Консуэлы. Внутри лежали несколько писем от нее, экземпляр «Жизнь и все живое» Мориса Блонделя, который он просил прислать, и четыре черные связанные папки, куда он запаковал 700 страниц, отпечатанных его нью-йоркским секретарем по диктофонной записи.

В Касабланке доктор Анри Конт как-то сказал ему: «Пожалуйста, пусть в следующий ваш приезд сюда мой дом станет вашим». Сент-Экзюпери теперь воспользовался приглашением. Ему было необходимо вырваться из политического гадючника Алжира. Очаровательная вилла доктора в холмистом пригороде Анфы (там оказалось намного удобнее, чем в тесной квартире Пелисье в самом центре Алжира) послужила оазисом в пустыне.

Сент-Экс чувствовал себя там так уютно, что, в конце концов, остался на целый месяц. Как обычно, он поздно ложился спать, продолжая трудиться над «Цитаделью» в первые часы суток и ранним полднем. После утомительного рабочего дня в клинике Конт частенько возвращался домой сильно уставшим и невольно засыпал над страницами текста, которые его беспокойный гость вручал ему за ужином, и на следующий день смущенно признавался, что был утомлен и не смог прочитать больше нескольких строк. Однако они часто вместе обсуждали книгу, и Конт очень четко запомнил, как Сент-Экзюпери объяснял ему, с кого срисован портрет берберского правителя, центральной фигуры повествования. Когда-то они вместе посетили пристанище, расположенное неподалеку от огражденной скалами возвышенности Булауани (в 60 милях к югу от Касабланки).

Находчивый, как всегда, Сент-Экс развлекал хозяина и его гостей ловкостью рук. Иногда потеха принимала форму забавы с бросками перочинного ножа, при этом он безошибочно втыкал нож лезвием в деревянную дверь. Или устраивал шоу с виртуозной игрой на фортепьяно, вопрошая присутствующих (а им полагалось не смотреть в этот момент за его действиями), смогли ли они угадать мелодию в его слегка нетвердых аккордах. «Это же Дебюсси!» – обрадованно восклицали гости, и тут Антуан раскрывал свой секрет: странная двенадцатитоновая соразмерность рождалась апельсинами и грейпфрутом, катившимися по клавишам, пока сам фокусник работал педалями. Что касается его карточных трюков, то они вызывали ощущение чего-то сверхъестественного, и однажды вечером, когда доктор Конт принимал у себя хирургов из американского медсанбата, полковник медицинской службы вскочил из-за стола и, покидая дом, гневно бросил хозяину: «Я покидаю это жуткое место! Здесь творится какая-то чертовщина!»

В другой раз тех же самых хирургов пригласили на изысканный танцевальный вечер вместе с несколькими французскими офицерами полка африканской пехоты. Вечер был в полном разгаре, когда два иностранных легионера вошли через ворота сада. Им тоже хотелось повеселиться. Разгневанный французский полковник попытался выставить вон непрошеных гостей, но Сент-Экс вмешался, накачав их продовольствием, спиртными напитками и беседой, и, наконец, сделал им подарок – свою зажигалку.

Однажды он признался Конту, когда тот стал восхищаться его красивыми, из свиной кожи, чемоданом и несессером: «Это Консуэла прислала их мне. Она изматывает меня моими же собственными деньгами, но я ей все всегда прощаю». С подобным благодушием он никогда не упускал случая возразить скептикам, горячо убеждавшим его, будто вступление Америки в войну – это «иллюзия», поскольку для «Америки в этом нет никакого интереса», и даже называвшим совместное командование «крестоносцами» XX столетия. В знак своей искренней благодарности он отдал Конту свой собственный экземпляр «Военного летчика», уникальное издание, отпечатанное на редкой бумаге.

Страшная летняя жара наконец-то начала спадать к тому времени, когда Антуан возвратился в Алжир, но это принесло ему слабое облегчение и не спасло от душевного мрака, куда он погружался. Вновь его угнетала преобладавшая атмосфера ссор и интриг: их было так много вокруг… Ему не удавалось сконцентрироваться на работе над «Цитаделью». Его переживания повлияли даже на почерк, который в тот период становится настолько неразборчив, что все попытки расшифровывать листы рукописи после его смерти не дали результатов. Даже страницы, отпечатанные в Нью-Йорке, теперь вызывали у него сомнения, на него накатывали приступы растерянности, несобранности, столь тяжелым был его настрой. Более, чем когда-либо, он испытывал беспокойство по поводу своей прозы, ощущая страстную, порой тираническую потребность заставить друзей просмотреть написанное им. Когда настал черед для Нелли де Вог приехать в Алжир, как члену вспомогательного воинского подразделения «Свободной Франции», ей пришлось проглотить сотни страниц «Цитадели» за один длинный, почти безостановочный прием, а заодно пару бензедриновых таблеток, чтобы не заснуть.

Душевный мрак, окутывавший Сент-Экса, – не просто результат скорбного озлобленного воображения. Андре Моруа вскоре обнаружил, что в том нравственном заточении, в котором пребывал его друг, хватало места для всех. Приехал в Алжир и Адриен Тиксье (где он стал членом временного правительства). Де Голль был слишком хорошо информирован об их совместном нежелании присоединиться к его нью-йоркской фракции. Бурбонская Горькая Полынь (так его прозвали среди англо-американцев) не испытывал никакого желания ничего забывать. Когда Моруа попросил разрешения посетить Корсику (после освобождения острова солдатами Жиро и американскими парашютистами), ему в этом было отказано.

А через несколько дней после первого вето Моруа (вспомним, как обстояло дело с Сент-Экзюпери и Де Голлем) наткнулся на второе, более значимое. 30 октября Де Голль предполагал выступить с речью на Всеалжирском форуме в честь празднования шестидесятой годовщины основания Французского содружества. При подготовке текста он попросил одного из своих помощников написать абзац, посвященный ведущим французским авторам, которые помогли спасти дух Франции, предпочтя изгнание позору Виши. Список, в варианте помощника, включал имена Андре Моруа и Антуана де Сент-Экзюпери. Но когда генерал уже на трибуне дошел до слов о тех, кто «как только избежал тирании, принял участие со всем присущим им благородством и, я мог бы добавить, независимостью в больших духовных и моральных сражениях этой войны», он стал сыпать именами Филиппа Барре, Анри Бернштайна, Эва Кюри, Дюкатийона, а к числу «величайших авторов» он отнес (!) Андре Жида, Жозефа Кесселя, Маритена и Жюля Ромена. Ни слова о Моруа, ни строчки о Сент-Эксе или о Сент-Джоне Персе. Горькая Полынь взял свою ручку, обмакнул ее в помойное ведро своей галльской злобы и вычеркнул все три имени еретиков. Помощник был вне себя, как и Леон Ванселиус, который сразу понял, слушая речь, что, если образцовый французский писатель Филипп Барре возглавляет этот удивительный список, то лишь из-за своего дара литературного предвидения, проявившегося в написании панегирика в честь Де Голля.

Жозеф Кессель, тайно бежавший из Франции в Лондон и теперь добравшийся до Алжира, в свою очередь добавил тревоги Сент-Экзюпери, объявив, что во Франции после освобождения кровопролитие не только неизбежно, но и необходимо. Тому немало исторических примеров: сначала религиозные войны, а после них требовался Генрих IV, чтобы зализывать раны.

«В следующем году, – как Сент-Экс написал Анри Конту, – достанется работы расстрельным командам, и это будет довольно грустно. Что принесет этот урожай?.. Независимо от того, насколько гениален генерал Де Голль (а я имею некоторую веру в его политический гений), ему придется однажды усмирять страсти, которые сам он и пробудил. Он будет должен создать какую-то почву. Я знаю, что он это и сам чувствует. Но, правда, не из числа царства чувств, а из области царства Духа».

Не самым последним основанием этой редкой нетерпимости по отношению к человеку (для Сент-Экзюпери, во всяком случае, это и впрямь чрезвычайный случай) послужил недостаток идеологической базы: движение Шарля Де Голля являлось, как любил выражаться писатель, «фашизмом без доктрины». «Ислам, – писал он Анри Конту, – обезглавливает, опираясь на Коран, французская революция вела на гильотину, опираясь на Дидро, Россия расстреливала, опираясь на Маркса, христианство позволяет себя обезглавливать (что то же самое) по святому Павлу. Пробужденные чувства, которые развязывают эту резню, – не больше чем средство достижения цели в распоряжении Духа. Позволит ли чувство, впервые в истории человечества, теперь использовать расстрельные команды бесцельно, в конце концов, против самих себя же? Страсть, по мне, – слепой монстр. Даже когда она благородна. Даже когда чиста».

* * *

За время длительного, около месяца, пребывания Сент-Экса в Касабланке ожесточенная борьба между жиронистами и голлистами распространилась на французские секретные службы, представленные, с одной стороны, армейским Управлением служб информации и военной безопасности и, с другой стороны, Центральным бюро информации и действия, созданным Де Голлем в Лондоне и доверенным нервному и честолюбивому бывшему этнологу по имени Жак Сустель. Посланный, чтобы изучить наносящую вред вражду между двумя конкурирующими спецслужбами, генерал Уильям Донован, глава Управления стратегических служб, потерял драгоценное время, примиряя военных профессионалов из второго бюро французской армии с любителями «плаща и кинжала» Жака Сустеля. Но дерзкая попытка Донована оказать давление на французский Комитет национального освобождения, чтобы тот последовал его рекомендациям, очевидно, имел эффект бумеранга, и голлисты получили «ниспосланную с небес» возможность клеветать на своих противников, вешая на них ярлык «инструментария иностранного вмешательства».

Хаос достиг наивысшего накала, когда Поль Данглер – лидер французского движения Сопротивления в Эльзасе – прибыл в Алжир, где Леон Ванселиус вскоре представил его Сент-Эксу. Между массивным авиатором и крепко скроенным эльзасцем возникла почти мгновенная симпатия, основанная на полном совпадении умонастроений. Подобно генералу Шамбре, Данглер был частью конспиративной сети, которая планировала побег Жиро из Кенингштайна. В марте 1942 года Поля арестовала полиция Виши, когда в его тайнике в Лионе был найден радиопередатчик, но он вскоре был освобожден по специальному приказу Петена, который тайно сочувствовал его усилиям в борьбе против присоединения Эльзаса к Третьему рейху. Узнав, что Данглер хотел установить контакт с Жиро и американцами в Алжире, Петен в июле 1943 года вызвал его в Виши и поручил ему необычную миссию. Прибыв в Алжир, он должен был обратиться к Жиро и Де Голлю и проинформировать их от его имени, что, поскольку немцы покончили с французской армией, заняв всю метрополию, он, Петен, торжественно передает преданных Франции офицеров, несших службу при нем как главе государства, Жиро и Де Голлю.

С этого момента все французские офицеры на севере Африки обязаны были бы повиноваться распоряжениям этих двух человек, которые командовали французскими военными подразделениями, сохранившими свое существование. После освобождения Франции, продолжал маршал, он предлагает встретиться Жиро и Де Голлю под Триумфальной аркой в Париже и произвести организованную передачу его полномочий им прежде, чем он удалится в свое имение в Вильнеф-Лубе.

Проблема восстановления нормального парламентского строя после периода иностранной оккупации уже возникала в течение Франко-прусской войны и определилась в соответствии с Тревенекским пактом 1872 года, который Де Голль и его сторонники последовательно отказывались признавать. Позиция Петена оказывалась бы более сильной в конституционном плане, если бы он сослался на законодательство, хотя это едва ли оказало воздействие на результат этой специфической увертюры. Если сказать, что идея была встречена холодно, значит, сказать слишком мало. Жиро, согласившийся принять Данглера сразу по прибытии того в Алжир, взорвался, когда услышал предложение Петена. После своего спасения из Кенингштайна он был вынужден написать два письма Петену: в первом он говорил, что он не сделает ничего, чтобы усложнить трудную задачу маршала по успокоению немецких оккупантов, всегда готовых поэксплуатировать «скандал» такого рода, а во втором (написанном в момент высадки союзнических войск на севере Африки) он объяснял, насколько новый поворот событий серьезен для него, чтобы быть связанным и дальше своими предыдущими обещаниями. Проще говоря, Жиро нарушил свое слово, так же пришлось поступить и маршалу Жюэну немного погодя – извинительное нарушение, которое могло бы быть приписано обстоятельствам военного времени. Но страшнее было другое, и этого не знал Данглер: Жиро, только под натиском его голлистов, доминирующих в Комитете национального освобождения, подписал декрет, обвиняющий Петена в государственной измене и призывающий привлечь его к суду перед законом, дабы он ответил за свои преступления.

Данглера не остановила отрицательная реакция Жиро, и он отправился передать обращение Петена Де Голлю. Здесь отказ принял иную, но даже более неистовую форму. Лидер «Свободной Франции», не простивший Данглеру то, что тот настоял на автономности движения Сопротивления в Эльзасе (из-за трудностей, связанных с насильственным объединением с рейхом), выдерживал его в течение полутора месяцев в приемной и только после этого согласился принять.

– Итак, чего вы хотите? – было его бесцеремонное приветствие, когда разрешение на визит наконец-то было получено.

Данглер представился как «глава эльзасского Сопротивления», после чего Де Голль бросил коротко, но высокомерно:

– О, глава эльзасского Сопротивления! Один из них, я так понимаю!

– В эльзасском Сопротивлении один руководитель, – резко парировал Данглер, – и это – я.

После чего мертвенно-бледный Де Голль вскочил из-за стола и заорал:

– Вон, вон! К чертовой матери отсюда! Вон!

Данглеру даже не представился шанс упомянуть имя Петена. Когда Сент-Экзюпери услышал собственные оценки уже из уст Данглера, он огорчился еще больше, но не удивился. Горькая Полынь рвался к власти, а Данглер теперь получал лекарство, которое однажды было применено к генералу Одику. Француза, посмевшего представлять движение Сопротивления, коим Де Голль лично не управлял, следовало устранить, нейтрализовать, не важно, какой ценой.

* * *

Через несколько дней после этой новой вспышки Сент-Экзюпери шел по темному коридору в затемненном жилом доме доктора Пелисье и не сумел разглядеть лестничный марш из шести мраморных ступеней. «Я внезапно ощутил невесомость, – описывал он позже происшествие в письме Анри Конту. – И услышал страшный грохот. Это был я. Я растянулся на спине, в двух местах подпертый двумя твердыми углами искусственного мрамора. Двумя точками были копчик (? оставляю правильность написания на ваше усмотрение) и пятый поясничный позвонок».

Следующим утром Пелисье нашел записку под дверью своей спальни, из которой явствовало, что его квартирант испытывал серьезные боли, что он упал со всего маху на нижний позвонок, а именно эта область позвоночного столба была когда-то им сломана. Пелисье немедленно обследовал ему спину. Он обнаружил только серьезный ушиб чуть выше копчика, и он осложнялся ревматизмом, от которого Сент-Экс страдал уже в течение многих лет. Но ничего не было сломано, насколько он мог судить. Антуан отказывался верить врачу. В полдень, будто проверяя не только диагноз доктора, но и собственную силу воли, он сполз (не говоря ни слова Пелисье) вниз и вскарабкался осторожно на трамвай, чтобы попасть на прием, который давал российский посланник Александр Богомолов. Сокрушенный болью, которая металась вверх и вниз по спине и ногам, он внезапно почувствовал себя настолько слабым, что прибег к помощи двоих друзей, и те помогли ему сойти вниз по лестнице и сесть в автомобиль адмирала Обойно, проявившего достаточно любезности и согласившегося отвезти его домой. Этого было достаточно, чтобы убедить Сент-Экса в своей правоте и неправоте доктора.

На следующий день, 8 ноября, Сент-Экзюпери страдал слишком сильно и не сумел отметить первое ежегодное празднование высадки союзников на севере Африки, которое Де Голль, верный своей желчности, бойкотировал как «день траура». Чтобы успокоить взволнованного друга, Пелисье направил Антуана к рентгенологу. Когда тот возвратился, в его темных глазах мелькал отсвет триумфа.

«Что я говорил? – воскликнул пациент. – Позвонок сломан». Пелисье долго изучал рентгеновский снимок и отрицательно покачал головой. Он не мог найти на снимке никаких следов перелома. Сент-Экс, очевидно, напряг все свое магическое обаяние, чтобы специалист увидел перелом, которого там не было.

Спорить пришлось долго, прежде чем Сент-Экзюпери убедился в правоте Пелисье, но даже после этого он оставался убежденным менее чем наполовину. На следующий день Пелисье послал к Антуану старую служанку Северину, сообщить ему, что ее хозяин ожидает месье «ле команданта» на завтрак. Антуан интерпретировал это как почти садистское намерение помучить его. После столь сурового испытания он позвонил по телефону в военный госпиталь и уговорил армейского доктора прибыть к нему. Тот предписал три недели неподвижности. Этого предписания, как понял Пелисье, хватило, чтобы убедить его упрямого друга в переломе спины. Этот, уже второй по счету, диагноз ему приходилось опровергать, но опять все его попытки были встречены со стойким недоверием. Ночь за ночью доктор, уставший после трудных дней обследования других пациентов в своем консультативном кабинете или в больнице, был вынужден бодрствовать из-за настойчивости Антуана, неустанно изыскивавшего доказательства посредством дедуктивной логики (!), что он, Пелисье, не прав. Дебаты продолжались изо дня в день, пока доктор не рассердился настолько, что отказался выслушивать своего друга. Сент-Экс тогда принялся забрасывать его длинными посланиями, разъясняя те же самые доводы уже на бумаге. Его переполняла ярость, и он не мог поверить, будто только время могло снять его боли, а предписанная неподвижность просто ухудшит его состояние. Так протекли полтора мучительных месяца, прежде чем Сент-Экс признал, уже в середине декабря, что был несправедлив в своих обвинениях и что доктор не мог нести ответственности за отсутствие ступени на лестнице или его собственную невнимательность. «Я понимаю, ваши научные познания неспособны вернуть мне мои волосы, мои зубы или мои юношеские годы» – этими словами заключил он свое письмо с извинениями.

Едва была улажена эта ссора, как возник новый источник противоречий между ними. Однажды Сент-Экзюпери сообщил Пелисье, как он страдает от серьезных кишечных болей. Он признался, что принимал немереные дозы сульфатосодержащих порошков (новая «панацея» тех дней) в дополнение к горячим пряным блюдам, которые он предпочитал употреблять. Чтобы успокоить Антуана, Пелисье направил его к другому специалисту-рентгенологу, но у того вызвали беспокойство некие тени, обнаружившиеся на снимках. Несколько недель после этого случая Сент-Экс ходил убежденный, что заболел раком, и только в конце февраля 1944 года будет установлено: все обследования подтверждают наличие неполадок с желудком из-за большого потребления лекарств и специй. Такие «одержимости болезнями» (Пелисье хорошо понимал это) стали следствием глубокого разочарования и депрессии, снедавшей его друга в течение прошедших месяцев вынужденной бездеятельности.

Один из друзей Сент-Экзюпери предложил (учитывая популярность его книг в Соединенных Штатах) отправить его в Вашингтон со снабженческой миссией для французских военно-воздушных сил. Прибыл ответ от Андре Трокера, крайне антимилитаристски настроенного социалиста, которого Горькая Полынь специально назначил возглавлять Военный комиссариат с сардоническим расчетом обрезать крылья Жиро, вплоть до его полного устранения. Ничего не поделаешь. Жиро уже послал генерала Одика в Вашингтон с такой миссией, и, с точки зрения голлистов, этого было уже предостаточно.

Глубоко удрученный этим (хотя он почти не выходил из такого состояния большую часть времени), Сент-Экс мог все еще переходить со смущающей непринужденностью от самой глубокой меланхолии до крайне веселого состояния, многих вводя этим в заблуждение. Вероятно, немногие из тех, кто приходил посетить его в «маленькой серой комнатушке, столь же безликой, как гостиничный номер», которую он занимал в квартире доктора Пелисье, сумели оценить степень его несчастья, увлеченные могучим потоком его рассказов, которыми он начинал сыпать, стоило пробудить его от летаргии. Робер Бордаз, на которого довольно часто ссылаются, оставил описание этой небольшой комнаты, где открытые чемоданы занимали всю поверхность пола. Здесь всегда была пачка напечатанных страниц и стол у окна с листами тонкой гладкой бумаги, на которых Антуан набросал самую последнюю идею в форме сложных математических загадок. «Рабочий день закончился, и можно застать его в комнате вытянувшимся на своей крошечной кровати, отчего он казался даже более высоким, чем был. Как только беседа вступала в силу, незабываемые глаза Антуана начинали светиться на его полудетском лице и мерцать ярким интеллектом. Но Антуан всегда приветствовал вас словами, что он утомлен жизнью, и выяснением, не придерживаетесь ли и вы этой точки зрения».

Преданная Северина, заботившаяся о нем с материнской теплотой, а иногда отчитывавшая его, как ребенка, отзывалась на его зов, приносила тарелки или корзинки сушеных фиников, инжира и апельсинов, которыми он угощал пришедших. Антуан и его друзья проходили через прихожую, где клиенты доктора Пелисье ожидали своей очереди, и присаживались в угловом салоне, украшенном современными картинами. Когда же наконец наступало время ужина, они шли по темным коридорам и переходам вслед за Сент-Эксом вниз по лестнице, которую он никогда не забывал проклинать как источник столь сильного физического страдания, и, подобно пробке из бутылки, сливались с пульсирующими улицами города, изобилующими иностранным говором и гортанными звуками арабских приветствий.

Частенько в обеденное время Антуан садился на трамвай и направлялся на вершину холма к «Серкль энтералье», расположенной недалеко от Летнего дворца и роскошной гостиницы «Сен-Жорж», где его приветствовали знакомые лица Франсуа де Панафье, Роже де Синети, Ги де Ла Турнеля, Жака Тине, генерала Буска, Леона Ванселиуса, Поля Данглера и множества союзнических дипломатов и офицеров, для кого это странное мавританское местечко превратилось в международную фондовую биржу по торговле вразнос сплетнями, слухами и информацией более товарного вида. Здесь Сент-Экс также часто мог встретить двух видных протестантов, с кем у него установились хорошие отношения: пастора Андре Бенье, главы протестантской миссии на освобожденных территориях, и Марселя Штурма, главного войскового капеллана, чьих двоих детей, Жана Мишеля и Малу, он неизменно приводил в восторг своими фокусами и изобретениями.

Во время застолий, которые Антуан посещал, ему еще удавалось продолжать оставаться душой общества, ослепляя компанию карточными фокусами, которые, казалось, становились все более и более таинственными по мере того, как он набирался мастерства. Однажды за завтраком с генералом Буска и его женой он внезапно взялся глотать ложки, которые позже появлялись в карманах и сумочках. Его истории, без сомнения, еще больше захватывали дух. Макс-Поль Фуше, некоторое время занимавший комнату рядом в квартире Пелисье, помнит их как «незабываемые номера», в театральном значении этого слова. «Например, Сент-Экс имел обыкновение неоднократно демонстрировать драму жажды, драму не из научной литературы, а так, как он пережил ее после аварии в пустыне. Все изображалось в лицах, от взлета самолета и неисправности его двигателя вплоть до опасного падения на землю. При этом самолет распадался от удара, а пилоты вываливались из него, проходили часы, тело высыхало, и слизистые оболочки превращались в камень. Кульминация наступала, когда он произносил: «Когда жажда становится нестерпимой и человек умирает, язык вываливается изо рта». И Сент-Экс вытягивал огромный язык, его глаза дико выкатывались из орбит, а собравшаяся компания дрожала, с трудом удерживаясь от аплодисментов».

Мину де Монтгомери (будущая мадам Бетуар, ставшая одной из ведущих сотрудниц «Свободной Франции», отвечающих за размещение в Алжире) особенно поразил необычный рассказ о молельном коврике. Этот коврик Антуан однажды приобрел в Касабланке (тот же самый коврик он упомянул в письме к Рене де Соссин, написанном весной 1927 года). Сент-Экс клал его в кабину своего самолета, и он сопровождал его повсюду, вплоть до Южной Америки, почти как домашнее животное. Но из-за этого у Антуана появилось «чувство собственника», расстраивавшее того, кто испытывал презрение к благам этого мира. И вот однажды во время полета в Рио-де-Оро его охватило внезапное желание избавиться от этого земного предмета, который устанавливал материальные требования и от которых ему хотелось освободиться. Широким жестом он выкинул коврик для молитв на песок, где тому предстояло дождаться порыва ветра или спасения в виде какого-либо мягко ступающего каравана. Отсутствие заинтересованности – качество, поразившее сильно увлекающегося Пьера Кота, когда он тоже оказался в Алжире. Равнодушного к женскому обаянию, Сент-Экса раздражало отсутствие утонченности, характерной для толпы молодых «долларов», большей частью в униформе, бегавших за слишком уж привлекательной дочерью швейцарского посла. Зрелище всех этих «волков», наперебой сходящих с ума от мысли, кто же первым сможет затащить ее в постель, вывело Сент-Экзюпери из себя. И он в беседе с Котом заметил, что им просто необходимо пригласить девушку на спокойный завтрак, чтобы только уверить ее (это они и сделали) в существовании отдельных мужчин в этом мире, готовых повести ее куда-нибудь без arri?res pens?es[28].

На вилле Анны Эргон-Дежардан, где он бывал частым гостем, Сент-Экзюпери встречал сливки местной интеллигенции. Филипп Супо – сюрреалист – относился к их числу (хотя держался в тени Андре Жида, правившего там бал), всегда одетый в безвкусные полосатые рубашки, преподнесенные ему американскими поклонниками. Вздернутый берет, который он не снимал из-за лысины на макушке, придавал ему удивительное «подобие портрету молодого Эразма работы Ольбейна», если цитировать писателя Макс-Поля Фуше, другого завсегдатая литературного салона Анны Эргон. Фуше позже признался, как его волновало сходство с мудрецом из Роттердама, этим потрясшим его образцом гуманности, «который позволил одному из своих учеников биться в агонии у своей двери». «Жид пребывал там в окружении группы авторов: Моруа, очень словоохотливый, наперебой обсуждающий с ним проблемы культуры в целом, серьезный Жан Амруш, пробующий притянуть Жида к движению голлистов; Сент-Экзюпери, раздражавший Жида своими выпадами против Де Голля, Эммануэль Бове, очень человечный и простой».

«Во время их совместного пребывания в Алжире, – позже посчитала необходимым отметить Анна Эргон-Дежардан, – меня часто печалило возрастающее отчуждение Жида, по контрасту с растущим влиянием на его мнение Амруша. Вслед за последним Жид думал или хотел думать как непосредственный голлист, а едкие замечания Сент-Экзюпери по поводу генерала, хотя часто очень забавные, не доставляли ему удовольствия. Однажды Антуан пришел на обед и перед традиционной партией в шахматы начал его высмеивать даже более, чем обычно. Жид молчал, но Антуан почувствовал его раздражение. На следующий день он позвонил мне: «Скажите, боюсь, что я вчера оскорбил Жида?» – «Нет, – успокоила я его. – Почему вы так решили?» Тут Жид вошел в комнату, выслушал наш разговор с неодобрительными вздохами, а затем схватил трубку и сказал: «Да, Тонио, зачем мне прятаться от вас? Вчера вы сделали мне больно». Не желая подслушивать, я закрыла за собой дверь, но меня возмутило поведение Жида, набросившегося на этого большого ребенка, который его так нежно любил».

Шахматная партия с Жидом каждый раз, когда Антуан приходил на обед на виллу Эргон, стала неизменным обрядом, и Жид, по-видимому, реже, чем Сент-Экс, оставался в проигрыше. Антуан брал реванш, изобретая изощренные головоломки из слов. «Однажды, – вспоминает Макс-Поль Фуше, – Жид играл с Сент-Экзюпери и проигрывал. Внезапно он решил прервать игру, сказав, что настало время для чая. Каждый из игроков перешел в соседнюю комнату, в то время как я остался в углу. Мгновением позже я увидел Жида, возвратившегося в комнату к шахматной доске. Я не смел выдать свое присутствие, но сгорал от любопытства. Что он собирается сделать? Я мог наблюдать его отражение в оконном стекле… И что же?! Поменял местами пешки, но в игре в шахматы такое нельзя не заметить! И все же… Игра возобновилась, и Сент-Экзюпери, до тех пор побеждавший, проиграл партию. Когда он уходил, я вышел следом и рассказал ему шутя о только что виденном. Сент-Экзюпери остановился прямо посередине улицы, такой большой, вроде даже больше, чем всегда. Затем он расхохотался, и этот незабываемый смех я до сих пор помню. «Да, конечно, – смеялся он, – в этом весь Жид».

Хоть у него и оставались силы показывать веселье на людях, в частной жизни ему больше хотелось плакать, и не только из-за своих физических мук. Крах жироистов был теперь предопределен, при этом суперпатриоты-голлисты спешили закрепить свои преимущества как в политическом, так и в военном аппарате. Спустя три дня после несчастного случая на лестнице с Сент-Эксом Де Голль убедил Комитет национального освобождения устранить Жиро и генерала Жоржа. Внезапно выбитый из состояния бестолкового благодушия, Жиро заперся в квартире и отказался видеть кого бы то ни было в течение добрых двадцати четырех часов. Наконец генерал Жорж послал Поля Данглера обговорить свое присутствие на праздновании перемирия 11 ноября. Допущенный, наконец, до аудиенции, Данглер был ошеломлен, услышав, как высокий, с седыми висками генерал объявляет без дальнейших церемоний о своем решении. Он все обдумал, Данглер и другие, кто пытался спорить с ним, были правы, а он нет, но теперь настал момент, и он решил передать две дивизии под командование Данглера уже в течение следующих двух суток «так, чтобы вы могли продолжать зачищать позиции вокруг генерала Де Голля и его комитета».

Несколькими месяцами ранее это могло бы иметь смысл, но тогда этот разворот на 180 градусов в последнюю минуту только породил чувство презрения в лидере эльзасского Сопротивления, ответившего, что он приехал на север Африки, вовсе не дабы возглавить путч. «Зачем две дивизии, достаточно было бы двух команд, чтобы прижать всех этих людей к береговой линии и скинуть в море, – резко и пылко ответил он. – Но я не стал бы делать это с вами. Вы разочаровали и предали каждого отдельно взятого человека, кто когда-либо что-нибудь сделал для вас». Он не мог простить генералу политики мелких уступок и нерешительности. И с этим вышел, оставляя Жиро один на один со своей судьбой. И сам того не ведая… Сент-Экса.

«Как Америка могла принимать всерьез это чучело? – Сент-Экзюпери написал немного позже своему другу Анри Конту. – Я понимаю, почему он (генерал Жиро) не боялся звуков (это была его единственная форма проявления храбрости) и почему он так боялся ветра». Его собственные пессимистические пророчества сбылись, неизбежно смыв волной ненависти и его самого.

Ему довелось еще раз прочувствовать это после приема, устроенного на вилле поэта Жана Амруша. Антуан стоял в прихожей, явно уставший от внушительной толпы именитостей, приглашенных другом Жида, когда заметил морского капитана, остановившегося рядом с ним со стаканом виски в руке и который, казалось, тоже чувствовал себя не в своей тарелке в этой обстановке. При виде синего ромба с красным лотарингским крестом на его груди моряка (ромб не очень бросался в глаза, но явно не скрывался его обладателем) Сент-Экс инстинктивно нахмурился.

– Так вы голлист?

– «Свободная Франция», – прозвучал ответ. – Командир «Кюри».

– Вас все это интересует? – спросил Сент-Экзюпери, махнув в сторону ближайшей группы. Морской офицер отрицательно покачал головой. – У меня идея: джип снаружи, – предложил Сент-Экс. – Не хотели бы вы, чтобы я отвез вас домой? – и представился: – Сент-Экзюпери.

– Командир подводной лодки Пьер Сонвиль, – отозвался капитан.

Обрадованный тем, что его довезли прямо до причала Адмиралтейства, где была ошвартована его субмарина, Сонвиль пригласил Сент-Экзюпери на борт. Два моряка помогли ему спуститься вниз через передний люк по установившейся практике: процедура эта повторялась каждый раз, когда капитан возвращался. За те мгновения, что он был на борту, Сент-Экс обнаружил там отсутствие политических дрязг и интриг Алжира и дух товарищества действительно воюющих парней. Он был приглашен еще раз на несколько обедов, развлекал Сонвиля и его друзей-офицеров, исписывал страницы книги почетных гостей субмарины рисунками, надписями и остроумными навигационными задачами.

Командир подводной лодки «Свободной Франции» и отъявленный петенист настолько лихо сдружились, что Сонвиль, в конце концов, предложил Сент-Экзюпери сопровождать их во время следующего выхода в море. Сент-Экс был в восторге от этой перспективы, но за день или два прибыл ответ из Адмиралтейства: ни при каких обстоятельствах! «Сент-Экс – не голлист!»

* * *

В конце ноября 1943 года в Алжир прибыл Пьер Даллоз – архитектор, с которым Антуан впервые встретился вместе с Анри Сегоню в Арлесе и Тарасконе во время пасхальных каникул 1939 года. Желая установить регулярную связь с союзниками, он передал командование своим воинским подразделением Сопротивления в Веркоре их общему другу Жану Пруво, а затем тайно, с помощью британцев, пересек Пиренеи и Испанию. За время своего двухмесячного пребывания в Алжире он виделся с Сент-Эксом почти ежедневно. Он видел, как тот все более и более углубляется в религиозные проблемы, что явственно проявлялось на страницах «Цитадели», которую ему давали почитать, и особенно – в понятии милосердия.

Пытаясь найти способ уменьшить бедствие, свалившееся на его друга, пребывающего в вынужденном бездействии, когда многое происходит вокруг, Даллоз решил воспользоваться знакомством с профессором Эскарра – китайским ученым с юридического факультета в Париже, которому посчастливилось быть в хороших отношениях с полковником Бийотом, возглавлявшим секретариат Де Голля. Де Голль недавно послал генерала Пешкова (незаконного сына Максима Горького) в Китай в качестве своего посланника при Чан Кайши, и идея, которую они придумали, состояла в том, чтобы отправить Сент-Экзюпери к нему в Чункин как помощника атташе по вопросам авиации. Далековато, но Сент-Экс, наконец, согласился на все из явного отчаяния: кроме того, как и его сестра Симона, он давно был очарован Востоком. Даллоз вслед за этим составил проект записки, в которой оговаривалось, что если Сент-Экзюпери нельзя послать в Лондон как атташе по вопросам авиации (предложение явно было уже встречено отказом), то почему бы его не отослать в распоряжение Пешкова в Китай? Наконец, если ни одна из этих двух альтернатив неприемлема, в записке предлагалось, чтобы Сент-Экзюпери позволили возобновить действительную службу в его эскадрилье. Эскарра передал записку лично в руки своему другу Бийоту, который согласился показать ее Де Голлю. Назад она вернулась с замечанием на полях, сделанным собственноручно Горькой Полынью: «Держать этого офицера в резерве». К этому генерал, по слухам (хотя, возможно, это произошло и в другой раз), устно добавил: «Он только и хорош в карточных фокусах». Сообщая об этом испепеляющем суждении приблизительно двадцатью годами позже, Жюль Руа не смог удержаться от комментария: свой взгляд высказал генерал, который не нашел возможности за тридцать пять месяцев своего пребывания в Лондоне посетить две французские группы бомбардировщиков, ночь за ночью совершавшие налеты вместе с Королевскими военно-воздушными силами на территорию Германии.

Это самое последнее голлистское вето усугубило депрессию Сент-Экса. «Я не участвую в войне, не занимаюсь какой-либо определенной работой, я не здоров и не болен, я не принят, но и не казнен расстрельной командой, не счастлив, но и не несчастен, я – в отчаянии», – написал он в письме, которое точно выражало глубину трагедии человека. Материальные потери – следствие войны в воздухе – причиняли ему боль почти настолько, насколько было тяжело его собственное положение. Особенно после мрачной речи Черчилля в декабре, предупредившего британцев, что блиц еще не закончен и положение может стать еще хуже. «Если Гитлер доберется до урана, – сказал Сент-Экзюпери Даллозу, который о нем никогда и не слышал, – тогда мир содрогнется». Из этого состояния глубокого отчаяния Сент-Экзюпери был на короткое время выведен телеграммой из Лондона Александра Корды, предложившего написать сценарий к фильму по мотивам его «Маленького принца». Но в день, когда представитель Корды должен был возвращаться в Лондон, Сент-Экзюпери по рассеянности, отправляясь на встречу, забыл взять с собой текст. Вернувшись в квартиру, он обнаружил, что единственный экземпляр «Маленького принца» исчез. Он накинулся на Пелисье, которого обвинил в том, что книгу украли, чтобы почитать, его клиенты. Когда доктор, делавший в тот момент внутривенную инъекцию пациенту, бросил трубку внутреннего телефона, Антуан написал ему сердитую записку, отметив, что тот только что нанес ему убытки в размере 50 тысяч долларов своим отказом пожертвовать другу 30 секунд своего времени. Пелисье нашел «присвоенный» экземпляр в своем столе и немедленно принес его Сент-Эксу. После чего доктор получил очаровательную записку с извинениями, в которой благодарный получатель объявил, что «ни за какие сотни миллиардов я не куплю друга. Если вам так нравится читать мою книгу и держать господина Корду в ожидании отказа, мне все равно. Я не купил бы вашей дружбы десятью фильмами господина Корды. Его деньги стоят ровно столько, сколько они стоят, а на практике означает, что они могут оплатить совсем не много. Ничего».

Единственной радостью Сент-Экзюпери в течение той длинной суровой зимы стало щедрое предложение Жана Амруша издать его «Письмо заложнику» в первом (февраль 1944 года) издании нового ежемесячника, называемого «Арш», которому Андре Жид, Жак Маритен, Пьер Мендес-Франс, Жозеф Кессель также дали свои работы. Но это была незначительная компенсация за отказ власть предержащих голлистов разрешить публикацию «Военного летчика». Двумя годами ранее, в ноябре 1942 года, Сент-Экс сумел переслать контрабандой экземпляр во Францию своему другу Анри де Сегоню, который передал его Гастону Галлимару. Галлимар передал экземпляр немцу по фамилии Геллер, который работал с Эрнстом Юнгером в немецком посольстве Отто Абеца в Париже. Геллер, который, как и Юнгер, оказался приличным товарищем, попытался помочь в тяжелой ситуации и дал разрешение на печать ограниченного издания в 2100 экземпляров при условии, что одно предложение будет удалено из текста (предложение, где Гитлер был упомянут как «се dement» – тот сумасшедший). Даже этого было слишком много для подхалимов. Обеспокоенные, подобно всем льстецам, чтобы быть больше папистами, чем сам папа римский, коллаборационистская пресса широким фронтом выступила против этой «провокации», «этого идеала юдовоинственности», которая в похвале пилоту по имени Израель разглядела руку «юдоплутократического «Интернационала». Разбуженные сердитым тоном и криком, нацистские власти вынуждены были запретить книгу, хотя они не могли запретить подпольную печать в Лионе еще одной тысячи экземпляров. Не разрешенный в своей собственной стране, Сент-Экс теперь оказался запрещенным в якобы «свободном» Алжире. И того хуже и печальнее: в оккупированной Франции фактически было напечатано более 3000 экземпляров «Военного летчика», на «освобожденном» же севере Африки не увидела свет ни одна книга. Вето Горькой Полыни оказалось даже посильнее нацистского.

О настроении Сент-Экзюпери, вызванном подобным пренебрежением, можно судить по тону двух писем, направленных Пьеру Даллозу и Макс-Полю Фуше для передачи его другу в Лондоне. «Движение Шарля Де Голля в двух словах? – писал он в первом. – Группа «исключительных приверженцев»… борющихся за Францию, за спасение ее души. Которая прекрасна. Она должна участвовать в сражении. И генерал, ведущий добровольцев этого иностранного легиона, мог бы отыскать меня в своих рядах.

Но эта группа «исключительных приверженцев» ставит себя на место Франции. Франция – это Д… Т… или И… (имена друзей, которые остаются сейчас в полностью оккупированной стране). Эта же группа утверждает, что те приносят жертвы менее серьезные, чем они, а там-де нет никаких реальных жертв: спасают то, что не имеет пользы».

«Я больше не могу выдерживать клевету, оскорбления и это потрясающее бездействие, – написал Антуан в другом. – Я не мог бы жить без любви. Я никогда не говорил, не действовал, не писал, если не любил. Я люблю мою страну больше всех их, вместе взятых. Они любят только себя».

* * *

«Я чувствую неопределенное беспокойство, проводя ночи в безвременье, среди этой паразитной растительности, – написал Сент-Экс кому-то, кого он встретил на званом обеде, собравшем «сливки алжирского общества». – Эти люди оставляют впечатление грибов, привитых к дереву, о котором они не знают ничего вообще, и искренне следуют своему нереальному, мелкому существованию. Я думаю, прежде всего, о том молодом псевдогражданском лице, кто вместо обаяния источает тот вид заготовленной беспечности, а-ля Фуке, который я не перевариваю. С его водительско-доджевым и баккара-играющим призванием он такой же чужестранец в моей Вселенной, как золотая рыбка в аквариуме. Если в мое социальное кредо не входит «чистка» ему подобных, то потому, что он кажется мне уже вполне мертвым. Если освобождение восстанавливает эту разновидность, это может только означать, что почва Франции прогнила до самой соли земли, но ведь это совсем не так».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.