Снова в Йене

Снова в Йене

Пока Геккель семь месяцев отсутствовал в Йене, там накалились страсти вокруг его монографии «Общая морфология организмов», опубликованной летом 1866 года. Похоже, немногие полностью осилили этот двухтомный капитальный труд, который изобиловал новыми научными терминами и понятиями, в большинстве своем предложенными самим автором, и поднимал как узко специальные вопросы, так и сложнейшие теоретические проблемы мироздания. Но книга приобрела громкую, даже скандальную известность, так как достаточно было беглого ознакомления, чтобы понять, что она написана в основном с позиций естественно-научного материализма и имеет неприкрытую антиклерикальную направленность. Профессора и студенты теологического факультета и многие другие консервативно настроенные представители университетского сообщества недружелюбно встретили возвратившегося Геккеля и за глаза называли его «обезьяньим профессором». Впрочем, среди профессуры были и такие, кто подобно К. Ге-генбауру и Б. Гильдебранду демонстративно поддерживали «еретика», хотя не всегда понимали и не во всем принимали его учение. Однако наибольшую поддержку Геккелю оказывала университетская молодежь — молодые приват-доценты и студенты. К ним принадлежал, разумеется, и наш герой. «Он теперь вдвойне привязан ко мне, — писал Геккель родителям о русском студенте, — и проявляет такую любовь, которая меня поистине трогает»[137].

Николай опять ассистировал Геккелю, возобновил слушание лекций на медицинском факультете, но главное внимание уделял обработке материалов, собранных в Арресифе, чтобы подготовить на их основе первые публикации. В Йену вернулся другой «господин фон Миклухо». Геккель по-прежнему относился к нему как к любимому студенту, но Николай больше не хотел быть всего лишь студентом Геккеля. После экспедиции на Канары у него выросла самооценка, появилась вера в свои силы, возникло желание приобрести известность в ученом мире.

Теперь Николаю было уже недостаточно досконального знания научной литературы по разрабатываемой им проблематике. Перед началом зимнего семестра 1867/68 года, снабженный рекомендательными письмами Геккеля и Гегенбаура, он отправился из Йены в поездку по Европе, чтобы ознакомиться с зоологическими коллекциями в крупнейших музеях, получить консультации у специалистов по губкам и селахиям (акулам, скатам и химерам). 22-летний исследователь не вел дневник, но из отрывочных упоминаний в его статьях известно, что он побывал в Дании, Норвегии, Швеции и Франции. Так, в Париже он посетил знаменитый Jardin des Plants — старинный ботанический сад, который к середине XIX века превратился в многопрофильный научный центр, включающий Музей естественной истории, зверинец, виварий и т. д. По мере возможности Николай знакомился с достопримечательностями этих стран. На его рисунках, сделанных во время поездки, — средневековые крепости, замки, гавань со стоящими в ней судами.

Осенью 1867 года в «Йенском журнале медицины и естествознания» появилась статья «Рудимент плавательного пузыря у селахий» — первая публикация Николая[138]. Как указано в конце статьи, она поступила в редакцию еще 6 июля, но молодой ученый вносил в нее уточнения и дополнения. С позиций дарвиновской теории автор рассмотрел в статье значение и функции «кармана» в пищеварительном канале акул, которых он вслед за Гегенбауром считал исходной формой для остальных рыб и амфибий. Николай счел этот «карман» рудиментом плавательного пузыря. Геккель и Гегенбаур дали высокую оценку статье. В письме Хаксли, отправленном в январе 1868 года, Геккель писал, что работа «талантливого молодого русского <…> представляется важной для изучения филогении позвоночных и обоснования раннего происхождения плавательного пузыря»[139]. Однако следующие поколения исследователей не согласились с гипотезой Николая и приурочили возникновение плавательного пузыря у рыб к появлению у них тяжелого костного скелета, еще отсутствующего у акул. В наши дни эта статья, как и другие работы Николая по зоологии и сравнительной анатомии, заслуживает внимания главным образом с точки зрения истории науки. Для нас же наиболее примечательно то, что статья была подписана двойной фамилией — Миклухо-Маклай (Miklucho-Maclay), которой с этого времени начал пользоваться Николай, и так мы будем впредь его называть.

Вопрос о происхождении второй части фамилии до сих пор не может считаться решенным. В конце XIX — начале XX века докопаться до истины попытался Д.Н. Анучин. Он обратился за разъяснениями к секретарю РГО А.В. Григорьеву и барону Ф.Р. Остен-Сакену, который службу в Министерстве иностранных дел сочетал с активной деятельностью в РГО и, как мы увидим ниже, на протяжении двух десятилетий поддерживал тесные контакты с Миклухо-Маклаем. Григорьев отыскал «сведущее лицо» — библиотекаря РГО Ю.В. Бруннемана, который был гимназическим приятелем Николая, — и в 1898 году сообщил Анучину, что, по словам Бруннемана, будущий путешественник «и в гимназии <…> был известен под двойной фамилией»[140]. Теперь уже не только автор, но и читатели этой книги могут оценить обоснованность этого утверждения.

Остен-Сакен обратился к Г.Ф. Штендману, который сыграл серьезную, притом трагическую роль в истории семейства Миклух. В 1901 году Штендман пояснил, что «прибавка "Маклай" совершенно произвольная: сокращенное малороссийское Миколай (Николай), поставленное после фамилии священником в церковной книге»[141]. Эта версия показалась мне сомнительной при первом же ознакомлении с ней. Но на всякий случай я обратился в 1982 году в архив Новгородской области с просьбой прислать копию записи о крещении Миклухо-Маклая. Ответ был неутешительный: метрические книги Шегринской церкви за 1846 год погибли в войну. Однако сравнительно недавно мне стало известно, что выписку из них перед началом Отечественной войны сделал племянник ученого Д.С. Миклухо-Маклай. В этой выписке, как и в свидетельстве, выданном в 1857 году Новгородской духовной консисторией по запросу Е.С. Миклухи, говорится о рождении и крещении Николая и его родителях[142]. Имени «Маклай», якобы поставленного священником после фамилии Миклуха, в этих документах нет да и не могло быть при строго соблюдавшейся формуле записи. Удивительно, что эту явную небылицу сообщил как непреложный факт не кто иной, как Штендман, известный историк-источниковед и публикатор архивных документов[143].

Новый всплеск интереса к происхождению второй части фамилии пришелся на послевоенные годы, когда резко возрос интерес к жизни и деятельности Миклухо-Маклая, развернулась подготовка пятитомного собрания его сочинений. Директор Боровичского краеведческого музея С.Н. Поршняков, который первым установил точное место рождения путешественника и собирал материалы о его жизненном пути, обратился к его племяннице Серафиме Михайловне (дочери его младшего брата) с просьбой прокомментировать легенду о шотландских корнях рода Миклух. Эта легенда иногда мелькала в прессе, особенно в Великобритании и ее колониях, еще при жизни ученого. 28 сентября 1948 года Поршняков получил такой ответ:

«Что же касается "шотландской легенды", то о ней я в детстве слышала. Не подтвержденная никакими официальными документами, "шотландская легенда" существовала в семье Николая Ильича (отца путешественника. — Д. Т.) в таком виде: как известно, в польской армии, боровшейся с Богданом Хмельницким, были отряды наемной шотландской пехоты. Шотландец, по имени Микаэль Маклай, был тяжко ранен и попал в битве при Желтых Водах в плен к казакам. В те "варварские времена" к раненым пленникам относились снисходительно. Взявший его в плен казак вылечил Микаэля; у казака была единственная дочка; Микаэль принял православие, женился на дочери своего победителя и из Микаэля превратился в Миклуху. Этот рассказ я слышала неоднократно и от отца и от тетки, вдовы Сергея Николаевича. <…> Конечно, эта легенда не может быть популярной (намек на развернутую властями кампанию борьбы с космополитизмом, «преклонением перед иностранщиной» и т. п. — Д. Т.). <…> Я сообщаю об этом только лично вам, а не для распространения»[144].

Более «политкорректную» версию Серафима Михайловна изложила Н.А. Бутинову, готовившему биографический очерк для собрания сочинений ее дяди. «Слово "Маклай", по словам живущей ныне его внучатой (явная неточность. — Д. Т.) племянницы С.М. Миклухо-Маклай, — писал Бутинов, — происходит, возможно, от "Махлай" — фамилии, которую носил один из предков в разветвленном роде Миклухо»[145]. Эта версия допускает достаточно широкое толкование, а само слово «Махлай» заставляет предполагать скорее казацкий, малороссийский, но отнюдь не шотландский след. «Махлай» можно трактовать, например, как видоизмененную форму слова «малахай» (треух, шапка-ушанка).

Возможно, «шотландская легенда» родилась не в семейном кругу российских потомков инженер-капитана Миклухи, а была привнесена туда извне, из конгломерата легенд, преданий, анекдотов и других фольклорных текстов, возникавших по мере мифологизации образа «белого папуаса».

В письме Преснякову Серафима Михайловна признавала: «Документов, подтверждающих это («шотландскую легенду». — Д. Т.), по-моему, никто из семьи не имел»[146]. Не существует и исторических свидетельств о пленении в сражении при Желтых Водах (1648) шотландского наемника «Микаэля Маклая» и его растворении в казачьей среде. Зато имеются достоверные факты иного рода, уже известные читателям: прадед, дед и отец нашего героя носили фамилию Миклуха. Выйдя замуж, эту фамилию приняла и сохраняла до конца своих дней его мать Екатерина Семеновна, как и ее старший сын Сергей. Другой сын, Владимир, судя по архивным документам, вплоть до своей героической гибели в Цусимском сражении официально именовался Миклухой, хотя со временем стал известен как Миклухо-Маклай. Лишь сестра путешественника Ольга и младший брат Михаил после отправления Николая в экспедицию на Новую Гвинею стали все чаще называть себя Миклухо-Маклаями, хотя, во всяком случае на первых порах, это не было официально санкционировано. Характерно, что из четырех детей Сергея Николаевича Миклухи лишь Дмитрий стал Миклухо-Маклаем, тогда как его братья Сергей и Юрий и сестра Майя до самой смерти сохраняли отцовскую фамилию[147].

Ввиду явной недостоверности или фольклорного характера рассмотренных нами версий происхождения второй части фамилии Миклухо-Маклай определенного внимания заслуживает гипотеза, предложенная в 1998 году Н.А. Бутиновым, много лет изучавшим эту проблематику: Миклуха обнаружил на Канарских островах новый вид губок, назвал его Guancha blапса и по традиции добавил к этому названию сокращенную фамилию первооткрывателя (Mcl); из этих трех букв он составил себе новую фамилию, которую присоединил к исконной[148]. Добавим, что Николай тяготился своей непрестижной казацкой фамилией и худородством своей семьи, с трудом добившейся причисления к потомственному дворянству. Двойные же фамилии были характерны для многих известных дворянских родов (Грумм-Гржимайло, Лаппо-Данилевские, Доливо-Добровольские и др.).

Поселившись в 1865 году в Йене, Николай распускал или во всяком случае не опровергал слухи о своем княжеском достоинстве. Херберт Вотте, немецкий биограф Миклухо-Маклая, считает, что юноша старался таким образом сохранить уважение студентов и обывателей Йены: заношенный донельзя сюртук и другие признаки крайней бедности они воспринимали как блажь богача-аристократа. Но, оказывается, Николай не раскрыл мистификации и перед своим учителем Э. Геккелем, так как профессор в письмах родителям называл его в 1866 году «русским князем» и «князем из Киева»[149]. Мы не знаем и едва ли когда-нибудь узнаем, как объяснил Николай Геккелю внезапное «удвоение» своей фамилии. Но если в мае 1867 года, сразу по возвращении из экспедиции, Геккель все еще именовал своего ассистента Миклухой, то уже через несколько месяцев в статье о поездке на Канары, опубликованной в том же номере журнала, где появилась первая статья Николая, профессор написал, что его сопровождал «студент-медик Николай Миклухо-Маклай»[150].

На этом не заканчивается история с изменением фамилии Миклухо-Маклая. Став видным путешественником и исследователем, Николай вдали от родины нередко предпочитал пользоваться только второй частью своей фамилии, звучащей «по-английски». Более того, с 1874 года бывший «князь» стал известен за рубежами России, особенно в Британской империи, как «барон Маклай». Д.Н. Анучин, который в отличие от большинства биографов Миклухо-Маклая стремился сохранять объективность, снисходительно отнесся к этой «слабости» нашего героя, указав, что «в этом отношении Н.Н. представлял аналогию со знаменитым ученым и путешественником А. фон Гумбольдтом, которому также, еще со времени путешествия в Америку, придавали нередко титул барона, хотя в действительности он им никогда не был»[151]. Можно понять снисходительность мудрого и многоопытного Дмитрия Николаевича. В жестко стратифицированном британском обществе, с четко выраженными сословными предрассудками и привилегиями, титул барона не просто удовлетворял тщеславие Миклухо-Маклая, а помогал ему добиваться своих целей — не личной выгоды, а исполнения благородных научных и общественных замыслов.