Глава 27 Нина здесь, и Марта – там
Глава 27
Нина здесь, и Марта – там
Генрих встретил меня новостью, что Тульпин серьезно болен. Он кашлял, у него поднялась температура, и он жаловался на сильную головную боль и на боли в конечностях. Я отправился к нему и обнаружил, что и мысли у него были слегка путаные. Правда, я пока не знал, было ли это следствием того, что он ввел себе слишком большую дозу морфия, или это были симптомы сыпного тифа. Все это меня очень обеспокоило. Ночью я еще два раза заходил к нему и в конце концов убедился в том, что у Тульпина был сыпной тиф.
Чтобы не создавать ненужной суеты и паники, я никому не сказал об этом. Мы тотчас отправили его на санях в санитарную роту, а медицинскую карточку с диагнозом больного я передал ездовому в запечатанном конверте. Пока я не хотел никому говорить и о пристрастии Тульпина к морфию, а решил через пару дней навестить его в полевом госпитале и лично рассказать об этом его лечащему врачу. Чтобы свести вероятность распространения болезни к минимуму, мы провели тщательную уборку и дезинсекцию медсанчасти.
Вечером я отправился на командный пункт батальона, куда из штаба дивизии поступила свежая оперативная сводка. Она объясняла относительное затишье на нашем участке фронта. Однако общее положение все еще оставалось очень опасным. За нашей спиной разгорелась жестокая битва, в которой решалась и наша судьба. Как нам стало известно, крупные вражеские силы обошли линию Кёнигсберг с запада, атаковали железнодорожную линию Вязьма – Ржев и сейчас находились всего лишь в пятнадцати километрах от Вязьмы. Часть этих вражеских сил, а именно 29-я армия русских, продвинулась с юго-запада к Ржеву и прорвалась до городских районов, лежащих южнее Волги. Однако в ходе стремительного контрудара нашей 1-й танковой дивизии и соединений войск СС удалось окружить эту русскую армию. И теперь 39-я армия русских пыталась деблокировать своих окруженных товарищей. Нам не оставалось ничего другого, как только ждать и надеяться.
Обер-фельдфебель Шниттгер и двадцать его бойцов должны были сменить парашютистов-десантников на опорном пункте, находившемся между деревнями Гридино и Крупцово.[102] Он и его люди получили большое количество шерстяных одеял и плащ-палаток, так как там не было домов и нашим солдатам приходилось жить как эскимосам – самим заботиться о крове над головой и о том, как не замерзнуть в такой лютый холод. Нагрузившись как вьючные ослы, они отправились в путь.
Поскольку на нашем участке фронта царило временное затишье, а меня очень интересовала их жизнь в снежной пустыне, через несколько дней я отправился вместе с колонной транспорта с продовольствием на опорный пункт Шниттгера. Солдаты жили в большой хижине, построенной из прямоугольных глыб плотного снега, уложенных на толстые ветки. Это жилище находилось в лощине и сейчас было почти полностью занесено снегом. Внутри день и ночь топились две железные печки, топливом для которых служил мазут. Они давали достаточно тепла для обогрева всего жилища. На утрамбованном снегу, служившем полом, был насыпан толстый слой листьев, а сверху постелены плащ-палатки и одеяла. Спавшим здесь солдатам были не страшны никакие метели и морозы.
Опорный пункт работал надежно, как часы. Заметенные снегом ходы сообщения каждый день расчищались. Все было тщательно замаскировано. Атаки русских штурмовых групп всякий раз успешно отражались. Шниттгер угостил меня фасолевым супом и сварил на одной из печек ароматный кофе, подаренный нам крайсляйтером из Билефельда. Вместо воды он использовал свежевыпавший снег.
– Нам тут живется не хуже, чем эскимосам в Гренландии! – с довольным видом заметил он. – Мы играем в скат, отсыпаемся или читаем, а иваны беспокоят нас не чаще двух раз в неделю. Их атаки совсем неопасны, так как здесь очень глубокий снег!
Я подумал о своем желании отправиться в отпуск и украдкой бросил взгляд на обер-фельдфебеля Шниттгера. Прядь светлых волос свисала у него со лба, а голубые глаза спокойно смотрели на меня. На правой стороне его груди светился Немецкий крест в золоте. С тех пор как погиб Кагенек, он был единственным кавалером этой высокой награды в нашем батальоне. Более 40 раз он поднимал бойцов своего взвода в атаку и более 120 раз отправлялся с разведывательными группами в тыл врага. Бесспорно, Шниттгер был лучшим солдатом 3-го батальона. И тем не менее внешне он больше походил на спортсмена, на капитана хорошей футбольной команды, который даже в самых опасных ситуациях всегда остается веселым, остроумным и надежным товарищем. И если бы ему сейчас, в эти решающие недели, предложили поехать в отпуск в Германию, он бы наверняка счел это предложение несправедливым, недостойным настоящего солдата.
После разгрузки наша маленькая транспортная колонна уже снова двинулась в обратный путь. И когда холодное зимнее солнце стало клониться к закату, я распрощался со Шниттгером и задумчиво побрел по заснеженной тропинке назад в Малахово.
В эти же дни мы наконец разгадали загадку, которая давно не давала нам покоя. Мы часто замечали, что русским каким-то загадочным образом удавалось быстро перемещать свои войска со всем их вооружением и военной техникой прямо по снежной целине. В то время как наше последнее наступление на Москву застопорилось из-за глубокого снега, а во время арьергардных боев мы никак не могли обойтись без наезженных дорог, русские снова и снова демонстрировали поразительную мобильность и совершенно неожиданно могли появиться с любой стороны. Было очевидно, что они не были привязаны к известным нам дорогам. И вот, наконец, мы поняли почему.
Если возникала необходимость в быстром перемещении соединений Красной армии по снежной целине, то из близлежащих населенных пунктов сгоняли все гражданское население и формировали из них колонны шириной до два дцати человек. Их заставляли идти по нехоженому снегу. Первым рядам, утопавшим в снегу по пояс, приходилось тяжелее всего, и, когда они совершенно выбивались из сил, они менялись местами с задними рядами. Эта процедура повторялась до тех пор, пока дорога не была проложена. Сапоги марширующих по ней солдат еще больше утрамбовывали смесь изо льда и снега. Наконец по этой импровизированной дороге могли проехать легкие конные повозки, затем за ними следовали транспортные средства на моторной тяге и тяжелая техника.
Мы уже не раз слышали о так называемом «русском дорожном катке». Это был именно он! Этот прием был очень прост и, вероятно, являлся частью первичной подготовки всех русских новобранцев. Но, к сожалению, эта важная информация отсутствовала в наших учебниках по военному делу.[103]
* * *
Дважды в неделю я наведывался в тыловые деревни, где Нина Барбарова очень хорошо заботилась о больных. Однажды такой мой визит был прерван прибытием большой толпы гражданских, тянувших за собой сани. На санях лежала беременная женщина. Выяснилось, что она упала и сломала несколько ребер. Из-за этого несчастного случая у нее начались родовые схватки, и вот теперь она корчилась от боли, когда мы осторожно положили ее на соломенную подстилку.
Я сделал ей внутривенную инъекцию S. E. E., боли вскоре ослабли, и ее искаженное от боли лицо разгладилось. Роды прошли без особых осложнений, и вскоре несколько преждевременно рожденный сын своим радостным криком возвестил о своем появлении на этом свете. Его дедушка, отважного вида старик в жалких обносках, отчаянно жестикулируя, принялся бурно благодарить меня. Неожиданно он наклонился и попытался поцеловать мои валенки. Я отпрянул в сторону. Наконец все русские вышли из избы, и остались только роженица и Нина. В то время, когда я укладывал в медицинскую сумку свои инструменты, женщины о чем-то оживленно беседовали по-русски. Потом Нина подошла ко мне и в нерешительности остановилась, словно хотела о чем-то меня спросить.
– У вас что-то на душе? Ну давайте уж, выкладывайте!
Немного помолчав, Нина спросила меня, понизив голос:
– Герр доктор, как ваше имя?
Я был крайне удивлен и решил на всякий случай не отвечать на ее вопрос. Поэтому я сказал:
– Возможно, это в России принято уже после короткого знакомства называть друг друга по имени – и, как мне кажется, еще в Англии! Но согласно немецким обычаям и нравам для этого еще несколько рановато!
Нина покраснела до корней волос. Несколько секунд она в смущении стояла передо мной, а потом сказала:
– Это не я хочу узнать ваше имя, герр доктор! Вот эта женщина хочет назвать вашим именем своего новорожденного сына!
– Это уж слишком! – возразил я. – Взъерошенный дед бросается целовать мне ноги, самый юный житель деревни должен носить мое имя, а Нина Барбарова впервые покраснела! Согласитесь, действительно слишком много событий для одного дня?
Нина в растерянности продолжала стоять передо мной.
– Ну хорошо, Нина, – продолжил я, – скажите ей, что она может назвать своего сына Генрихом! Но я надеюсь, что через двадцать или тридцать лет этот маленький Генрих не выступит с оружием в руках против моего сына Генриха! Если он это сделает, я пожалею о том, что приложил столько сил, помогая ему появиться на свет!
Обезболивающее действие укола начало, кажется, ослабевать. Сломанные ребра снова причиняли боль нашей пациентке при каждом вдохе. Поэтому мы сделали ей поддерживающую повязку из лейкопластыря, и вскоре она почувствовала себя гораздо лучше. Сегодня вечером она уже сможет отправиться к себе домой.
По пути в Малахово эта юная русская женщина никак не выходила у меня из головы.
Несколько дней спустя старый оберштабсарцт Вольпиус был переведен в один из госпиталей на родине. Наконец-то Ноаку удалось избавиться от него. Генриху и мне было поручено доставить его на санях в Ржев. На время нашего отсутствия врач парашютистов-десантников взял на себя исполнение и моих обязанностей.
Мы высадили Вольпиуса у железнодорожного вокзала, пожелали ему всего хорошего, сказали еще несколько ничего не значащих фраз и отправились прогуляться по городу. Город раскинулся на обоих берегах Волги, и в нем было много современных зданий. Для нас Ржев приобрел то же самое значение, какое имел Кёнигсберг для наших предков. Столица Восточной Пруссии всегда была пограничной твердыней Германии на востоке. И вот теперь Ржев стал основным звеном оборонительной линии Кёнигсберг.
В городской комендатуре нам предоставили для ночлега квартиру в доме на улице Розы Люксембург. Потом мы отправились в госпиталь для больных сыпным тифом, чтобы навестить Тульпина. То, что мы увидели там, невозможно было описать словами. Многие пациенты были без сознания, другие лежали в горячечном бреду. Мы вошли в палату Тульпина, где лежало еще около восьмидесяти больных сыпным тифом. Один из больных вдруг заорал во все горло, вскочил с постели и попытался выброситься в окно. Его примеру последовал еще один больной. За ними бросились санитары, которые догнали и скрутили их, прежде чем они успели разбить окно. Затем санитары отнесли больных на их кровати. Большинство больных, которых мы видели в этой палате, были обречены на смерть. Только у нескольких самых молодых солдат было еще достаточно сил, чтобы пережить самые тяжелые дни и недели болезни. У тех же, кому было за тридцать, почти не было шансов остаться в живых, если им в свое время не была сделана прививка от сыпного тифа. А таких здесь были лишь единицы.
Нас подвели к кровати Тульпина. Перед нами лежал наш бесстрашный боевой товарищ, с ввалившимися щеками и исхудавший до такой степени, что казалось, будто перед нами скелет, обтянутый кожей. Он не узнал нас. Время от времени он выкрикивал бессвязные слова и много раз повторял имя Мюллера, который, видимо, особенно занимал его мысли в мире бреда и болезненных фантазий. Очевидно, уже не имело смысла сообщать лечащему врачу о пристрастии Тульпина к морфию. Казалось, что в этой больнице уже ничто не имеет никакого смысла. Находясь в полузабытьи, Тульпин неотвратимо приближался к смерти, что было для него, как мне показалось, почти желанным избавлением от жизни, полной мук и страданий. Но Генрих, который ничего не знал о пристрастии Тульпина к морфию и был не подготовлен к тому, что здесь увидел, был потрясен до глубины души.
Мы вышли на улицу и были бесконечно рады тому, что наконец-то вырвались из этой обители смерти. Генрих облегченно вздохнул. Перед госпиталем стоял грузовик, который перевозил на военное кладбище тела, завернутые в парусину. Эти солдаты вышли победителями из множества боев, выдержали тяжелейшие многодневные переходы в летний зной и в лютую зимнюю стужу, не спасовали перед суровой русской зимой, пока, в конце концов, не пали жертвой маленькой русской вши.
* * *
Между тем на наш командный пункт прибыла рождественская почта и новенький радиоприемник. Этот аппарат оказался гораздо больше и мощнее того, по которому Нойхофф так любил слушать песню «Лили Марлен». Мы могли по нему принимать и слушать любую немецкую радиостанцию. После того как в течение долгих трех месяцев мы были полностью отрезаны от всех новостей с родины, это казалось нам просто великолепным.
Почта свалилась на нас как снежная лавина. Здесь были письма и посылки для восьмисот солдат батальона, скопившиеся за несколько недель. Лишь немногие из адресатов были еще среди нас. Мы рассортировали всю почту, и почти каждая фамилия будила в нас воспоминание об однополчанах, которым были адресованы те или иные посылки или письма. При этом мы часто вспоминали, когда и как они погибли. Вот этот товарищ очень рано, еще до того, как почта была отправлена. А вот тот перед самым Рождеством, когда почту уже везли по территории России. Следующий товарищ погиб сразу после Рождества, когда почта должна была бы уже попасть к нам. Все письма, которые невозможно было вручить, отправлялись невскрытыми с соответствующей пометкой назад. Но все посылки мы вскрывали. Мы забирали быстропортящиеся продукты, а все остальное возвращали отправителю, вкладывая в посылку сопроводительное письмо.
Оставшиеся в живых военнослужащие 3-го батальона получили свои рождественские подарки в марте. У нас теперь было полно печенья, кексов, шоколада, какао, ветчины, твердокопченых колбас, сухофруктов, орехов, сигар, сигарет, табака, сухих смесей для приготовления сладкого крема, консервов, кофе, чая. Сестры, жены и невесты отказывали себе в куске хлеба и приобретали эти подарки или выменивали их на какие-то другие вещи, чтобы доставить радость своим любимым, сражавшимся в далекой России. В посылки были вложены фотографии жен и детей, а в одной из них мы нашли крохотный детский башмачок с запиской: «Этот башмачок стал ему уже мал». Отец этого малыша погиб еще 28 декабря в бою за деревню Щитниково.
Я тоже получил целую кипу писем. Как я и ожидал, моя просьба перенести обручение на более поздний срок еще не дошла до Марты. В установленный срок все гости явились на обручение, но жених так и не появился. Как и на прошлое Рождество, тогда в Нормандии, Марта прислала мне миниатюрную рождественскую елочку. Ноак тоже получил похожую елочку, и при уютном свете огня, полыхавшего в русской печи, мерцании свечей и обилии снега за окном было совсем нетрудно перенестись на десять недель назад и представить себе, что сейчас Рождество.
Собственно говоря, мне надо было бы прочесть письма Марты в хронологической последовательности, но вместо этого я начал читать с самого свежего письма. Оно было отослано всего лишь три недели тому назад, и по какой-то случайности я получил его уже сегодня.
– Марта будет петь по радио, – сказал я Ноаку. – Послушай, что она пишет!
И я зачитал ему выдержку из ее письма: «3 марта в 20:00 доктор Эрнст Фабри и я будем исполнять дуэт в сцене на балконе из оперы «Ромео и Джульетта», и его будет передавать радиостанция Франкфурта. Может быть, вы сможете нас послушать…»
– Быстрее! – крикнул я. – Какое сегодня число?
– Не имею представления! Может быть, 3 марта?
– Генрих, а ты знаешь, какое сегодня число?
– Я думаю, сейчас еще февраль, герр ассистенцарцт!
Я позвонил на командный пункт полка и узнал, что сегодня 2 марта. Слава богу! Потом я стал энергично вращать ручку настройки радиоприемника, чтобы поймать Франкфурт. В конце концов мне удалось настроиться на Франкфурт, но слышимость была плохая.
– Генрих! – позвал я. – Мы можем раздобыть где-нибудь проволоку? Нам надо сделать более мощную антенну! Эта антенна – позор для нашего батальона! Отправляйся к связистам и скажи им, что мне нужна проволока!
Через час мы уже достали около восьмидесяти метров проволоки. Мы протянули ее во всех направлениях через ближайшие надворные постройки, а затем закрепили на крыше соседнего дома. Вот теперь мы слышали Франкфурт великолепно. В этот вечер я заснул счастливым человеком.
На следующее утро я сразу после завтрака отправился в путь в тыловые деревни. Я хотел провести медицинский осмотр всех русских, работавших на немцев, и сделать им прививки. Обычно я выезжал из Малахово ближе к обеду, но сегодня я собирался в любом случае вернуться назад пораньше.
Нина впустила меня в свою маленькую избушку. Внутри царило приятное тепло. На столе лежали рождественский пирог и круглое плоское печенье, очевидно подарки от какого-нибудь солдата. Я сам удивился тому, насколько это меня расстроило. От меня Нина иногда получала при случае лишь конину. Но рождественский пирог и печенье! Это было уже слишком!
– Вы сами испекли этот пирог? – спросил я.
– Нет, герр доктор! – ответила она и покраснела, как школьница. – Я получила это от одного немецкого солдата.
– Ага! И каков он на вкус? Умеют наши женщины печь вкусные пироги?
Она отвела глаза, завернула остатки пирога и печенье в чистый носовой платок и едва слышно ответила:
– Да, они очень вкусные!
– Может, и мне стоило принести вам рождественский пирог, который я получил из дома? – невольно вырвалось у меня, и я уже был готов прикусить себе язык из-за того, что устроил сцену из-за такого пустяка, как пирог.
– Нет! Я бы его не взяла! – поспешно сказала она. – Этот пирог я получила от человека, который для меня ничего не значит!
И она в упор посмотрела на меня, и на этот раз уже мне пришлось опустить глаза.
– Оставим эти пироги в покое! – проворчал я и позвал фельдфебеля, чтобы он принес мне список русских, подлежащих вакцинации.
Это оказались несколько стариков и женщин среднего возраста и большое число юных девушек, которые помогали на нашей полевой кухне. Я должен был проверить всех на возможное наличие туберкулеза и сделать прививки от тифа и брюшного паратифа. Нина разложила вакцины и шприцы на куске чистой материи, которую она несколько раз прогладила горячим утюгом.
Сначала я собирался осмотреть стариков, потом женщин и, наконец, молодых девушек. После осмотра я сделал старикам прививки. У одного из них была открытая форма туберкулеза, и его пришлось, к сожалению, освободить от службы. Затем наступила очередь пожилых женщин. Когда они разделись до пояса, сразу стало видно, что они страдают от недоедания, однако никаких заразных болезней у них не обнаружилось. Наконец, в комнату вошли юные девушки, среди которых не было, пожалуй, ни одной старше 18 лет, и начали раздеваться. Фельдфебель почувствовал себя весьма неудобно. Ведь он был военным медиком и все время служил в вермахте, где имел дело только с мужчинами и не привык к такому. Смутившись, он спросил у меня, не присмотреть ли ему лучше за лошадьми.
– Нет, герр фельдфебель! Вы же не можете оставить меня совсем одного со всеми этими женщинами!
Мне бросилось в глаза, что у всех русских девушек были довольно короткие ноги. Они все были хорошо развиты и здоровы, но у них были более широкие талии и более короткие ноги, чем у Нины и Наташи, которые, очевидно, принадлежали к другому сословию. Фельдфебель вскоре преодолел свое смущение и, как показалось, даже с удовольствием рассматривал юных девушек. К сожалению, мне пришлось освободить от службы у нас очень миленькую маленькую девушку, поскольку у нее тоже был туберкулез. Я распорядился, чтобы и в дальнейшем она и старик продолжали получать питание от нашей полевой кухни.
Вскоре все прививки были сделаны. Я уже начал собирать свои инструменты, когда фельдфебель спросил:
– А разве Нина не относится к русским, состоящим на службе у немцев?
Он считал, что она тоже должна пройти медосмотр и что ей тоже необходимо сделать прививки. При этом я заметил в его глазах похотливый блеск, который мне совсем не понравился.
– Хм!.. Нина работает вместе со мной, она моя ассистентка, – сказал я. – Она в состоянии самой себе сделать укол и проверить, нет ли у нее туберкулеза!
– Нет, герр доктор! Я думаю, вы должны сами осмотреть меня и сделать прививки, – неожиданно заявила Нина таким тоном, словно речь шла о чем-то само собой разумеющемся.
Фельдфебель расплылся в улыбке. Но мне совсем не понравилось, что он будет присутствовать при осмотре Нины. Однако я не знал, как мне потактичнее избавиться от него, чтобы это не выглядело странным. Но прежде чем что-то пришло мне в голову, Нина опередила меня:
– Герр доктор, я бы предпочла, чтобы вы один осмотрели меня!
Фельдфебель вышел из приемной на улицу и отправился в сторону конюшни, чтобы присмотреть за нашими лошадьми. Нина начала раздеваться. Я занимался шприцами и, вопреки своим естественным чувствам, смотрел совсем в другую сторону, как этому учат каждого начинающего терапевта в самом начале его карьеры. Я был действительно очень смущен. Мне уже не раз приходилось осматривать красивых женщин – более красивых, чем Нина, убеждал я сам себя, – поэтому просто смешно, что я чувствую себя скованно и боюсь обернуться и посмотреть на нее. И все же мне пришлось приложить немалые усилия, чтобы заставить себя взять в руки стетоскоп и подойти к ней. Несмотря на все мое смущение, мне бросилась в глаза красота ее фигуры, от которой захватывало дух. Я почувствовал, что покраснел как рак, и не мог от волнения вымолвить ни слова. Она же сама стояла около стола в непринужденной позе, словно богиня, и спокойно наблюдала за тем, как я прослушиваю ее прекрасное тело. Разумеется, я не нашел никаких признаков туберкулеза. Я поспешно сделал ей обе прививки и отвернулся.
– Вы абсолютно здоровы и можете продолжать работать моей ассистенткой! – сказал я.
– Большое спасибо, герр доктор! – произнесла она с улыбкой, продолжая стоять спиной к окну и не делая попытки снова одеться.
– Да, а теперь можете одеться! – добавил я, немного помолчав, поскольку она продолжала спокойно стоять у стола и, кажется, вообще не собиралась одеваться. Я не на шутку рассердился на самого себя из-за того, что вид ее обнаженного тела так выбил меня из колеи, втайне надеясь, что она не заметила, что происходило у меня в душе.
Поскольку я собирался обязательно вернуться в Малахово пораньше, чтобы успеть к началу радиопередачи, то сегодня я уже не мог осмотреть больных сыпным тифом. Поэтому я поспешно распрощался с Ниной и вскочил на лошадь. Когда, отъехав немного по заметенной снегом дороге от деревни, я обернулся, она все еще стояла в дверях своего маленького домика. А ее светлые волосы развевались на холодном ветру раннего зимнего вечера.
У меня мелькнула мысль, что, возможно, я поступил не совсем корректно по отношению к Марте. Но что я мог поделать? Нина потребовала, чтобы медосмотр проходил без свидетелей. Если бы я стал возражать, то это могло бы дать фельдфебелю повод к различным домыслам и подозрениям. В конце концов она была всего лишь очередной пациенткой женского пола, русской женщиной с чарующим взглядом необычных глаз и пленительной улыбкой, вызывавшей у любого мужчины желание узнать, что же таится за ней. Вот и все! Видимо, я уже слишком долго нахожусь в России. А Нина стала частью моей работы. Настало время отправить меня в отпуск на родину. Там я смогу обручиться с Мартой, и Нина будет забыта. Эта Нина с ее развевающимися на ветру волосами цвета спелой пшеницы, с ее неизменным спокойствием, ее немецким рождественским пирогом и мыслями о каждом влюбленном в нее ефрейторе в тыловых деревнях вблизи Малахово.
Без четверти восемь мы уселись у радиоприемника: Ноак, Руди Беккер, Генрих и я. Уже целый час радиоприемник был настроен на волну Франкфурта. Я закурил большую сигару, полученную в подарок от Марты на Рождество, а Генрих заварил чай. Еще утром я поставил свои наручные часы по радиосигналу и теперь постоянно поглядывал на них, считая минуты и секунды. До сих пор я поступал подобным образом только три раза: 22 июня перед началом операции «Барбаросса», 15 июля перед боем под Полоцком и 2 октября во время начала битвы за Москву.
Из радиоприемника звучала музыка, но я не слушал ее. Все мое внимание было сконцентрировано на минутной стрелке часов, медленно двигавшейся по циферблату. Наконец наступило восемь часов! Прозвучал последний аккорд музыки, и мы услышали голос диктора:
«А теперь послушайте увертюру к опере Генриха Зутермайстера «Ромео и Джульетта», исполняемую…»
От разочарования я прослушал имена исполнителей. Я совсем забыл, что перед дуэтом Марты сначала исполняется увертюра. Казалось, что она будет продолжаться вечно, но наконец диктор все-таки сказал:
«А теперь дуэт влюбленных из сцены на балконе для вас исполнят Марта Аразим и доктор Эрнст Фабри!»
Мы услышали несколько вступительных аккордов и удивительно гармоничный хор, потом прозвучало объяснение в любви Ромео и ответ Джульетты. Я был совершенно потрясен, так как каждый звук голоса Марты был точно таким, каким я его помнил. Возможно, последний год так сильно изменил меня самого, что я посчитал, что и ее голос должен измениться. Но он звучал так, словно последнего тяжелого года не было вовсе. Вдруг мне показалось, что я сижу не на командном пункте 3-го батальона по ту сторону Волги, а на своем постоянном месте в Дуйсбургском оперном театре и вижу и слышу, как Марта и наш друг Эрнст Фабри исполняют дуэт на знакомой сцене. С удивительным тактом и способностью проникновения в образ Фабри и Марта придали этой сцене необыкновенную выразительность. Их превосходные голоса звучали безупречно назло огромному расстоянию между ними и нашей маленькой русской избой в выступе фронта под Ржевом.
Остальные трое моих товарищей слушали пение с нескрываемым умилением. По их лицам было видно, что они испытывают те же самые чувства, что и я. А именно что Марта пела нам и только для нас и что она выражала свои чувства не по отношению к какому-то воображаемому Ромео, а ко мне. Когда их голоса начали стихать и наконец прозвучало заключительное: «Мой Ромео…» – я был бесконечно счастлив.
Дуэт прозвучал, и я выключил радио. В комнате воцарилась мертвая тишина.
– Великолепно! – вымолвил наконец Ноак. – Хайнц, ты должен написать Марте, какое огромное удовольствие она нам доставила!
– До сегодняшнего вечера я никогда особенно не интересовался операми, но это было замечательно! – сказал Маленький Беккер.
Генрих смотрел на меня, не скрывая своего восхищения. Мир оперы и театра был ему совершенно незнаком. И сейчас он был даже немного оглушен от практически личного контакта с этим миром, который подарила ему Марта.
В этот вечер я еще долго не мог заснуть и прислушивался к эху чудесной мелодии, звучавшей в моем сердце. Голос Марты заново совершенно очаровал меня. Впервые за последние два часа я снова подумал о Нине и ее эротично-грудном голосе. Но сейчас, после того как Марта спела для меня, я мог подобно Одиссею запечатать свои уши воском и устоять перед сиреной Ниной!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.