Глава 21 Письма к другу
Глава 21
Письма к другу
Светлана уехала с фермы Кеннанов в середине августа и поехала в Нью-Йорк, чтобы подготовиться к выходу «Двадцати писем к другу». Осень прошла в суматохе, она переезжала из дома в дом, часто останавливаясь у случайных знакомых, которые приглашали ее погостить. Все было бы очень интересно и приятно, если бы не травля ее книги и постоянное навязчивое внимание журналистов к дочери Сталина.
Пятнадцатого августа, когда Светлана жила у Эвана Томаса, состоялась встреча с пятнадцатью редакторами различных журналов из Англии, Финляндии, Японии, Израиля, Греции, Бразилии, которые публиковали ее книгу по частям. Информация в прессе, особенно после кампании, организованной Виктором Луи, вызывала сомнения. Светлана была приятно удивлена тем, как эти люди встретили ее.
Как они разглядывали меня сначала! Не знаю, кого они предполагали увидеть – русскую бабу в лаптях или черноволосую грузинку с усами и трубкой в зубах – как мой отец – но после двух часов беседы они потеплели. Разговор был непринужденным и интересным. Если бы они догадывались, как мне было бы приятно говорить с ними еще много часов, спрашивать их, пойти с ними в ресторан, провести с любым из них долгую беседу! Если бы они понимали эту жажду видеть мир, которую испытываем мы, советские заточенные!
Ее манера поведения произвела впечатление на редакторов: она не была той психически неуравновешенной женщиной, которую описывал Виктор Луи, и вслед за ним – другие журналисты. Но Светлана была раздосадована тем, что они не понимают ее точку зрения. Россия – парадокс для западного ума, и вся жизнь дочери Сталина состояла из парадоксов, и пока это не понято, ничто не уложится в голове. Светлана хотела, чтобы люди на Западе поняли, почему революция в России превратилась в самую реакционную контрреволюцию 20-го века и каким образом, в то же время, где-то в глубине чудом сохранился зародыш свободы, независимости и общечеловеческого братства. Россия была не только одной огромной тюрьмой и полицейским государством, как ее представляли за границей по произведениям диссидентов. В маленьком сообществе интеллектуалов была яркая творческая среда. Пусть даже она существовала только на московских кухнях, но Светлана очень по ней скучала. Вокруг было столько параноидальной пропаганды, что Светлана отчаялась объяснить Западу загадку России.
Светлана провела две недели в Нантакете вместе с Аланом Шварцем и его семьей. Там она чувствовала себя так, как будто снова оказалась в Крыму, в Коктебеле, маленьком городке на берегу моря, где собирались творческие люди. В Нантакете Светлана отдалась задумчивой ностальгии, которая помогла ей прийти в себя:
Нантакет – это спокойные краски. Серое пасмурное небо, желтые дюны, лиловый вереск маршей и океан, меняющийся каждый день, каждый час. Переменчивый, капризный, то серый, то синий, то черный с белой пеной от злости. Никогда не надоест наблюдать этот трудный и сложный характер. Мы в России привыкли к переменчивым характерам. Может быть, поэтому все русские так любят море… Добраться до синего моря, почувствовать его простор, его свободу, его блеск под солнцем и насладиться им, раствориться в нем… Пушкин разговаривал с морем. Пастернак, слушал его. Горький говорил: «Море смеялось».
В Нантакете Светлана встретила Элеонору Фриде, вдову эстонского иммигранта из России, которая пригласила ее на пару недель в свой летний дом в Бриджхэмптоне, на Лонг-Айленде. У Фриде был маленький одноэтажный коттедж на берегу океана. На стене в гостиной висел портрет императора Николая II. Светлана удивилась, что Элеонора хотела его убрать, чтобы не оскорбить коммунистических чувств своей гостьи. Портрет остался на стене. Женщины подолгу бродили по берегу океана, собирая камни и обточенные морем кусочки дерева. Светлана рассказывала, как она гуляла по берегу Черного моря. Хотя неподалеку была вилла Трумэна Капоте, Светлана не хотела заводить знакомство. Она не была охотницей за знаменитостями.
Светлана жила у Элеонора Фриде, когда десятого сентября в «Нью-Йорк Таймс» вышли первые двенадцать отрывков из «Двадцати писем». С нетерпением развернув первый же номер, Светлана чуть не упала в обморок: на страницах газеты были ее домашние фотографии. Фотография, сделанная в Сочи. Ей семь лет, она на руках у отца, он целует ее и щекочет усами. Отрывок назывался «Смерть моего отца». К нему прилагались и другие фотографии: похоронный кортеж Сталина, портрет Берии с подписью «чудовище», она сама среди берез в Зубалово. Как могла газета разместить эти фотографии? Следующие двенадцать дней Светлана в ужасе разглядывала убийственные заголовки: «Моя первая любовь с Каплером», «Как моя мать убила себя», «Берия командовал моим отцом», «Два брака, окончившиеся провалом», «Мой брат умер в безвестности». Многие фотографии были неправильно подписаны. На одной Светлану перепутали с ее матерью, на другой был совершенно посторонний ребенок. Она решила, что газета купила их у Виктора Луи, поскольку текст к фотографиям был тот самый, с ошибками и неточностями, как и в лондонской «Дэйли Экспресс».
Почему газета ничего не согласовала с ней? Фирма Гринбаума не позаботилась о том, чтобы требование одобрения публикаций автором было включено в контракт. Светлана жаловалась Эвану Томасу, что отрывки беспорядочно надерганы из разных частей книги и проиллюстрированы ворованными фотографиями. Ее это очень огорчало, но ничего нельзя было поделать.
В конце сентября Светлана переехала в дом своего издателя Касса Кэнфилда в Бэдфорд Вилледж. Здесь она впервые взяла в руки свою книгу. После публикаций по частям это было облегчением. Книга была неиспорченной, в ней не было фотографий или отвратительных текстов. Это было чудом – она была в Америке и держала в руках свою книгу, которая четыре года назад в Москве писалась «в стол». Тогда Светлана и представить себе не могла, что люди когда-нибудь смогут ее прочитать.
Вскоре Светлана переехала в Нью-Йорк, в бруклинский дом своего адвоката Мориса Гринбаума (хотя Морис и был партнером фирмы «Гринбаум, Вольф & Эрнст», он не был родственником Эдварда Гринбаума). Светлана была очень благодарна, что ей не приходилось останавливаться в отелях, где на нее сразу же налетела толпа журналистов. Она много времени проводила с двадцатидвухлетней племянницей Гринбаума, которая показывала ей Манхэттен. Светлане было легко и интересно проводить время с этой девушкой и ее друзьями. Когда они болтали о том, как провели лето в Греции или Канаде, Светлана думала о том, как их жизнь отличается от жизни ее детей. Ее сыну никогда не давали разрешение провести каникулы за границей, даже в Югославии.
Тем не менее, у Светланы по-прежнему были причины тревожиться. КГБ не упускал ее из виду. Она получила неожиданное письмо от некой Бойко, работающей в советском посольстве, которую немного знала в Москве. Бойко хотела встретиться и поговорить, даже предлагала передать детям письмо или посылку: «Я часто думаю о вас по вечерам. Есть ли хоть кто-то, с кем вы могли бы поговорить? Я знаю американцев, они безразличны к жизни других людей и ничем не интересуются». Совершенно неожиданно какая-то незнакомая женщина заинтересовалась ее одиночеством. Светлана была уверена, что это письмо продиктовали агенты КГБ.
В октябре офицер ЦРУ Дональд Джеймсон писал Джорджу Кеннану:
Возможно, вы уже знаете от Светланы или от Алана Шварца, что к ней еще несколько раз пытались подобраться Советы. Дело с письмом от мадам Бойко… только часть всей истории. Два офицера КГБ в Нью-Йорке недавно упоминали, что имели с ней контакты. В обоих случаях содержание сказанного ими сводилось, по всей видимости, к тому, чтобы прикрыть попытку вынудить Светлану вернуться в Советский Союз по семейным обстоятельствам.
Отзывы на «Двадцать писем к другу» начали появляться в конце сентября и, как можно было предсказать, отражали скорее политические взгляды критика, чем художественные достоинства книги. Бертрам Вольф, автор биографий Ленина, Троцкого и Сталина, писал в «Чикаго Дейли Ньюс»: «Воспоминания [Аллилуевой] уводят нас в мир, где люди и их образ жизни для нас совершенно незнакомы, в мир мрачного великолепия Кремля, интриг и подозрений, шпионажа, абсурдных обвинений и кровавой чистки». Артур Шлезингер закончил свой обзор в «Атлантик» замечанием о том, что русские очень недовольны выходом книги и вопросом: «Как бы американцы чувствовали себя, если бы в год пятидесятилетия Декларации независимости англичане за месяц до Четвертого июля опубликовали книгу воспоминаний дочери Джорджа Вашингтона, где величайшие достижения представлены как афера и фальшивка?» Но он же написал, что русские не правы: «Эта книга написана не в погоне за сенсацией и никого не предает. Это голос больной совести и измученного сердца». В книжном обозрении «Нью-Йорк Таймс» Ольга Карлайл, автор рецензий на произведения на русском языке, семью которой отправили в ссылку после победы большевиков в 1917 году и которая помогла вывезти роман А. Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ» на Запад, выражала изумление: «Быть дочерью Сталина и остаться человеком – это само по себе достойно восхищения. А мы видим, что Светлана остается именно такой».
Но были и негативные отзывы. В «Лондон Таймс» Артур Кестлер развенчивал книгу: «Мы не были готовы услышать эту милую домашнюю женщину, принимающую нас за милые домашние отражения». Рецензия журналиста Александра Верта в «Нейшн» была озаглавлена: «Светлана: кому она нужна?» Он до смешного упрямо настаивал, что Светлана якобы неверно указала время своего романа с Каплером. Он был в Москве как раз тогда, когда об их связи ходили слухи. Элизабет Хардвик жаловалась, что Светлана так часто мелькает на страницах газет, что читать ее книгу – это как получить устаревшую новость.
Восемнадцатого октября – Светлана запомнила день, поскольку он был очень важен для нее – она встретилась с Александрой Львовной Толстой, восьмидесятитрехлетней дочерью знаменитого автора «Войны и мира». В 1920 году большевики посадили ее в тюрьму, потом освободили, но Толстая предпочла уехать в Америку. Светлана приехала к Александре Львовне в Вэлли Коттедж, округ Рокленд, в колонию, которую Толстая основала, руководствуясь принципом своего отца о «непротивлении злу насилием». Это была поистине невероятная встреча двух дочерей. Светлана почти поклонялась Толстому, она много раз бывала в его имении в Ясной Поляне. Во время традиционного русского обеда с борщом, гречневой кашей, ржаным хлебом, водкой и селедкой Светлана сказала, что хотела бы помочь Толстовскому фонду.
К концу октября Светлана, как и обещала, начала распределять деньги из своего благотворительного фонда. «Нью-Йорк Таймс» сообщила об этом одной строкой: «Миссис Аллилуева пожертвовала 340 тысяч долларов». В том числе было пожертвовано 90 000 долларов – организациям, поддерживающим нуждающихся русских за границей; 50 000 долларов – Толстовскому фонду; 10 000 долларов – Обществу поддержки русских детей, расположенному в Нью-Йорке; 5 000 долларов – Фонду возрождения русских писателей и ученых в изгнании; 5 000 долларов – «Новому журналу», диссидентскому литературному журналу в Нью-Йорке, известному осуждением процесса Даниэля-Синявского; 10 000 долларов – Русскому детскому дому в Париже и 10 000 долларов – детской деревне Песталоцци в Швейцарии. О пожертвованиях в «Нью-Йорк Таймс» сообщил ее адвокат Эдвард Гринбаум.
Александра Львовна Толстая думала, что предложение Светланы помочь Толстовскому фонду – обычная дань вежливости. В интервью «Таймс» она сказала, что миссис Аллилуева «прекрасная, очень искренняя женщина. Я думаю, она очень страдает. Русские должны быть к ней помягче». Редактор «Нового русского слова», старейшей газеты на русском языке в США, уклончиво отметил: «Если дети должны отвечать за грехи отцов, то мы творим то же самое, что коммунисты делали в России».
Седьмого ноября во время празднования юбилейной пятидесятой годовщины Октябрьской революции по американскому радио звучали бесконечные славословия в адрес социалистического строя со стороны левых радикалов. Светлана выключила приемник. Для нее это был день скорби – годовщина смерти матери.
Как и большинство выходцев из советского блока, Светлана не одобряла левых радикалов. Она с огорчением смотрела на марши протеста против войны во Вьетнаме, которые в 1967 году проводили хиппи. «Что ж, нигде нет идеального общества», – резко говорила она. И добавляла: «Зато здесь человек может уехать, куда хочет».
К концу октября она нашла для себя новый дом. Полковник Руфь Биггс, с которой Светлана познакомилась через Джорджа Кеннана, пригласила ее пожить в своем доме в Бристоле, Ньюпорт. Биггс была на самом деле подполковником в отставке, она служила в Женской вспомогательной службе вооруженных сил США во время Второй мировой войны. У Руфь были хорошие связи в Вашингтоне, и она помогала Светлане искать информацию о судьбе ее сводного брата Якова. До сих пор никто точно не знал, что с ним случилось в 1943 году в фашистском лагере: покончил ли он с собой или был застрелен при попытке к бегству. Светлана провела в доме Биггс следующие полтора месяца. Они целые дни проводили в большом саду, откуда открывался холодный простор залива Наррагансет, и в долгих прогулках по берегу залива к океану. Полковнику удавалось держать репортеров на расстоянии. Светлане была очень нужна такая передышка. Она писала Джоан Кеннан:
У меня было такое трудное время – и вот теперь, когда [я живу] у полковника Биггс (с ее черными котами), когда я расслабилась и пытаюсь забыть обо всех тревогах, я понимаю, как вымоталась. Мне кажется, что вся моя сила ушла в прошлое лето, осень, книгу, отзывы, интервью и всю эту грязную пропаганду, которая продолжает идти из Москвы. Все это вымотало меня, у меня больше нет сил этому сопротивляться.
Девятого декабря в «Нью-Йоркере» литературный критик и специалист по России Эдмунд Уилсон, который еще не встречался со Светланой, опубликовал большую статью, после которой Светлана больше не могла жаловаться на непонимание. Немногие критики имели такое влияние, как Уилсон. Он жестко критиковал журналистов – из-за своего желания сделать сенсацию из ее истории, они опошлили и упростили Светлану. «Штерн» породил сомнения в ее правдивости. Журналисты на телевидении были враждебны, как будто хотели ее унизить. «Эсквайр» пал ниже всех, опубликовав фотографию Светланы с усами ее отца, демонстрируя, что она должна нести ответственность за его позорное поведение.
Уилсон разразился гневной тирадой:
Таким образом Америка эксплуатировала Светлану и в то же время обвиняла ее в том, что она сама эксплуатирует Америку. Советы объявили ее предателем и орудием в руках Соединенных Штатов и намекали, что она сошла с ума, в то время как «белая» русская эмиграция, которая не верит, что в дочери Сталина может быть что-то хорошее, много раз заявляла, что Светлана ездила в Швейцарию только для того, чтобы забрать деньги, которые там спрятал ее отец, и что ее интерес к религии – это бесстыдное притворство, поскольку на самцом деле она советский шпион. Единственная мысль, которую все эти критики никак не могут принять, – это то, что она покинула Союз с некой миссией – отречься от «системы» ее отца и попытаться загладить его преступления. Никто, кажется, не спрашивает себя, каково это – быть дочерью Сталина, воспитываться в доктрине классовой борьбы, а позже стать свидетельницей ужасов, к которым привела эта классовая борьба, и в то же время оставаться серьезной, нежной и одухотворенной женщиной?.. Почему все те мотивы, которые придумывают для нее, оказываются столь отвратительными?
Эта статья глубоко тронула Светлану. Она привыкла к безжалостным нападкам на ее отца во время «оттепели» в СССР, нападкам, которые часто обрушивались и на нее, но на Западе она наивно ожидала другого отношения. Что удивительно, так это то, что она принимала удары и двигалась дальше. Светлану отличал обескураживающий оптимизм, выработанный за годы жестоких лишений, многих разочарований и потерь. Каким-то образом она продолжала верить в будущее. Не было ли это результатом того, что она выросла на вершине пирамиды власти, которую научилась по-своему тихо использовать? Злые языки говорили именно так, но Светлана утверждала, что ее оптимизм берет свой корень в чувстве огромной глубины природы и добра.
В 1963 году, все еще в СССР, она закончила свою книгу «Двадцать писем к другу» обращением к будущим поколениям, которые должны посмотреть назад, «на историю своей страны с мучительным чувством боли, раскаяния, недоумения»:
Только пусть не забывают тогда, что Добро – вечно, что оно жило и накапливалось в душах даже там, где его и не предполагали, что оно – никогда не умирало и не исчезало. И все, что живет, дышит, бьется, светит, что цветет и плодоносит, – все это существует только Добром и Разумом, и во имя Добра и Разума на всей нашей милой, измученной Земле.
Удивительно слышать такое заявление из уст дочери Сталина. Многие хотели бы списать его со счетов как риторическое, чересчур сентиментальное или лицемерное. Но Светлана никогда не отказывалась от своей веры в Добро. Как это объяснить? Возможно, когда на долю человеческих существ выпадают те испытания, которые выпали на долю русских, они находят в себе внутреннюю глубину. Андрей Синявский научил Светлану многому о вере в Бога. Эта вера помогла ему пережить годы ГУЛАГа. Она мало связана с западным представлением о доброте как об отсутствии зла, скорее это способность смело взглянуть злу в лицо. Светлана продолжала двигаться вперед, когда другие обязательно сдались бы. Каждый раз ее что-то поддерживало. А испытания продолжались почти без перерывов.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.