ДИССИДЕНТ
ДИССИДЕНТ
Джордж Вашингтон уже настолько поднаторел в сельском хозяйстве, что начал получать удовольствие от этой работы. Сократив табачные плантации в пользу пшеничных и кукурузных полей, он перепробовал в общей сложности 60 различных сортов злаков, сеял коноплю, лен. Понемногу Маунт-Вернон превращался в маленький самодостаточный мирок: хозяин прокладывал дороги между пятью фермами, развивал сопутствующие производства. Рабов, которым теперь не нужно было ухаживать за табаком, он обучал различным ремеслам, делая из них плотников, каменщиков, пивоваров, кузнецов, пекарей и т. д. Негр Исаак делал телеги, колеса, плуги, бороны, грабли, а Том Дэвис был мастером на все руки: и жнец, и косарь, и печник, и маляр. Для обучения рабов Вашингтон выписывал законтрактованных рабочих из Европы (по большей части бывших заключенных), которые служили у него по несколько лет (впрочем, многие сбегали еще до истечения срока). В результате квалифицированные невольники теперь даже отправлялись на заработки в соседние поместья, принося хозяину деньги.
Сбежавших работников тоже приходилось разыскивать, давая объявления в газеты. Вашингтон не мог понять, как это возможно — не выполнить своих обязательств по контракту. В конце концов, они получают деньги! И какой пример они подают рабам? Кстати, последние порой заставляли его прибегать к самой суровой мере — продавать их в Вест-Индию, чтобы они наконец-то поняли, столкнувшись с по-настоящему жестоким обращением, как были глупы, когда не ценили своего милостивого, хотя и требовательного хозяина. В июле 1766 года такой участи подвергся молодой раб Том, «смутьян и беглец». Вашингтон отдал его капитану Джозефу Томпсону, отправлявшемуся на своей шхуне «Свифт» на Сент-Китс, посоветовав держать в наручниках, пока корабль не выйдет в море, а перед продажей помыть и привести в порядок, чтобы повысить цену. За Тома предполагалось выручить бурдюк патоки и бурдюк рома, бочку лаймов и горшок «индийских фиников» — тамариндов.
Между тем бойкот европейских товаров в Америке вынудил британский парламент отменить «закон о гербовом сборе», но при этом весной 1766 года был принят «закон об американских колониях» (Деклараторный закон), позволявший метрополии «сохранить лицо»: он подтверждал право парламента облагать колонии налогом и принимать законы, действующие в равной мере в метрополии и колониях. Пока менее проницательные колонисты праздновали победу, другие были возмущены намеком на то, что за отмененным законом последуют другие. К тому же «закон об американских колониях» почти слово в слово был списан с Ирландского деклараторного закона, поставившего Ирландию в подневольную зависимость от Великобритании: судя по всему, та же участь была уготована и тринадцати американским колониям.
Весенняя сессия 1767 года в виргинской палате горожан протекала вяло и сонно. Вашингтон томился: ему хотелось домой, где полевые работы были в самом разгаре. Он строчил письма с ценными указаниями управляющему и надсмотрщикам, перечитывал скупые строчки, нацарапанные неумелой рукой Марты: «Мой дорогой: я очень рада узнать из твоего письма что ты удачно добрался мы все живем хорошо но всё еще дождь и сыро жаль что ты не сможеш быть дома пораньше и моя сестра нескоро приедет, может май будет полутше апреля мы писали к тибе с последней почтой но поскольку мне нечего больше сказать на сем кончаю твоя любящая Марта Вашингтон».
Но Лондон готовил новый сюрприз: министр финансов Чарлз Тауншенд провел через парламент серию законов, получивших его имя, применив новый подход к налогообложению колонистов. Они взбунтовались против гербового сбора — прямого налога, но им будет нечего возразить против косвенных — пошлин на импортные товары: бумагу, краску, свинец, стекло, чай, — которые не производятся в Северной Америке и покупать которые можно только у британских поставщиков.
Британские законодатели не поняли главного: колонисты возражали не против налогов, прямых или косвенных, а против произвола парламента. Ведь они по-прежнему не имели в нем представительства, а потому любые навязанные им налоги считали неконституционными.
Король утвердил «закон о доходах» 29 июня 1767 года. Дополнением к нему служил «закон об освобождении от уголовной ответственности», целью которого было создание конкурентного преимущества для чая, поставляемого британской Ост-Индской компанией, перед ввозимым контрабандой голландцами. Согласно этому закону чай, импортируемый в Англию, не облагался пошлиной, чтобы удешевить его реэкспорт в колонии. Убытки от отмены пошлины в метрополии предполагалось покрыть за счет уплаты пошлины колонистами. При этом таможенные службы наделялись широкими полномочиями для проведения обысков в частных домах и конторах с целью выявления контрабандного товара.
Налоговые сборы должны были пойти на выплату жалованья губернаторам некоторых колоний и судьям. Раньше оно выплачивалось колониальными законодательными собраниями, однако британский парламент намеревался постепенно отобрать у колоний все деньги, чтобы местные представительные органы не имели рычагов воздействия на исполнительную и судебную власть.
Для взимания новых налогов в Бостоне по образу и подобию Британского таможенного управления было учреждено Американское таможенное управление, состоявшее из пяти комиссаров. Вместо одного-единственного на всю Америку Адмиралтейского суда в Галифаксе (Новая Шотландия, Канада) были созданы четыре окружных суда — в Галифаксе, Бостоне, Филадельфии и Чарлстоне; они должны были помогать таможенникам преследовать контрабандистов (обычные суды присяжных проявляли снисхождение к этим нарушителям закона).
«Сейчас самое время утвердить превосходство метрополии», — заявил Тауншенд. Он скоропостижно скончался 4 сентября 1767 года, не узнав, какой оказалась реакция на его законодательные инициативы.
В Америке пока еще не знали о его нововведениях. Вашингтон отчаянно пытался вернуть себе деньги, одолженные в разное время разным людям. 24 сентября он написал очередное письмо капитану Джону Поузи, взявшему у него взаймы крупную сумму два года назад под залог своих земель и рабов. Поузи намеревался занять денег у полковника Мэйсона, рассчитывавшего задешево приобрести земли у разоряющихся плантаторов (объявления о продаже ежедневно помешали в местной прессе); однако Мэйсон требовал предъявить поручителей, которые в случае нужды оплатили бы долг из своего кармана. Подробно расписав Поузи опасности необеспеченных займов, Вашингтон всё же согласился быть его поручителем на 300 фунтов при условии, что соответствующий договор будет составлен юристом, пользующимся его доверием. Уже заканчивая письмо, он узнал, что Поузи покрыл почти всю свою задолженность перед ним, за вычетом 20 фунтов.
Несмотря на собственные финансовые затруднения и долги, Вашингтон был необыкновенно щедр с друзьями, соседями, сослуживцами и родственниками. Он оплатил образование нескольких детей доктора Крейка, а в 1768 году вызвался выплачивать 25 фунтов в год на обучение сына своего друга Уильяма Рамсея в колледже Нью-Джерси, подчеркнув, что не ожидает и не желает возвращения этих денег.
Разумеется, эти одолжения служили благородной цели. Вашингтон никогда не дал бы денег в долг, зная, что их промотают. Люди его круга были в долгах как в шелках не только из-за непорядочности лондонских агентов, но и из-за своего образа жизни, тратили время на нескончаемые вечеринки, званые обеды, скачки, петушиные бои, лодочные гонки и карточную игру.
Вашингтон тоже не чурался развлечений. Например, охота была его страстью. Он охотился на лис, оленей, уток, перепелов, фазанов, а иногда и медведей; стены господского дома были увешаны его охотничьими трофеями. В феврале 1768 года он подстрелил в один день пять диких уток и пять белоголовых орланов!
В день, намеченный для охоты, он вставал до зари, завтракал при свечах, надевал свой охотничий костюм — красивый синий кафтан поверх алого жилета с золотыми кружевами и черную бархатную шляпу, натягивал высокие сапоги и брал стек с узором в елочку. Вскочив в седло, он уносился прочь со двора, когда было еще темно.
Псарня находилась чуть ниже по Потомаку. Вашингтон вывел новую породу собак — американскую лисью гончую. Они должны были быть неутомимы, ведь охота порой продолжалась целый день. Как-то в марте 1768-го Вашингтон семь часов носился по полям, пока не поймал лису с коротким хвостом и не отрезал ей уши в качестве трофея.
В том же году Вашингтон приобрел с аукциона двух братьев-мулатов у миссис Мэри Ли из графства Уэстморленд — Уильяма и Фрэнка Ли. Черномазый Билли был невысок, но ладно скроен и крепко сшит; язык у него был хорошо подвешен, он мог часами рассказывать разные истории и обо всём имел свое мнение, а когда садился верхом, ему сам черт был не брат. Новый хозяин сделал его своим камердинером, лакеем и дворецким и всегда брал с собой на охоту. Именно Билли Ли уговорил Вашингтона больше не охотиться на чернобурок, после того как они весь день прогонялись за такой лисой, а она всё-таки ускользнула; верно, в черных лис вселяется дьявол.
Никто не смел посягать на охотничьи угодья хозяина Маунт-Вернона, иначе ему бы не поздоровилось. Сосед, приглашенный на охоту, стал свидетелем поимки браконьера: незадачливый нарушитель границ, не успевший ускользнуть на каноэ, поднял ружье, целясь прямо в Вашингтона. Но полковника было не так-то легко напугать. Он пошел прямо на врага, схватил его лодку, вытащил на берег, разоружил его, а потом задал такую порку, что навсегда отбил охоту брать чужое.
Однако Вашингтоном владели не только грубые страсти. Например, он просто обожал театр и, будучи в Уильямсберге, ходил на любые представления, вплоть до кукольных спектаклей и выставок восковых фигур. В столичном театре выступали две бродячие труппы — Американская и Виргинская, старавшиеся подгадать к сессии палаты горожан. Их репертуар был неожиданно богат, от Шекспира до неоклассицизма, включая цинично-остроумные комедии нравов Джона Драйдена, Уильяма Уичерли, Джона Ванбру, Уильяма Конгрива и Джорджа Фаркера.
Пока депутаты отдавали должное отнюдь не тонкому юмору английских драматургов, в мае 1768 года в Бостон прибыл пятидесятипушечный королевский военный корабль «Ромни», чтобы колонисты со всей серьезностью отнеслись к творчеству британских законодателей.
Между тем у Вашингтона появились новые заботы. Домашний учитель маленьких Кастисов Уолтер Магоуэн, скромный молодой человек из шотландской семьи, в марте 1768 года вернулся в Англию, надеясь стать англиканским священником. Четырнадцатилетний Джеки, избалованный матерью, совершенно отбился от рук: зная о скором отъезде наставника, он с самого Рождества не брался за книги.
Джеки, только-только освоившему азы латыни и греческого, непременно требовалось продолжить образование, и Вашингтон обратился к преподобному Джонатану Баучеру — англиканскому священнику, устроившему у себя на дому близ Фредериксберга небольшую школу для богатых мальчиков. 30 мая Джордж передал ему через брата письмо, в котором просил принять нового ученика, явно рассчитывая на положительный ответ: «Если Вы примете его, при нем будет мальчишка (он обучен работе по дому и может всячески служить Вашей семье, чтобы не сидеть без дела) и две лошади, чтобы можно было ездить в церковь и другие места, с Вашего позволения, поскольку он поступит полностью под Вашу опеку и руководство». Отчим обязывался платить 10–12 фунтов в год дополнительно, чтобы учитель содержал ученика и присматривал за ним, «поскольку он способный мальчик, последний в своем роду и унаследует большое состояние». «Добавьте к этому, — писал отчим, — мое беспокойство и желание подготовить его к более полезным занятиям, нежели лошадиные скачки».
Нового ученика приняли с распростертыми объятиями, и Вашингтон заказал для него в Лондоне целую сотню книг, по большей части на латыни.
В первом письме родителям юного Кастиса льстивый Баучер умильно нарисовал ангелоподобный портрет своего подопечного — «мальчика до того скромного и смиренного», «безобидного, как голубок», и лишенного «мудрости змеи», что «вряд ли есть другой юноша с такими задатками доброго и способного человека, как Джон Кастис». Вашингтон несколько успокоился: он-то, говоря начистоту, считал Джеки лодырем и оболтусом, отлынивающим от занятий, которые требуют усидчивости и сосредоточенности, и предпочитающим развлечения; но, возможно, в умелых руках опытного наставника его пасынок преобразится и из него еще выйдет толк…
Итак, Джеки, казалось, направлен на путь истинный, но тут Пэтси подала повод для беспокойства. Нет, Джордж просто обожал свою хорошенькую умненькую падчерицу и всячески ее баловал, но уже с шести лет стало ясно, что она не вполне здорова. На нее иногда «находило»: взгляд становился отсутствующим, девочка застывала на ходу, и «разбудить» ее удавалось не сразу. И вот как-то, когда Вашингтоны возвращались из Бельвуара, с двенадцатилетней Пэтси вдруг приключился приступ эпилепсии. Марта пришла в ужас: именно этого она и боялась больше всего! Страшные конвульсии начали повторяться с пугающей частотой, и доктор Уильям Рамни стал частым гостем в Маунт-Верноне. Бедной девочке делали кровопускания и промывания, от которых она только слабела. Ученый эскулап также прописал ей с дюжину разных порошков, лекарство на основе ртути и настойку валерианы — ничего не помогало. Бедняжка Пэтси корчилась в судорогах на полу, закатив глаза, а Джордж и Марта могли лишь стоять рядом и следить, чтобы она не разбила себе голову… Джордж страдал от своей беспомощности, а Марта не находила себе места после каждого приступа.
В сентябре на американский берег сошли два полка регулярной британской армии, которые проследовали через весь Бостон под звуки флейт и барабанный бой, а затем разбили лагерь на Бостон Коммон — общественном коровьем выпасе. Это была демонстрация силы, чтобы предупредить возможность протестов против новых налогов.
В последнее время Вашингтон редко появлялся на заседаниях палаты горожан; отсутствовал он и во время ожесточенных дебатов по поводу «законов Тауншенда». Законодатели получили «циркулярное письмо» от коллег из Массачусетса, призывавшее их присоединиться к движению сопротивления и потребовать от Георга III отменить «закон о доходах». Разумеется, «потребовать» — слишком сильное слово. Депутаты обратились к королю с петицией, взывая к его «отеческой доброте и покровительству», но монарх остался непреклонен. Тогда палаты Виргинии и Пенсильвании направили новую петицию в парламент, но другие колонии не стали этого делать, не признавая власти парламента над собой. Кстати, в Вестминстерском дворце петицию рассматривать отказались. В Виргинию прислали нового губернатора — Норборна Беркли, барона Ботетурта — бывшего члена парламента, совсем недавно ставшего пэром. Лорд Хилсборо, назначенный на недавно созданную должность секретаря по делам колоний, дал ему тайные инструкции распустить Законодательное собрание Виргинии, если оно воспротивится мудрой королевской воле.
Губернатор поселился на улице герцога Глостера, в одном из двух самых больших зданий Уильямсберга (вторым был Капитолий). 2 ноября 1768 года все депутаты, включая Вашингтона, явились на праздничный ужин в честь королевского наместника. Лорд Ботетурт всем понравился своим учтивым обхождением, образованностью и интеллигентностью. Он вошел в наблюдательный совет Колледжа Вильгельма и Марии и способствовал развитию этого учебного заведения.
Между тем стало совершенно ясно, что Джеки Кастис вовсе не стремится получить хорошее образование, ведь он и так богат. Тон писем его наставника совершенно переменился. Как оказалось, Джеки не только ленив, но еще и слишком влюбчив и сладострастен, тем более что мальчик развит не по годам. Баучер переживал за судьбу состояния своего подопечного: «Погрязнув в праздности, он передаст свое имение под начало какого-нибудь ничтожного управляющего, а сам окажется втянут в какую-нибудь матримониальную авантюру». Этого еще не хватало!
И тем не менее предупреждение Баучера казалось еще слишком невероятным, чтобы принимать его всерьез. Вашингтон усиленно занимался хозяйством, именно чтобы сохранить имение нерадивого пасынка, находя отдушину только в охоте и рыбалке. В январе 1769 года он ездил охотиться на лис восемь раз за две недели, хотя зима выдалась довольно суровая. Да и гостям надо было уделять внимание: в разгар охотничьего сезона в Маунт-Верноне неделями гостили по несколько человек сразу.
Кроме того, болезнь Пэтси по-прежнему давала о себе знать. Вашингтоны уже перебывали у всех врачей в Уильямсберге, включая надменного и самодовольного доктора Джона де Секейру, потомка известного рода евреев-сефардов, который пичкал Пэтси разными снадобьями, от эфира до ячменного отвара, — и всё без толку. В общей сложности восемь эскулапов расписались в своем бессилии, и тогда, отчаявшись, Джордж и Марта обратились к шарлатанам. В феврале 1769 года кузнец Джошуа Эванс явился в Маунт-Вернон, чтобы выковать для девочки «заговоренное» железное кольцо на палец — оберег от судорог.
Страну тоже лихорадило: купцы из северных колоний, по большей части контрабандисты, бойкотировали британские товары, чтобы их британские коллеги надавили на парламент для отмены «законов Тауншенда». Однако парламентарии откопали древнее распоряжение Генриха VIII и предложили в соответствии с ним арестовать зачинщиков беспорядков, выслать их в Англию и судить за измену. Предложение так и осталось на словах, но слухи о нем быстро распространились по колониям — как и протесты против произвола метрополии.
Пятого апреля Вашингтон получил письмо от доктора Дэвида Росса из Блейденсберга в Мэриленде и узнал из него о создании ассоциаций в Филадельфии и Аннаполисе для бойкотирования импортных товаров, без которых можно обойтись, пока парламент упорствует в нежелании учитывать интересы колонистов. К письму прилагался план создания аналогичной ассоциации в Виргинии, составленный безымянным автором. Джордж тут же переслал пакет своему соседу и близкому другу Джорджу Мэйсону, чтобы узнать его мнение. Мэйсон, начитанный законник, жил затворником в имении «Ганстон-холл» к югу от Бельвуара, который, соответственно, находился южнее Маунт-Вернона. В послании анонима говорилось:
«В то время как наши надменные господа в Великобритании не успокоятся, пока не лишат Америку вольности, представляется крайне необходимым что-то предпринять, чтобы отвести удар и сохранить свободу, которую мы получили от наших предков. Но как это сделать, чтобы добиться нашей цели, — вот в чем вопрос.
Никто не должен ни минуты колебаться или испытывать сомнений перед использованием оружия для защиты столь драгоценного дара, от которого зависит всё хорошее и плохое в жизни, таково мое мнение. И всё же я хотел бы добавить, что оружие должно быть le dernier ressort — последним средством. Воззвания к королю и увещевания парламента — мы уже убедились в их бессилии. Значит, остается попробовать привлечь их внимание к нашим правам и привилегиям, а то и встревожить, заморозив их торговлю и производство».
Бойкот — средство хорошее и эффективное, считал Вашингтон, но только если применять его повсюду и сообща, а этого не так-то легко добиться: далеко не все люди самоотверженны и бескорыстны, большинство радеет только о своей выгоде. А «табачные колонии» вообще целиком и полностью зависят от английских поставщиков. Как объяснить простым людям, почему они должны ограничиться узким кругом самых необходимых товаров, да еще и приобретать их именно у тех торговцев, которых им укажут? И как проследить за тем, чтобы это требование соблюдалось всеми? С другой стороны, колонии и так уже в долговой кабале, люди нуждаются, имения продаются за долги; в такой ситуации бойкот импорта — единственный способ вывести страну из нищеты, развивая собственное производство, но опять же при условии, что эта мера будет поддержана всеми. «А я вижу, по крайней мере, одну группу людей (за исключением купцов), которые не примкнут к этой схеме; это люди, живущие в свое удовольствие в имениях, не обремененных долгами. Такие люди, не имея перед собой достойной цели — блага других людей, — могут счесть трудным делом ограничить себя в средствах и удовольствиях». Скаред и раньше копил деньги и отказывал себе в излишествах, теперь же у него будет достойное оправдание такого поведения. Мот, наоборот, получит веское основание умерить свои траты, на что у него раньше, возможно, не хватало силы воли. В общем, идея хорошая, и лучше бы обсудить ее еще до мая, когда в Уильямсберге соберутся палата и суд.
Письмо доставили в тот же день, и Мэйсон сразу написал ответ. Он совершенно согласен с Вашингтоном: идея стоящая, нужно подготовить общественное мнение через газеты, разъяснить людям, в чем заключается опасность и как ее избежать. «На кону наше всё, и мелкими жизненными удобствами и удовольствиями следует пренебречь ради свободы, причем с радостью, а не с отвращением. И всё же совершенно ясно, что в табачных колониях мы не можем сейчас ограничить импорт столь же узкими рамками, как в северных. Чтобы план такого рода можно было применить на деле, его следует приспособить к нашим условиям; а если не придерживаться его со всей строгостью, то лучше вообще не пытаться». Бойкот привлечет внимание метрополии: «Они увидят, почувствуют, мы принудим их ослабить угнетение и позволить нам развиваться». Как только мир будет восстановлен, колонии перестанут отказываться от импорта. Мы им — сырье, они нам — промышленные товары; торговля — пуповина, связывающая колонии с метрополией.
Вашингтон, сдержанный и немногословный с подчиненными, был искренен и откровенен с друзьями. Он так и не узнал, что автором плана, присланного Россом, был сам Мэйсон. Но это, собственно, было не важно: убедившись, что мыслят одинаково, они активно обсуждали создание ассоциации для бойкота британских товаров. Времени на это у них было предостаточно, поскольку гости к Вашингтонам ездить перестали. 14 апреля с Пэтси снова случился припадок, как раз когда они отправлялись куда-то с визитом, и пришлось вернуться домой. Падучая считалась заразной болезнью, с «бесноватыми» предпочитали не общаться, и Пэтси оказалась лишена общества ровесниц.
Тридцатого апреля 1769 года Вашингтон отправился в Уильямсберг, чтобы представить свой план депутатам. Коллеги просто диву давались: до сих пор это был молчаливый, застенчивый человек, державшийся в тени, довольно редко появлявшийся на заседаниях, никогда не рвавшийся на трибуну; теперь же он добился своего включения в три постоянных комитета, а это кое-что значило.
В начале мая лорд Ботетурт открыл новую сессию палаты, приехав на заседание в роскошной карете, запряженной цугом. Весенняя сессия обещала быть шумной и бурной, к тому же в палате появилось много новых лиц, в том числе Томас Джефферсон — долговязый уроженец графства Албемарл, двадцати шести лет от роду.
Шестнадцатого мая заседатели приняли «Виргинские резолюции», в которых говорилось, что лишь они имеют право облагать налогом жителей Виргинии. Они же вольны направлять петиции королю с изложением своих претензий и судить за измену и другие преступления на территории самой колонии. На следующий же день лорд Ботетурт, наслушавшись мятежных слов, приказал парламентскому приставу прервать сессию и созвал депутатов на краткую беседу в зале совета.
— Господин спикер, господа депутаты, — обратился он к ним без лишних предисловий. — Я слышал о ваших резолюциях и считаю, что они не доведут до добра. Вы вынудили меня исполнить мой долг: палата распущена.
Депутаты были как громом поражены. Вот, значит, за кого их тут держат — за марионеток! Выйдя из здания Законодательного собрания, они направились в таверну Рэйли, в зал Аполлона, чтобы «потолковать о делах своих скорбных». Эмоции зашкаливали. Почувствовав, что момент настал, Вашингтон изложил план бойкота, разработанный им вместе с Мэйсоном. Тотчас избрали комитет по созданию «противоимпортной» ассоциации, куда вошел Вашингтон. На следующее утро депутаты собрались в том же месте и подписали соглашение о бойкоте любых британских товаров, облагаемых налогом в Америке, которое состояло из преамбулы и восьми резолюций. Текст с подписями депутатов предстояло разослать по всей колонии для сбора подписей избирателей. Был составлен длинный список товаров, покупки которых следовало избегать. Виргинская ассоциация будет действовать до отмены «законов Тауншенда».
«Мы им покажем!» «Они еще узнают!» «Нас голыми руками не возьмешь!» Мы и они. Возможно, только сейчас это различие, ощущавшееся и раньше, оформилось столь четко. Мы — американцы, и мы должны быть едины, только так мы победим. Эта мысль стучала в висках Вашингтона, когда он вышел на улицу со слегка кружащейся головой; она же красной нитью проходила через памфлет Джона Диккинсона «Письма фермера из Пенсильвании к жителям британских колоний», который он случайно купил у разносчика.
А вот когда мы победим, они узнают, что мы — такие же, как они!..
Вечером 19 мая губернатор устроил в своем дворце бал в честь дня рождения королевы. Депутаты (теперь уже бывшие) были приглашены. Дворец сиял огнями, позолоченные канделябры отражались в отполированных мраморных полах, на стеновых панелях из грецкого ореха было развешано оружие, в бальной зале висели роскошные портреты короля и королевы в полный рост. «Губернатор устроил великолепный бал и увеселения во дворце для многочисленной и блестящей компании дам и джентльменов», — сообщала «Виргиния газетт».
Как будто ничего особенного не случилось, всё шло, как раньше: театр открыл новый сезон постановкой «Оперы нищих» Джона Гея; 4 июня губернатор дал еще один помпезный бал — в честь дня рождения короля. На следующий день Вашингтон уехал домой.
Ему не терпелось привести в исполнение только что принятый план. Бойкот английских товаров — отличный повод продолжить экономические эксперименты в Маунт-Верноне, чтобы самому обеспечивать себя всем необходимым. Он был слегка разочарован, когда уже в июне соглашение об отказе от импорта было пересмотрено: из списка вычеркнули ячмень и свинину, оловянную посуду и золото, сапоги и седла. Конечно, он понимал, что иначе соглашение непременно было бы нарушено, но если делать себе слишком много поблажек, в конце концов всё сойдет на нет. Тем не менее теперь он с легким сердцем мог заказать Роберту Кэри седло из свиной кожи, золотые украшения и некоторые другие предметы роскоши, уведомив его, однако, что намерен строго придерживаться соглашения о бойкоте и не нуждается в товарах из «черного списка».
Летом Джордж и Марта повезли Пэтси на воды в Беркли-Спринге: надежда умирает последней. Теперь это уже был полноценный курорт, а не та дыра, где Вашингтон впервые побывал вместе с братом Лоуренсом: почтенная публика, лечившаяся от истинных и мнимых недугов, могла найти здесь все привычные развлечения, от карточной игры до скачек. Но нравственность блюли строго: дамы носили целомудренные старомодные наряды с зашитыми в швы свинцовыми грузиками, чтобы юбки, не дай бог, не приподняло ветром. Увы, одно осталось неизменным — воды по-прежнему не возымели целительного действия.
Движение против импорта тоже оказалось не таким эффективным, как ожидали его основатели. В 1769 году британский экспорт в колонии сократился на 38 процентов, и всё же многие американские купцы не поддержали бойкот. Осенью Вашингтоны отправились в Уильямсберг, на сессию палаты, в новенькой карете, заказанной у Роберта Кэри еще год назад. Джордж, по своему обыкновению, до мельчайших подробностей описал то, что хотел бы получить, подчеркнув, что карета должна быть сделана из сухого, выдержанного дерева. Ничего подобного: экипаж, хотя и модной расцветки и с различными украшениями (существенно удорожавшими его стоимость), чуть не рассыпался на глазах — ссохшиеся панели выскакивали из пазов. И что обидно — жаловаться было некому! И нечем заменить!
Депутаты были настроены уже не столь воинственно, как весной. Лорд Ботетурт окончательно их успокоил сообщением о том, что будет ратовать в парламенте за отмену всех налогов, введенных «законами Тауншенда», кроме разве что пошлины на чай. Кстати, лорд Норт, сменивший Тауншенда на посту министра финансов, как раз был убежден, что отмена налогов необходима для усмирения несогласных, но одну пошлину требуется сохранить, чтобы утвердить прерогативы парламента.
Пользуясь благодушным настроением губернатора, Вашингтон напомнил ему об обещании годичной давности. Власти заключили два договора с индейцами, которые вновь открыли поселенцам дорогу в страну Огайо. Вашингтон тотчас выставил свои претензии на 200 тысяч акров земли, обещанные Динвидди в качестве вознаграждения ветеранам кампании 1754 года. Принимая дело близко к сердцу, он взялся произвести необходимые работы по межеванию, но был отстранен от них как лицо заинтересованное. Тогда Вашингтон собрал ветеранов и побудил их избрать маркшейдером Уильяма Кроуфорда, который был ему многим обязан. Но и этого ему показалось мало — он подговорил брата Чарлза и Лунда Вашингтона выкупить права на «наградные» земли у нуждавшихся офицеров, чтобы увеличить свои владения. Правило, согласно которому земли предоставлялись лишь офицерам, прослужившим в Виргинском полку вплоть до его роспуска в 1762 году, стало новой препоной: Вашингтон вышел в отставку раньше. К военным, обладавшим большей выслугой лет, он подослал Чарлза, строго-настрого предупредив, чтобы тот действовал скрытно — не дай бог кто узнает, что Джордж имеет здесь свой интерес. По другому закону поместья, расположенные вдоль реки, не могли быть более чем в три раза протяженнее в длину, чем в ширину, чтобы никто не мог монополизировать транспортную артерию; но Вашингтон попрал и это правило, приобретя поместье, раскинувшееся более чем на 40 миль по берегу Большой Канавги, тогда как у большинства офицеров имения занимали по полторы мили берега, уходя на пять миль от него.
Один из офицеров, Джордж Мьюз, обвинил его в мошенничестве, и Вашингтон пришел в ярость. Да как вы смеете! Пьяны вы, что ли? Если бы вы читали газеты, то знали бы, что мне положены десять тысяч акров земли! Мне жаль, что я когда-то служил с таким неблагодарным и мерзким человеком!
В декабре 1769 года Вашингтон стал одним из организаторов лотереи в Уильямсберге, в которую разыгрывалось имение Бернарда Мура, не смогшего оплатить аренду крупного участка земли, принадлежавшего Кастисам. Купив за десять фунтов лотерейный билет, любой желающий получал шанс выиграть земельный участок или нескольких рабов (55 негров поделили на лоты; самые ценные шли с семьей в нагрузку, прочих безжалостно разлучали).
Пока виргинские плантаторы спекулировали землей, ссорились, ловчили, выгадывали, разорялись, в портовом Бостоне разыгрались драматические события. Вечером 5 марта 1770 года к рядовому британской армии Хью Уайту, стоявшему на часах у здания таможни, подошел мальчишка, ученик парикмахера, и попросил вызвать офицера, который якобы не уплатил по счету его хозяину. Часовой велел ученику быть повежливее с офицерами, но тот ответил ругательствами. Уайт, не выдержав, покинул пост и ударил наглого мальчишку прикладом по голове. Тот закричал, за него вступился прохожий, собралась толпа. Из нее выступил девятнадцатилетний книготорговец Генри Нокс и заявил Уайту: вздумаешь стрелять — умрешь.
Вечерняя темнота сгущалась, толпа тоже; кто-то принялся звонить в колокол; решив, что начался пожар, прибежало еще больше людей. Уайт тоже запросил подмоги. Из казармы явился дежурный офицер, капитан Томас Престон, в сопровождении семи солдат; примкнув штыки, они стали прокладывать себе дорогу через толпу, пробиваясь к Уайту, который стоял на крыльце и затравленно озирался. Добравшись до крыльца, солдаты зарядили мушкеты и выстроились полукругом. Престон приказал толпе расходиться.
В солдат полетели снежки и всё, что попалось под руку. Что-то увесистое угодило в рядового Монтгомери, сбив его с ног. Разъяренный, он вскочил, поднял выроненный мушкет и выстрелил в толпу, не дожидаясь приказа командира. Началась пальба, падали убитые и раненые. Толпа отхлынула от здания таможни, но заполнила близлежащие улицы. Послали за губернатором Томасом Хатчинсоном. Выйдя на балкон из дома правительства, он кое-как успокоил толпу, пообещав провести расследование и наказать виновных.
Утром Престон и восемь солдат были арестованы. Делегация от жителей Бостона потребовала у губернатора издать приказ о выводе войск из города, но Хатчинсон не обладал такими полномочиями. Ситуация в городе накалилась до предела, мог вспыхнуть бунт. Хатчинсон упросил командира вывести вверенные ему части на ближайшие острова. Четырех погибших с почестями похоронили 8 марта.
Сражений на улицах удалось избежать, но они разворачивались в прессе: между бостонскими радикалами и сторонниками британского правительства шла война не на жизнь, а на смерть. «Бостон газетт» назвала «резню» частью продуманного плана с целью «задавить дух Свободы» и опубликовала гравюру, воспроизводящую собственную версию событий: Престон отдавал приказ стрелять. Страну наводнили анонимные памфлеты разной направленности; лубок «рачьи спины»[16], для которого не пожалели красной краски (кровь хлестала из ран), висел в каждом сельском доме. Теперь уже никого не удалось бы убедить в том, что английские солдаты присланы в колонии для защиты.
Или мы, или они.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.