«КНЯЗЬ СЕРЕБРЯНЫЙ»

«КНЯЗЬ СЕРЕБРЯНЫЙ»

Славянофилы, казалось бы, с полным основанием видели в Алексее Константиновиче Толстом своего союзника. Сам же он отнюдь не всегда разделял их историософию; она представлялась ему сухой, умозрительной и даже в какой-то мере оторванной от жизни. Алексей Толстой испытывал глубокое уважение к Ивану Аксакову, но считал его прежде всего «суровым гражданином» (как он выразился в письме Каролине Павловой) и не был склонен прислушиваться к критическим замечаниям последнего. Их эстетические взгляды и жизненные установки далеко не всегда совпадали. Об этом Алексей Толстой писал в обширном послании Ивану Аксакову, напечатанном в «Русской беседе».

Судя меня довольно строго,

В моих стихах находишь ты,

Что в них торжественности много

И слишком мало простоты.

Так. В беспредельное влекома,

Душа незримый чует мир,

И я не раз под голос грома.

Быть может, строил мой псалтырь.

Но я не чужд и здешней жизни;

Служа таинственной отчизне,

Я и в пылу душевных сил

О том, что близко, не забыл.

Поверь, и мне мила природа,

И быт родного мне народа —

Его стремленья я делю,

И всё земное я люблю,

Все ежедневные картины:

Поля, и села, и равнины,

И шум колеблемых лесов,

И звон косы в лугу росистом,

И пляску с топаньем и свистом

Под говор пьяных мужичков;

В степи чумацкие ночлеги,

И рек безбережный разлив,

И скрып кочующей телеги,

И вид волнующихся нив;

Люблю я тройку удалую,

И свист саней на всём бегу,

На славу кованную сбрую,

И золочёную дугу;

Люблю тот край, где зимы долги,

Но где весна так молода,

Где вниз по матушке по Волге

Идут бурлацкие суда;

И все мне дороги явленья,

Тобой описанные, друг,

Твои гражданские стремленья

И честной речи трезвый звук.

Но всё, что чисто и достойно,

Что на земле сложилось стройно,

Для человека то ужель,

В тревоге вечной мирозданья,

Есть грань высокого призванья

И окончательная цель?

Нет, в каждом шорохе растенья

И в каждом трепете листа

Иное слышится значенье,

Видна иная красота!

Я в них иному гласу внемлю

И, жизнью смертною дыша,

Гляжу с любовию на землю,

Но выше просится душа;

И что её, всегда чаруя.

Зовёт и манит вдалеке —

О том поведать не могу я

На ежедневном языке.

(«И. С. Аксакову». 1859)

Между прочим, сам Иван Аксаков предложил в заглавии стихотворения заменить свою фамилию ничего не говорящей криптограммой N.N. Алексей Толстой был против. Он писал ему из Погорельцев в Москву 28 февраля 1859 года: «Послание моё печатайте как хотите, но жаль мне будет, если оно появится под литерами N.N. Пожалуй, подумают, что я боюсь обращаться к Вам открыто, потому что Вы под опалой». Дело в том, что правительство запретило издание газеты «Парус», где Иван Аксаков был главным редактором, после первого же номера.

Славянофилы были активными сторонниками отмены крепостного права. Алексей Хомяков даже выразился, что ни о каком праве здесь вообще не может быть речи, ибо это — сплошное и наглое бесправие. Однако они видели выход из неприглядной действительности в возвращении к «исходным началам народной жизни». Тот же Хомяков писал в программной статье «Старое и новое»: «Наша древность представляет нам пример и начала всего доброго в жизни частной, в судопроизводстве, в отношении людей между собою; но всё это было подавлено, уничтожено отсутствием государственного начала, раздорами внутренними, игом внешних врагов. Западным людям приходится всё прежнее устранять, как дурное, и всё хорошее в себе создавать; нам довольно воскресить, уяснить старое, привести его в сознание и жизнь. Надежда наша велика на будущее»[51]. Но именно к «исходным началам народной жизни» А. К. Толстой и относился крайне скептически. Его интерес к русской истории диктовался стремлением разобраться в этих «исходных началах».

Особое внимание поэта было привлечено к личности Ивана Грозного. Этот царь вызывал неослабевающий интерес и как историческая фигура, и как психологический феномен, и как политический мыслитель. Действительно, казалось необъяснимым превращение умного, талантливого и просвещённого правителя, каким был молодой Иван IV, когда его вполне можно было бы назвать идеальным монархом, в кровавого тирана. Буйство опричнины по злой воле царя вызывало дрожь. Именно это жестокое время разгула казней и привлекало А. К. Толстого, поскольку в это же время воочию являло себя и человеческое благородство. Смертельная опасность пробуждала самые высокие качества человека. Таков Василий Шибанов — герой одноименной баллады (о ней уже сказано). Менее известно другое стихотворение этого периода — «Князь Михайло Репнин». Очевидно, что художественно оно уступает балладе о бесстрашном слуге князя Курбского, но интересно как один из первых набросков замысла романа «Князь Серебряный»:

Без отдыха пирует с дружиной удалой

Иван Васильич Грозный под матушкой Москвой.

Ковшами золотыми столов блистает ряд,

Разгульные за ними опричники сидят.

………………………………………………………

Но голос прежней славы царя не веселит,

Подать себе личину он кравчему велит:

«Да здравствуют тиуны, опричники мои!

Вы ж громче бейте в бубны, баяны-соловьи!

Себе личину, други, пусть каждый изберёт,

Я первый открываю веселый хоровод».

………………………………………………………….

Тут встал и поднял кубок Репнин, правдивый князь:

«Опричина да сгинет! — он рёк, перекрестясь. —

Да здравствует во веки наш православный царь!

Да правит человеки, как правил ими встарь!

Да презрит, как измену, бесстыдной лести глас!

Личины ж не надену я в мой последний час!»

Он молвил и ногами личину растоптал;

Из рук его на землю звенящий кубок пал…

«Умри же, дерзновенный!» — царь вскрикнул, разъярясь,

И пал, жезлом пронзенный, Репнин, правдивый князь.

(«Князь Михайло Репнин». 1840-е)

Подробное изложение этого заставляющего содрогнуться эпизода Алексей Толстой нашёл в «Истории о великом князе Московском» Андрея Курбского: «Упившись (Иван Грозный. — В. Н.) начал со скоморохами в машкарах плясати и сущие пирующие с ним; видев же сие бесчиние, он (Репнин. — В. Н.), муж нарочитый и благородный, начал плакати и глаголати ему: „Иже недостоин ти, о царю христианский, таковых творити“. Он же начал нудити его, глаголюще: „Веселись и играй с нами“, — и, взявши машкару, класти начал на лице его; он же отвержею и потоптал, и рече: „Не буди ми ее безумие и бесчиние сотворити, в советническом чину сущу мужу!“ Царь же ярости исполнився, отогнал его от очей своих, и по коликих днях потом, вдень недельний, на всенощном бдению стоящу ему в церкви… повелел воинам бесчеловечным и лютым заклати его, близу самого олтаря стояща, аки агнца Божия неповинного»[52].

А. К. Толстой сгустил краски, представив царя убийцей, молниеносно вонзающим кинжал в свою жертву, но не особо отошёл от истины. Иван Грозный не один раз собственноручно чинил расправу. Об этом Толстой повествует в другом стихотворении — «Старицкий воевода»:

Когда был обвинён старицкий воевода,

Что, гордый знатностью и древностию рода,

Присвоить он себе мечтает царский сан,

Предстать ему велел пред очи Иоанн.

И осуждённому поднёс венец богатый,

И ризою облёк из жемчуга и злата,

И бармы возложил, и сам на свой престол

По шёлковым коврам виновного возвёл.

И, взор пред ним склонив, он пал среди палаты,

И, в землю кланяясь с покорностью трикраты,

Сказал: «Доволен будь в величии своём,

Се аз, твой раб, тебе на царстве бью челом!»

И, вспрянув тот же час со злобой беспощадной.

Он в сердце нож ему вонзил рукою жадной.

И, лик свой наклоня над сверженным врагом,

Он наступил на труп узорным сапогом

И в очи мёртвые глядел, и с дрожью зыбкой

Державные уста змеилися улыбкой.

(«Старицкий воевода». 1858)

Сюжетом этого стихотворения послужил рассказ Карамзина об убийстве царского конюшего и начальника Казённого приказа Ивана Петровича Челяндина-Фёдорова. Иван Грозный объявил этого «ветхого старца» главою заговорщиков. Он надел на него царское одеяние, посадил на трон и поклонился ему со словами: «Здрав буди, великий царь Земли Русской! Се принял ты от меня честь, тобою желаемую! Но, имея власть сделать тебя царём, могу и низвергнуть с престола!» С этими словами Иван Грозный ударил старика ножом в сердце. Гнев царя пал и на город Коломну, вблизи которого была вотчина Челяндина-Фёдорова. В этом городе убитого боярина любили, и в отместку Иван Грозный разорил его за якобы произошедший в 1568 году мятеж.

Исторический роман «Князь Серебряный» Алексей Толстой писал на протяжении почти пятнадцати лет. Его первые главы он читал Гоголю и Смирновой-Россет в Калуге летом 1850 года. Сам замысел, по-видимому, относится к 1847 году, когда уже были «в столе» баллады «Василий Шибанов» и «Князь Михайло Репнин». В сущности, этот роман, действие которого сконцентрировано в сравнительно небольшом промежутке времени и не выходит за пределы Москвы, ближнего Подмосковья и Александровой слободы (другими словами, незначительной части уже тогда обширного государства), представляет собой большую балладу в прозе. Читая «Князя Серебряного», следует помнить, что роман написан поэтом; впрочем, удивительное совершенство словесного мастерства, изумительное «благоухание» стиля не даёт забывать, что это — «проза поэта».

«Князь Серебряный» создавался с большими перерывами. Судя по всему, почти пять лет Алексей Толстой не дотрагивался до рукописи. Он писал Софье Андреевне Миллер 10 мая 1855 года: «Я хотел бы сесть за „Серебряного“, но ещё не могу». Первоначальный вариант был завершён к концу следующего, 1856 года, но автор был им не удовлетворён. Это следует из его письма будущей жене от 13 декабря того года:

«Как оно ни глупо, но попробую поговорить с тобою о „Серебряном“. Я не дотрагивался до него, но я его не покинул и очень его люблю…

Правда, что надо его переделать, и обделать неровности в стиле, и дать характер Серебряному, у которого никакого нет, и он даже бледнее всякого jeune-premier (первого любовника. — В. Н.). Я часто думал о характере, который надо было бы ему дать — я думал сделать его глупым и храбрым, дать хорошую храбрость…

Нельзя ли было бы его сделать очень наивным… то есть сделать человека очень благородного, не понимающего зла, но который не видит дальше своего носа и который видит только одну вещь зараз, и никогда не видит отношения между двумя вещами. Если бы сделать это художественно, можно было бы заинтересовать читателя подобным характером».

Слухи о том, что А. К. Толстой работает над большим прозаическим произведением, ходили ещё в середине 1850-х годов. Журналы просили его дать для публикации уже законченные главы. Он обещал их и Александру Васильевичу Дружинину для «Библиотеки для чтения», и Николаю Алексеевичу Некрасову для «Современника». Творческого честолюбия Алексей Толстой чужд не был и прекрасно понимал: чтобы составить себе имя в литературном мире, необходимо много печататься; следовательно, по его же словам, «брать не качеством, а количеством». Вместе с тем его отнюдь не прельщала слава сверхплодовитого Александра Дюма, хотя «Трёх мушкетёров» Толстой очень любил. Возможно, именно поэтому он удержался от того, чтобы выдать наперёд отрывки из «Князя Серебряного». Только поставив последнюю точку, он отдал своё любимое детище в печать. Целиком «Князь Серебряный» увидел свет летом и осенью 1862 года на страницах журнала Михаила Никифоровича Каткова «Русский вестник». Через Якова Полонского просил роман Фёдор Михайлович Достоевский для своего журнала «Время», но Толстой уже обещал его Каткову.

Императрица, благоволившая к Алексею Толстому, разрешила, чтобы «Князь Серебряный» был напечатан с посвящением ей. Это помогло бы также преодолеть возможные придирки цензуры. Поэтому, посылая рукопись Каткову, А. К. Толстой писал: «Я должен настоять на одном: чтобы Вы приступили к печатанью первых глав как можно скорее. Это необходимо, во-первых, из учтивости к императрице, которая не раз уже спрашивала, когда появится „Серебряный“. Во-вторых, потому что наши ценсурные законы находятся, как Вы, вероятно, знаете, в колеблющемся состоянии, и может случиться, что сама императрица вынужденною найдётся взять своё позволение назад. Если же первые главы появятся с её именем, то трудно будет запретить роман и они, volens-nolens[53], должны будут дать ему ход. Надобно, так сказать, закрепить теперь же наше право печататься».

Далее в этом письме Толстой выдвигает ещё одно требование: «Убедительнейше прошу Вас поручить корректуру человеку, знакомому с древним русским языком и с археологией. Иначе я боюсь, что наборщики станут поправлять мне выражения, как то делали переписчики, которые ставили богатство вместо богачества, печалиться вместо печаловаться и так далее. Это может изменить не только характер речи, но и исказить смысл. Язык у меня строго современный действию, и его нельзя ни в каком случае изменять».

Дабы предупредить возможную критику, которая указала бы на целый ряд исторических неточностей в «Князе Серебряном», А. К. Толстой счёл необходимым снабдить роман предисловием:

«Представляемый здесь рассказ имеет целию не столько описание каких-либо событий, сколько изображение общего характера целой эпохи и воспроизведение понятий, верований, нравов и степени образованности русского общества во вторую половину XVI столетия.

Оставаясь верным истории в общих чертах, автор позволил себе некоторые отступления в подробностях, не имеющих исторической важности. Так, между прочим, казнь Вяземского и обоих Басмановых, случившаяся наделе в 1570 году, помещена, для сжатости рассказа, в 1565 год. Этот умышленный анахронизм едва ли навлечёт на себя строгое порицание, если принять в соображение, что бесчисленные казни, последовавшие за низвержением Сильвестра и Адашева, хотя много служат к личной характеристике Иоанна, но не имеют влияния на общий ход событий.

В отношении к ужасам того времени автор оставался постоянно ниже истории. Из уважения к искусству и к нравственному чувству читателя он набросил на них тень и показал их, по возможности, в отдалении. Тем не менее, он сознаётся, что при чтении источников книга не раз выпадала у него из рук и он бросал перо в негодовании, не столько от мысли, что мог существовать Иоанн IV, сколько от той, что могло существовать такое общество, которое смотрело на него без негодования. Это тяжёлое чувство постоянно мешало необходимой в эпическом сочинении объективности и было отчасти причиной, что роман, начатый более десяти лет тому назад, окончен только в настоящем году. Последнее обстоятельство послужит, быть может, некоторым извинением для тех неровностей слога, которые, вероятно, не ускользнут от читателя.

В заключение автор полагает нелишним сказать, что чем вольнее он обращался со второстепенными историческими происшествиями, тем строже он старался соблюдать истину и точность в описании характеров и всего, что касается до народного быта и до археологии.

Если удалось ему воскресить наглядно физиономию очерченной им эпохи, он не будет сожалеть о своём труде и почтёт себя достигшим желанной цели».

Двумя годами ранее, 20 марта 1860 года, приступая к окончательной отделке «Князя Серебряного», А. К. Толстой писал Болеславу Маркевичу:

«Я, когда писал, старался забыть, что существует цензура, и дал себе полную волю; как романист (речь ведь идёт не о папе), я руководствовался заветом: делай, как надлежит, и пусть будет, что будет. Забавно было бы, если бы цензура ко мне придралась и встала бы на защиту Ивана Васильевича, но в конце-то концов нет ничего невозможного за пределами чистой математики, это Араго сказал, а к тому же — цензура склонна к переменам, и безумен, кто вверится ей. Это слова то ли Франциска I, то ли Верди. Как бы то ни было, роман окончен, и мне кажется, что я был добросовестен, как только мог, хотя, правда, и позволил себе один анахронизм: Вяземского я подверг казни на пять лет раньше, чем его на самом деле казнили. Не правда ли, это не беда? Ведь Эгмонту Гёте отрезал же голову на двадцать лет раньше срока». А. К. Толстой имеет в виду оперу Джузеппе Верди «Риголетто», в основе которой драма Виктора Гюго «Король забавляется», отсюда упоминание Франциска I.

Неизбежен вопрос: кто такой главный герой романа и является ли он историческим лицом? По-видимому, А. К. Толстой во время пребывания в Калуге услышал местное предание о князе Петре Оболенском-Серебряном, вотчина которого находилась возле Козельска. Он был одной из многочисленных жертв Ивана Грозного. Предание сделало его героем, смело режущим правду-матку царю в глаза. Иван IV отправил его командовать сторожевым полком в Жиздру, где он погиб в стычке с крымскими татарами. В трёх верстах от Козельска возвышается курган, и молва считала его могилой Петра Оболенского-Серебряного.

Сам автор следующим образом характеризует своего героя: «Доселе Иоанн встречал или явное своеволие, как в боярах, омрачивших своими раздорами время его малолетства, или гордое непокорство, как в Курбском, или же рабскую низкопоклонность, как во всех окружавших его в настоящее время. Но Серебряный не принадлежал ни к одному из этих разрядов. Он разделял убеждение своего века в Божественной неприкосновенности прав Иоанна; он умственно подчинялся этим убеждениям и, более привыкший действовать, чем мыслить, никогда не выходил преднамеренно из повиновения царю, которого считал представителем Божией воли на земле. Но, несмотря на это, каждый раз, когда он сталкивался с явною несправедливостью, душа его вскипала негодованием, и врождённая прямота брала верх над правилами, принятыми на веру. Он тогда, сам себе на удивление и почти бессознательно, действовал наперекор этим правилам, и на деле выходило совсем не то, что они ему предписывали. Эта благородная непоследовательность противоречила всем понятиям Иоанна о людях и приводила в замешательство его знание человеческого сердца».

Кажется, что князь Серебряный до некоторой степени является автопортретом А. К. Толстого. Действительно, при дворе он как бы стоял обиняком, поскольку не искал ни чинов, ни должностей, напротив, всячески оберегал свою независимость и право говорить подчас нелицеприятную правду и поступать не по указанию свыше, а по собственному убеждению.

Один из ключевых эпизодов романа — гнев царя на сына Ивана, попытка убийства царевича Малютой Скуратовым и его спасение Серебряным. А. К. Толстой придерживается текста популярной исторической народной песни, где спасителем царевича выступает бесстрашный Никита Романович (по-видимому, брат царицы Анастасии Никита Романович Захарьин-Юрьев). Правда, Толстой позволяет себе одно существенное отступление: в народной песне царь разъярился не на старшего сына Ивана, а на младшего Фёдора, якобы уличённого в сочувствии изменникам-боярам; Иван же выступает его обвинителем. Но внимание привлекает прежде всего то обстоятельство, что и герой А. К. Толстого и Захарьин-Юрьев носят одно имя. Захарьин-Юрьев остался в истории как умный и дальновидный советник Ивана Грозного, энергичный воевода (таким он обрисован и в знаменитой драматической трилогии А. К. Толстого). Когда Иван Грозный почувствовал приближение смерти, он, видя слабость и малоспособность наследника Фёдора, учредил своего рода регентский совет из пяти человек, во главе которого поставил Захарьина-Юрьева, то есть фактически назначил его верховным правителем государства. Отсюда нетрудно сделать вывод, что, задумывая своего героя, Толстой имел в виду и одного из предков царствующей династии Романовых, отождествляя Серебряного с Захарьиным-Юрьевым.

Рисуя личность Ивана Грозного, Алексей Толстой исходил из характеристики, данной этому царю Карамзиным. У Карамзина Иван Грозный — «исполин бесчеловечия», «губительный ангел тьмы для россиян»; другими словами — мрачный тиран и патологический убийца. Но ко времени появления в журнале «Князя Серебряного» такая точка зрения представлялась уже изжитой. Современные историки (Сергей Михайлович Соловьёв, Константин Дмитриевич Каверин) видели в Иване Грозном умного и энергичного строителя Российского государства. Репрессии, по их мнению, касались исключительно оппозиционного боярства, всеми силами противящегося великим замыслам царя. Фактически и те и другие воззрения существуют и в наше время (и, скорее всего, будут бороться ещё долго, поскольку и там и здесь весомая доля правды).

Действительно, Иван Грозный — фигура огромного исторического масштаба, именно поэтому столь контрастны и столь велики позитивные и негативные результаты его правления. Создав централизованное государство, покончив с местным сепаратизмом, он залил страну кровью и тем ослабил её. Смутное время явилось мрачным следствием его деяний. Но в народной памяти Иван Грозный остался прежде всего победителем Казани, окончательно сокрушившим ненавистное татаро-монгольское иго. Царь неимоверно высоко поднял авторитет центральной власти, и именно поэтому народ многое простил ему. А. К. Толстой показывает, что современники смотрели на окружающие бедствия и необузданную тиранию Ивана Грозного как на Божие возмездие за собственные грехи; так думали все — от первого боярина до последнего холопа; и это было исторической правдой.

Свой роман Алексей Толстой заканчивает следующими словами:

«Да поможет Бог и нам изгладить из сердец наших последние следы того страшного времени, влияние которого, как наследственная болезнь, ещё долго потом переходило в жизнь нашу от поколения к поколению! Простим грешной тени царя Иоанна, ибо не он один несёт ответственность за своё царствованье; не он один создал свой произвол, и пытки, и казни, и наушничество, вошедшее в обязанность и в обычай. Эти возмутительные явления были подготовлены предыдущими временами, и земля, упавшая так низко, что могла смотреть на них без негодования, сама создала и усовершенствовала Иоанна, подобно тому как раболепные римляне времён упадка создавали Тивериев, Неронов и Калигул.

…Простим же грешной тени Ивана Васильевича, но помянем добром тех, которые, завися от него, устояли в добре, ибо тяжело не упасть в такое время, когда все понятия извращаются, когда низость называется добродетелью, предательство входит в закон, а самая честь и человеческое достоинство почитаются преступным нарушением долга! Мир праху вашему, люди честные! Платя дань веку, вы видели в Грозном проявление Божьего гнева и сносили его терпеливо; но вы шли прямою дорогой, не бояся ни опалы, ни смерти; и жизнь ваша не прошла даром, ибо ничто на свете не пропадает, и каждое дело, и каждое слово, и каждая мысль вырастает, как древо; и многое доброе и злое, что как загадочное явление существует поныне в русской жизни, таит свои корни в глубоких и тёмных недрах минувшего».

Нельзя обойти молчанием и тот факт, что «Князь Серебряный» представляет собой подлинную энциклопедию быта, обычаев, верований, суеверий XVI века. Эрудиция А. К. Толстого поразительна. Он творчески переработал многочисленные труды по русской этнографии и фольклору; только одно перечисление их заняло бы целую страницу. Читателю открываются тонкости старинных свадебного и пиршественного обрядов; он погружается в красоты и народных песен, и духовных стихов, и сказки об Акундине, и былины о Добрыне Никитиче. В этом плане в русской литературе сопоставить с «Князем Серебряным» можно разве что романы Павла Ивановича Мельникова-Печерского.

Критика встретила «Князя Серебряного» сдержанно. Рецензий было немного, и они сводились к утверждению, что этому роману следовало бы появиться лет двадцать — тридцать тому назад: рядом с произведениями Михаила Загоскина и Ивана Лажечникова он казался бы недостижимым шедевром. В журнале «Русское слово» критик (скрывшийся за подписью В. Б-на) высказался по адресу «Князя Серебряного» просто и лаконично: «Не удаётся нам исторический роман, да и баста!» Он отметил, что А. К. Толстой следовал не раз использованной «вальтерскоттовской» схеме, и именно поэтому его роман «вполне разделяет недостатки своих предшественников, особенно при тех огромных претензиях, которыми задался автор»[54]. Одновременно в рецензии отмечено и художественное мастерство А. К. Толстого, сумевшего создать психологически яркие образы ряда персонажей, в первую очередь опричников (Басманова, Вяземского и др.).

Наиболее интересна рецензия Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина, появившаяся в «Современнике» (1863. № 40). Она начинается следующим образом: «Византийское это сочинение составляет, как по внешней своей форме, так и по внутреннему содержанию, явление… отличное в кругу современных литературных явлений». Далее Салтыков-Щедрин констатирует, что в публике «Князь Серебряный» имел успех, и поэтому редакция сочла необходимым откликнуться. Однако никто из сотрудников не взялся написать критику, ибо роман А. К. Толстого невыносимо старомоден. К счастью, некий отставной учитель российской словесности одного кадетского корпуса взялся помочь журналу, но (увы!) он скоропостижно скончался, не завершив труда, но «тем не менее мы печатаем его рецензию так, как она нам доставлена, и думаем, что и в этом виде она могла бы служить украшением любой книжки „Северных цветов“, точно так же, как и сам „Князь Серебряный“ был бы весьма приятным явлением в „Аонидах“»[55]. Другими словами, «Князь Серебряный» уместен разве что в альманахе Карамзина «Аониды», издававшемся в 1796–1799 годах. Следует также напомнить, что упомянутый рядом альманах Антона Дельвига «Северные цветы» выходил в конце 1820-х годов.

В таком ехидном тоне, пародирующем критику пушкинского времени, выдержана вся рецензия. Вымышленный автор — «отставной учитель словесности» — восклицает: «Я помолодел; читаю и не верю глазам. Любезный граф! волшебную вашу кисть вы окунули в живую воду фантазии и заставили меня, старика, присутствовать при „делах давно минувших дней“, исполать вам!.. Вы воскресили для меня мою юность…»[56] В заключение уже сам Салтыков-Щедрин проводит параллель между «Князем Серебряным» и только что вышедшим во Франции романом Гюстава Флобера «Саламбо». По его мнению, и там и здесь уход в далёкие времена свидетельствует о стремлении отрешиться от животрепещущих проблем современности. На тему, прав или нет Салтыков-Щедрин, распространяться не будем. Но уже само такое сопоставление свидетельствует в пользу романа А. К. Толстого.

Впрочем, в литературных кругах далеко не все негативно оценивали «Князя Серебряного». Например, Иван Александрович Гончаров считал этот роман настоящим творческим подвигом. Тургенев рекомендовал «Князя Серебряного», как увлекательное и хорошо написанное произведение, французскому издателю Этцелю. Известный художник Григорий Гагарин предложил проиллюстрировать «Князя Серебряного», и Алексей Толстой с радостью принял это предложение (но планы, к сожалению, не осуществились). Вообще, читательский успех романа был полным. Через двенадцать лет в уже упоминавшемся письме от 4 марта 1874 года А. К. Толстой с гордостью писал своему переводчику и биографу Анджело Губернатису (издателю журнала «Европейское обозрение», свойственнику Михаила Бакунина), что «Князь Серебряный» «выдержал три издания, его очень любят в России, особенно представители низших классов». Другими словами, роман проник в самые широкие массы. Кроме того, уже при жизни автора он был переведён на французский, немецкий, английский, польский и итальянский языки.

Не утратил роман Алексея Константиновича Толстого своей популярности и в наше время.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.