КОМИССАР СМОРОДИН
КОМИССАР СМОРОДИН
Летом и осенью части Фабрициуса готовили удар по Пскову. Там окопались белогвардейцы, туда стекались фабриканты и кулаки: они исподволь формировали «Добровольческую Северную армию» для Юденича.
Перед штурмом Пскова Блинов и Смородин отвели свой полк на отдых в Лугу. Он пополнился новыми бойцами из Петрограда и стал именоваться 49-м стрелковым.
Комиссар Смородин вел большую политическую работу, чтобы сплотить бойцов, истребить партизанщину и расхлябанность. И помогал командиру обуть, одеть и накормить товарищей.
К сожалению, нет возможности проследить хотя бы главные события в жизни Петра в те недели и месяцы. Кое-что помогла восполнить Татьяна Гамазенко. Ее муж в августе 1918 года вступил на станции Луга в полк Блинова — Смородина, а сама Татьяна, приехав из Петрограда, помогала комиссару полка ставить пьесы, создавать духовой оркестр и проводить беседы с бойцами.
Ей врезался в память образ комиссара — человека молодой), горячего, прямого и удивительно чуткого.
Полк прибыл на отдых в таком виде, что и сказать страшно: бойцы завшивели, грязные и рваные шинели пробиты пулями, на одной ноге сапог, на другой — ботинок, а кто и в лаптях. Да и голодали почти все время, даже картошки не было вдосталь.
Интендант, которому дали поручение допустить полк к складу с продовольствием и обмундированием, не торопился: вот, мол, герои, видали мы таких!
— Завтра поутру допущу, не раньше! — Натянул кожаные перчатки и помахал Смородину рукой.
Тот побелел от злости, но сказал спокойно, вынув наган:
— Остановись, контра! Либо склады наши сейчас же и все твое барахло мы берем под расписку, либо глянь на меня в последний раз.
В тот же вечер были у бойцов баня, и горячий кулеш, и свежее белье, и кое-что из обувки. И красноармейцы судачили промеж себя возле жаркого ночного костра:
— С таким комиссаром не пропадешь! Сам ничего еще в рот не брал, а мы уже червячка заморили…
Только начал налаживаться армейский быт, только вышли на плац, объявились в полку сектанты.
— Винтовку не возьмем, в бой не пойдем!
— С чего бы? — удивился Смородин.
— Бог не дозволяет!
Конечно, время военное, и всякие такие штучки — прямой путь в трибунал, но Смородин рассудил иначе, направил их ухаживать за лошадьми:
— Проверю я вас, христовы души, — подвозите патроны, хлеб и воду, и черт с вами! Только за лошадьми глаз да глаз! Кончим войну, будем на них землю пахать!
Сектанты опешили: видимо, в их планы входило принять мученичество, пострадать на виду у товарищей за веру Христову. А все обернулось так, что сделали из них ездовых.
Один из штундистов все же рискнул пойти на «подвиг». Забрался на карниз крыши в день успения пресвятые богородицы и крикнул:
— Нынче праздник, работать не буду! Сейчас вознесусь на небеса!
Прыгнул с третьего этажа на клумбу и поломал ребра. Положили его в лазарет. Смородин собрал сектантов и сказал им по-рабочему:
— Вот что, христовы души, подурили — и хватит! Если еще раз пикнете, будет вам бог судья на том свете, вы мой характер знаете…
Да, они знали комиссара: он и письмо напишет за товарища с поклонами многочисленной родне, и сапоги обменяет, если жмут, и каши добавит, если у бойца ослабли силы. Зато в гневе страшен, если видит неправду.
Позднее вспоминали бойцы о Смородине: никогда он не отказывал в духовом оркестре — на привале, в походе. Иной раз просили его и в ходе боя: «Прикажи, Петр Иванович, пусть дудят: под музыку и воевать весело!» Он не отказывал. И догадался вооружить духовой оркестр браунингами. Бывал такой момент, что музыканты забывали про инструменты и капельмейстер вел их в бой на правах командира взвода. Оркестр выполнял и другие поручения: собирал сельчан на митинги, в кружки самодеятельности и когда проводили выборы в местные Советы.
Усиленно нажимал комиссар на грамоту. И зачастую начинал с простой придумки. Давал, к примеру, «Конька-Горбунка» Ершова грамотному парню и наказывал:
— Читай вслух, да погромче. Будут слушать либо нет, неважно. А ты шпарь! Не верю, чтоб русского человека не прохватила до глубины души эта сказка. Народная она, бьет по дворянам и чиновникам. С неделю почитаешь, каждый запомнит хоть один куплет!..
Нашелся один педагог, подсказал Петру забавную штуку: учить грамоте после такого объявления: «В два дня обучу читать и писать по-русски!» Мужички в солдатских шинелях не поверили, но любопытства ради собрались кучкой перед классной доской. Им говорили: «Пиши три палочки!» Они писали. «Подчеркни!» Они подчеркивали. «Да еще две палочки — и перечеркни!» Хлопот немного, а получалось слово «щи». Потом добавляли, что было положено по солдатскому рациону, — «да каша». И любой за два вечера легко справлялся с таким текстом. Потом появлялось желание расписаться. За неделю боец знал алфавит и свободно выводил на доске: «Иванов», «Петров», «Степанов».
Но Петр на том не остановился. На каждом привале читали теперь вслух, как на уроках родного языка в школе: то «Правду», то чеховскую «Каштанку», то пушкинскую «Сказку о попе и о работнике его Балде».
А затем он объявил по полку: кто будет переправляться в другую часть, тому комиссар выдаст справку — знает боец такие-то буквы, умеет расписываться. И это сыграло свою роль в массовом походе за грамотность.
Когда Смородин услыхал, что питерский театр «Арена Пролеткульта» собирается на фронт, первым залучил актеров к себе. Руководитель театра Мгебров и его жена Чекан привязались к комиссару и пробыли у него больше года, деля с бойцами их походы: и в дни вдохновляющих бросков вперед, и в горькие часы отступления.
Не было у Петра ни времени, ни знаний, чтоб разбираться в театральных теориях той поры — что хорошо, что плохо и чем заполнять сцену победившему пролетариату. Он был доволен своим театром, потому что тот предан был революции, хотя и заменил обычные пьесы массовым действом и хоровой декламацией. Но в театре никогда не сходило со сцены победное красное знамя революции, а это волновало и сплачивало бойцов. Да и ставили актеры прекрасные вещи: «Легенду о коммунаре» Козлова, поэму Верхарна «Восстание» и из цикла Уитмена «Барабанный бой» поэтическую прозу «Песня знамени на утренней заре», где действовали поэт, ребенок, отец и произносили пламенные монологи знамя и вымпел. Лейтмотивом «Песни» были зовущие в бой слова:
— Пробудись и восстань! Эй, пробудись и восстань!..
Отдых в Луге был прерван в сентябре 1918 года, когда в округе Пскова и Гдова вспыхнуло крупное восстание кулаков. Решили переместиться на станцию Струги Белые. Погрузились в вагоны, а машинист не везет: сидит на земле и крестится.
Смородин подбежал, схватил его за шиворот.
— И ты, шкура, прикрываешься богом?! Сколько же у него всякой сволочи! А ну, считаю до трех: потом будешь клевать землю холодным носом, я сам поведу паровоз — не белоручка и машину твою знаю…
Началась полоса в жизни Петра, достойная детективного романа: он бегал за Булак-Балаховичем, а тот за ним. Почти год шли бои с переменным успехом: то бандит теснил подразделения 49-го полка, то удирал от них, оставляя за собой пепелища и виселицы.
Петр покидал деревню, писал письмо бандиту; тот, Удирая, клял комиссара последними словами. Но верх остался за Смородиным.
Булак-Балахович до измены был в частях Красной Армии на особых правах: воевал на участке Фабрициуса, но ему не подчинялся. За Балаховичом бежал слух: гуляка, садист, до революции крупный помещик.
Когда полк Смородина обосновался в Стругах Белых, уезды Гдовский, Лужский, Торошинский и Псковский были объявлены на осадном положении. Кулацкий мятеж вдохновлялся кулацким «Крестьянским союзом». Что ни день — налеты, поджоги, зверские убийства отдельных красноармейцев и крестьян. При появлении же частей Красной Армии бандиты немедленно скрывались в лесах. Смородину пришлось участвовать в поимке одного из мятежников, барона Фредерикса. Он был доставлен в Петроград и там расстрелян.
В двадцатых числах октября Смородин получил донесение, о котором немедленно сообщил Железному Мартыну. Будто дней пять назад в Спасо-Елизарьевском монастыре Булак-Балахович собирал свое воинство, и там почему-то находились командир Нелидов с чудской базы и капитаны двух кораблей его флотилии.
— Поезжай проверь! — приказал Фабрициус. — Боюсь, что это ложный слух: там заместитель Балаховича Перемыкин. А он по документам старый революционер, на Пресне бился в пятом году…
Смородин выехал немедленно, однако опоздал. Избитые Перемыкиным монахи разговорились не вдруг, все хотели понять, не похож ли комиссар Смородин на того, кто тут злобствовал два дня назад.
По словам игумена, монахи поначалу обрадовались Перемыкину: «Хорошо, что такой «красный» стоит. Он ведь сын заводчика, не должен поднимать руку на монастырь». А тут его и прорвало.
Сколько ни искал Смородин Перемыкина, след его простыл. Потом уже дознались, что в канун Октября направился он ночью в сторону Пскова и сдался белым.
Между тем Булак-Балаховичу доверили ликвидацию кулацкого мятежа в волостях Пикалинской и Славковской и в районе станции Новоселье. Он показал себя бандитом первой руки: зверски отбирал оружие, скот и лошадей. Плетка его работала без устали, и приговаривал он непременно: «Вот тебе, хлоп, от Советской власти!»
Сотни бедных крестьян страдали невинно. И о его безобразиях полетели жалобы в губернию, в Великие Луки. Там создали спецкомиссию, чтобы Балаховича изолировать и ликвидировать, но опоздали. Он легко рассеял взвод сторожевого охранения возле Торошина, и оказался в Пскове, и пообещал Фабрициусу истребить подпольный псковский ВРК, и объяснил, почему он так злобствовал в пограничных районах: «Усмирение крестьян проводилось нами жестоко и беспощадно, но сознательно, по соображениям высшей политики, дабы довести ненависть к большевизму до озверения…»
Вот с той поры и не покидала Смородина и его товарищей мысль изловить и повесить Балаховича.
Действительно, бандит Булак-Балахович зверствовал так, словно потерял разум. Шляхтич был лют в своей ненависти к «хлопской» власти, но все отчетливее понимал, что скоро ему конец. Чаще и чаще вспыхивали восстания в его тылу. И когда их поддерживали красные части, спесь оставляла бандита и он убегал так поспешно, что однажды, под городом Валк, Смородину достался его любимый вороной жеребец Барон.
Сплошного фронта, отграниченного окопами, проволочными заграждениями, не было. Держался он в непрерывном движении, слабо обозначенный лишь заставами белых и красных на шоссе, вдоль рек и озер, по шнуру железных дорог. То далеко в тыл красных забредали белые, то рейдовым броском шли в белый тыл части Красной Армии. И не вдруг обозначилась твердая линия фронта: река Нарев — Ямбург; три озера — Чудское, Теплое и Псковское; граница Гдовского уезда. Затем создались три фронтовых участка в районе Пскова: Гдовский, Талабский и Псковский. Им и суждено было стать решающим заслоном на пути белой армии к Питеру.
С большим трудом проникал теперь летучий отряд Балаховича в расположение красных частей, но тем чудовищнее кончались его набеги.
Остались следы Булак-Балаховича и в Гдове и в Пскове. Здесь десятки людей — рабочие, служащие — были повешены на трамвайных столбах и на виселицах, установленных на Сенной площади.
По воспоминаниям красного партизана Селезнева, который был в отряде Смородина, «перед тем, как брать Псков, Петр Иванович ходил в разведку, пропадал пять суток. Потом явился: он высматривал, как брать Псков. Он провел нас такой дорогой, чтобы мы сразу попали на станцию, где офицеры гуляли со своими барышнями». Любой ценой хотел Смородин захватить Булак-Балаховича, но тот улизнул.
Не достался он Петру и в двух волостях — Логозовской и Палкинской, — где спалил девятьсот домов в сорока семи деревнях. Оказалось, что в бандитском отряде шляхтича был даже специальный взвод поджигателей, и во главе его стоял сын псковского купца прапорщик Сафьянчиков. Этого типа Смородин поймал и отдал под расстрел.
Когда Псков снова пал в мае 1919 года из-за измены начальника Эстонской дивизии Ритта, Булак-Балахович вскинул голову. Владыка псковской епархии Арсений благословил бандита на новые «подвиги», и тот повесил и расстрелял сотни горожан.
Шляхтич стал полковником, позабыл, что даже у наглости есть границы, и опубликовал приказ, который хранил Смородин как одну из важных улик против этого врага. Приказ был обращен к красноармейцам:
«Солдаты Красной Армии! Вы все меня знаете, я иду совершать народный суд над негодяями — большевиками. Я воюю не с вами, а с вашими грабителями жидами-комиссарами. Я повешу всех комиссаров и палачей народа до последнего человека. Объявляю и приказываю каждому красному солдату и каждой красной части с оружием и снаряжением, со всем имуществом, закинув винтовки за спину, переходить в мои ряды. Подымайте на штыки коммунистов, вешайте или тащите ко мне комиссаров…»
Петр наливался злостью, когда перечитывал этот приказ. И когда хотел показать бойцам, против какой сволочи им надо идти в бой, то читал им выдержки из приказа Булак-Балаховича. И это производило сильное впечатление.
За взятие Пскова Смородина отметило правительство: по теперешним временам — скромно, по тем — отлично. Первые ордена Советской власти еще изготовлялись на Монетном дворе. Почетное знамя, именные часы и шашка — были высшей наградой. Петру преподнесли серебряные часы за боевое отличие.
49-й полк первым ворвался в древний русский город, разрезал надвое Северный корпус генерала Драгомирова, захватил в плен сотни солдат и офицеров, склады с продовольствием, с оружием и с вещевым довольствием. Молниеносным был этот удар: на Волхове не успели поднять якоря три бронированных катера изменника Нелидова. Конная разведка Василия Новикова пленила генерала, который безуспешно пытался остановить бегущих своих солдат.
Взяли Псков. Прорвались на его окраину к деревне Кресты. Там вышла заминка: белые опомнились и стали поливать части красных кинжальным огнем. Ян Фабрициус мгновенно оценил обстановку: брать Кресты не в лоб, а с левого фланга, от большака на Торошино. Он вывел на большак весь свой автопарк, поставил на машины пулеметы, приказал артиллеристам прикрывать колонну атакующих. Сам сел за руль грузовика. И начался такой бросок, словно в сторону белых рванулся дивизион броневиков. За ними — конники и пехота 49-го полка. И уже слышен мощный бас Смородина в первой цепи:
— Коммунисты-питерцы, за Советскую власть, за Ленина вперед!..
Кресты взяли, устало вернулись в город. Там был солдатский праздник: псковские мужички выставили бойцам полка шестьдесят пудов махорки! Но он был омрачен: купчики открыли винные лавки, на спиртной крючок попали любители сорокаградусной. Фабрициус немедленно пресек это и опубликовал воззвание, в котором были строки: «Пьяный красноармеец — не защитник революции, а позор ее. Храбрые около винных складов по обыкновению бывают трусами в боях!..»
Брали Псков в условиях трудных. О них накануне штурма телеграфировал Ленину Ян Фрицевич: «Продовольствия есть на один день. Люди и теперь голодают… Всего на 4-ре гаубицы 198-мь снарядов…»
Потому-то и махорка была в радость, и к вину тянулись как ошалелые, и велико было искушение подлататься за счет буржуйских запасов. Тут уж на высоте пришлось быть комиссару Смородину. Когда бойцы кинулись в богатый дом купца Батова, он осадил их:
— Все это теперь наше, братцы, нажитое кровью и потом ваших дедов и отцов. Не трожьте! На то есть законная власть!..
26 ноября 1918 года ликование вызвала телеграмма Фабрициуса в адрес Ленина и Свердлова: «Вечером 25 ноября с. г. в 16 часов 30 минут доблестными красноармейскими частями Торошпнского участка с бою взят город Псков… В городе приступлено к восстановлению Советской власти».
Праздник победы завершился 28 ноября. В тот день приехала в Псков делегация питерских рабочих. Был парад войск. И делегация вручила 49-му стрелковому полку Красное знамя от двух застав: Нарвской и Московской.
Военкому Фабрициусу и Василию Новикову вручили шашки булатной стали в серебряных ножнах. Всем бойцам пришлось хоть по малому подарку: кому кисет, кому носовой платок, кому рукавицы, кашне, манерка, пояс, портянки, носки. И всех одели заново. Это был действительно дорогой подарок. Люди и обносились до крайности, и появились зловещие признаки эпидемии: зараженные сыпным тифом белые окопники, попав в плен, стали менять одежду на табак или хлеб. И иногда передавали вместе с гимнастеркой или френчем и тифозную вошь. Фабрициус, Блинов и Смородин решили пресечь эпидемию любой ценой. Потому-то и принарядили бойцов, хоть и не по уставу — в английское и французское, латвийское и эстонское. Но этот разнобой в экипировке был терпим: всех отличала красная звезда на головном уборе и надежная трехлинейная винтовка с граненым штыком…
Кончился краткий праздник, в Пскове не задержались. Полк двинулся в наступление — на Юрьев, Феллин, Пернов. Он шел в составе правой колонны Псковского боевого участка, был ее главной силой.
Трудов приложили много. Фабрициус отметил это в своих записках: «49-му стрелковому полку было оказано упорное сопротивление у имения Ней-Рапен многочисленным отрядом (до 1500 человек с пулеметами) из немецких солдат, организованным владельцем этого имения бароном фон Вольфом. Разгромив этот отряд, 49-й стрелковый полк в дальнейшем имел серьезные бои на подступах к гор. Юрьеву с численно превосходящими бандами Булак-Балаховича, так называемым Северным корпусом генерала Драгомирова и белоэстонскими отрядами».
Бои за Юрьев шли три дня. Командиру Блинову и комиссару Смородину не раз пришлось ходить в штыковую атаку, и просто чудом они остались живы. За личное мужество в ожесточенных боях оба они были награждены орденами Красного Знамени. Петр был первым комсомольцем, получившим эту высокую боевую награду.
В боях под Нарвой 8 ноября 1918 года Петра тяжело контузило. Больше суток не приходил он в сознание, отвезли его в питерский госпиталь. Но он досрочно ушел оттуда, когда прослышал о городской конференции недавно созданного Российского коммунистического союза молодежи.
Именно к этим дням относится легенда о «воскрешении» Петра.
Будто пошел по Питеру слух, что погиб он в бою под Нарвой. И молодежь начала конференцию с заупокойной речи по своему старому боевому другу. Его любили от чистого сердца и говорили о нем с такой теплотой и нежностью, что в зале никто не скрывал слез.
Он вошел в зал позже других, неопознанный: с перевязанной головой, в папахе до бровей, с кустистыми усами и каштановой бородкой. И один лишь посмеивался, когда говорили о покойнике. Наконец попросил дать слово фронтовику вне очереди.
На трибуне сбросил папаху, крикнул как перед строем:
— Вы что это, черти драповые, панихиду по мне устроили? Контузило, верно! Да вот он я! И уж коль пришел, расскажу вам, как воюет наша комсомолия!..
Кажется, это была самая длинная речь за все время, что выступал он на рабочих митингах, в кружках и в ССРМ. Со смешинкой, с острой и соленой солдатской шуткой, с хорошей подковыркой — он это любил! Зал долго грохотал от аплодисментов и восторженных криков. В тот же день приняли решение: послать от питерских комсомольцев комиссара Петра Смородина в Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов. Так он стал бессменным членом Совета на протяжении двадцати лет, до конца своих дней…
После конференции он управился с делами в госпитале за двое суток. Как-то не по себе было ему в любимом городе. Питер опустел, словно вымер наполовину. Кое-где на заводах еще теплилась жизнь. Попадались и ребятишки — помятые, в плохой одежонке. Но, как во все времена, веселые и шумные.
Больше всего угнетало, что почти нет близких товарищей и друзей. Вася Алексеев руководил ревкомом в Гатчине, находились в отъезде Лиза Пылаева и Ваня Скоринко. Женя Герр в Москве, там и Оскар Рыбкин — он во главе Цекамола. Нет даже Пашки Бурмистрова, с которым можно было спорить на любую тему.
Появилась новая поросль молодежных вожаков: Михаил Удалов и Михаил Глерон, Сережа Соболев и два брата Ореста Петропавловского: Дмитрий и Владимир. В губкоме комсомола — Сергей Маситин. Но с ними он не успел сойтись поближе. Зато обрадовался «старикам» — степенному Ивану Канкину, юркому, тощему, страстному Коле Фокину.
Пусто было и потому, что впервые был он гостем в красном Питере, даже в своем районе, где с трудом разыскал Ивана Кулешова — тот все хлопотал, как бы поскорей уйти на фронт против Колчака. И потому еще было пусто, что уехали в Москву те, кто задавал боевой тон всякому массовому митингу, — старые партийцы, ораторы, великие организаторы. И красавец Питер без этих блестящих людей словно сделался заштатным городом.
И Петра со страшной силой потянуло в часть. Он лишь успел повидаться с матерью. Анна Петровна и не чаяла обнять сына: он молчал, пока был в госпитале; и не вдруг признала своего Петьку в бородатом солдате с забинтованной головой.
— Ахи, охи, слезы, вздохи! — Петр стиснул маманю так, что затрещали у нее кости. — Дело говори, мне недосуг. Вижу, живешь плохо, сдала ты, Анна Петровна, висит на тебе платье, как на худом колу. Давай чайку попьем, да собирайся: переждешь войну в Боринском. Я тебе и теплушку нашел, завтра утром отправлю. А сам к товарищам: надо Родзянке морду бить.
Ранним утром усадил он маманю в товарный вагон, дал ей на дорогу буханку хлеба, банку консервов. Поцеловались. И — будь здорова: до встречи в белокаменной, в Москве, не через один год…
Перед самым возвращением Смородина в полк там началась тяжелая полоса невезения.
Еще недавно победа сменялась победой. Красная Армия освободила Ригу, Митаву, Тукум, Талсы. В столице Латвии провозгласили Советскую власть. Но все это очень встревожило толстосумов из Антанты. В порты Эстонии начали причаливать английские и французские корабли с вооружением для белой армии. Белые спешно сформировали части в Латвии, Эстонии и Финляндии. Банды «голубых» и «серых» прибалтийских баронов вдруг противопоставили красным силу, превосходящую в семь-десять раз. С ожесточенными боями Ян Фабрициус стал отступать к Пскову.
49-й стрелковый полк не уходил с Фабрициусом, он оставался на Эстонском фронте. С ним сблокировались 1-й и 4-й латышские стрелковые полки, переброшенные из Москвы и с Восточного фронта, где они били белых и подавляли мятежи. Но из-за поспешного отступления соседних частей 6-й дивизии с эстонской земли у 49-го полка оголился фланг, пришлось оставить Юрьев.
И сразу же начались кровопролитные бои за город Валк. Три недели шквального огня и рукопашных схваток! Напряжение свыше сил! И когда все ценное имущество вывезли из Валка, его сдали.
Белые перерезали железную дорогу Валк — Псков. Сделал коварный бросок лыжный отряд белофиннов. Под его ударом пал Мариенбург.
Люди уморились. И туго с боеприпасами: берегли каждый патрон.
Но духом не упали. Коммунисты устремлялись за Смородиным в любую брешь у врага, масса бойцов их подпирала. Выход был один: из всего полка собрать лишь ударный батальон. Его назвали третьим. И Петр повел его в бой, когда занял рядом исходную позицию 6-й латышский полк.
Плечом к плечу сражались русские и латыши. Они окружили оккупантов, в рукопашных схватках убили почти четыреста солдат и офицеров врага. И еще столько же взяли в плен.
49-й стал славным полком. Враги назвали его коммунистическим и приказали по своим частям — пленных из этого полка не брать, убивать их на месте. 30 марта 1919 года Ян Фабрициус вручил полку почетное знамя ВЦИК с такой надписью: «49-му полку за успешные бои с контрреволюцией».
Но, в общем-то, долго еще шла полоса невезения, хотя и перемежалась она отдельными удачами.
Соединенными усилиями трех полков: 12, 48 и 49-го, из которых Фабрициус создал ударную группу Для осады Валка, вошли уже в предместье города. Однако изменил начальник латвийской дивизии Мангульс. И пришлось вырываться из окружения.
Но 49-й жил и боролся. Стремительной атакой он захватил сильно укрепленную станцию Гоппенгаф. Бойцам очень мешал вражеский бронепоезд, артиллерии же не было — ее могли хоть как-то заменить отвага и деловая, оперативная смекалка. Смородин собрал взвод самых опытных бойцов, спросил в упор: что делать? Решили устроить ночью засаду у выходной стрелки. Остановится бронепоезд — забросать его гранатами. А вышло еще удачнее: бронепоезд остановился, команда выскочила, чтобы устранить неполадки на путях, и бронированную крепость захватили без гранат, с одними винтовками.
Ян Фабрициус начал готовиться к обороне Пскова. Тридцать три раза отражал он атаки белых, но город все же сдал 25 мая 1919 года. Железного Мартына поместили в госпиталь в Старой Руссе, затем отстранили от должности военного комиссара дивизии.
Петр Смородин расстался еще с одним старшим другом, который был для него образцом отваги и мужества. И даже толком не попрощались: измотанный боями 49-й в конце апреля был переброшен в Лугу для укомплектования. А когда возвратился на позиции, Фабрициуса уже перебросили на другой фронт.
Полк не набрал полной силы: потерял он до половины состава, Луга дала ему двести пятьдесят бойцов. Почти все они были коммунистами-добровольцами.
Следы комиссара Смородина обнаруживаются, к сожалению, от случая к случаю. В первых числах мая 1919 года он на участке Красные горы — станция Алешин. Батальон полка разбил батальон белых, захвачены хорошие трофеи: два орудия и шесть пулеметов.
В середине мая, когда войска Юденича прорвали фронт между Нарвой и Чудским озером и хлынули на Псков, Лугу и Петроград, снова начались дни, как под Валком и Мариенбургом. Белые пытались перерезать важнейшую артерию Псков — Луга — Петроград в районе станции Мпшнской. Полк оправдал доверие командования — вывел из строя шестьсот белых солдат и офицеров. Юденич прекратил наступление на Мшинскую. Лужский уездный Совет рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов наградил полк третьим почетным знаменем.
Полк наступал, полк отступал. 20 сентября 1919 года в районе Луги перед фронтом полка появились вражеские танки. Даже самое пламенное слово комиссара не смогло удержать бойцов на линии огня. Да и Смородин с Блиновым не знали, как бороться с бронированными чудовищами. Лугу сдали. Но наука пошла впрок: связка гранат, зажигательная жидкость, два огнемета. И полк, ставший к тому времени 170-м, образцово показал себя на Лужском боевом участке. На подступах к городу ввязался он в решающий бой с Островским офицерским полком белых, в котором люто действовали помещичьи и кулацкие сынки. В кромешной тьме ноябрьской ночи на офицерских плечах ворвались красные батальоны в Лугу. Петр отметил, что такой паники у белых он не видал ни разу!
В час, самый трудный для красного Питера, осенью 1919 года, видели Смородина под Петергофом. С двумя ротами держал он оборону у побережья Финского залива.
Угрожали ему батальон белогвардейцев с пулеметами и две роты белых эстонцев. Счет был один к трем в пользу врага. Но Смородин принял бой, в дело вошли даже кашевары. Белые отступили с большими потерями, путь к Питеру был и тут надежно закрыт.
Наступал Смородин на линии Ямбург — Нарва. И был в числе тех героев, перед которыми остатки банд Юденича едва укрылись за эстонской границей.
Свободно вздохнул красный Питер: с Юденичем было покончено навсегда. 49-й — 170-й исполнил свой долг. И Петроградский Совет наградил его четвертым Красным знаменем с золотой росшитью: «Храброму 170-му полку».
Четыре раза за два года отметил наградами советский народ героев полка. И полк ушел на ратный подвиг снова: на запад — против белополяков, потом на юго-запад — против банд атаманов Гальчевского, Орлика, Байды и Кирилюка.
Петр мог бы вернуться в Питер: там помнили о своем верном сыне и в конце 1919 года вызвали его на работу с молодежью. Но его оставили устанавливать границы РСФСР с Эстонией и Финляндией, и с военными топографами он прошел от Ямбурга до Мурманска.
Теперь в любимый город своей нелегкой юности он ехал со спокойной душой. Границы на замке, Юденич — в Дании, Маннергейм — в Хельсинки, эстонские бароны — в Ревеле, Булак-Балахович — в нетях.
Двадцать шесть месяцев пробыл он добровольцем в Красной Армии, со дня ее рождения. Можно и вернуться к мирной жизни.
В конце апреля 1920 года сошел он с поезда в Петрограде в старой шинелишке, в потертой папахе, с солдатской сумкой за плечами. Мучил его ншиас. И он решил размяться пешком до Смольного…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.