40

40

Полковник Колпашников, опустив голову, осторожно шел по скользкому тротуару, не посыпанному песком.

Затянутое плотной пеленой бледных облаков небо, сеявшее снег с дождем, разнывшаяся старая рана, балансирование на каждом шагу, как на канате, чтобы удержаться и не упасть, душевное самоистязание нагоняли на него мрачное настроение.

С трудом пройдя половину дороги по грязной жижице городских улиц, Иван Васильевич пожалел, что не усидел дома, но сам перед собой оправдывался вынужденными обет оятел ьств ам и.

Кружившийся перед глазами лапчатый снег плотным слоем налипал на шапку и плечи серого пальто, пошитого из материала, когда?то полученного на парадную шинель. Но шить новую шинель не пришлось.

…Начальник военного училища, полковник Рвинский неожиданно вызвал к себе на беседу Колпашникова, служившего старшим преподавателем, и без всяких вступлений и подходов сразу пошел на прямую:

— Не будем, полковник, тянуть кота за хвост. Мы люди военные…

Колпашников насторожился в ожидании чего?то непредвиденного.

— Пора вам на заслуженный отдых. Календарная выслуга у вас есть, плюс фронтовые. К тому же, как доложили мне медики, дают о себе знать ранение, что заметно, и другие болячки.

Начальник, видя, как хмурилось лицо полковника, запнулся на полуслове, умолчав, что не терпит в строю хромых. Но до Ильи Васильевича доходили эти слухи

и он понимал, что у Рвинского было на уме в этот момент.

Колпашников слушал молча. Все это он и сам знал, готовил себя к уходу в отставку, но такой разговор задел его за живое.

Телефонный звонок прервал начальника. Он перед кем- то похвалялся скорым присвоением ему генеральского звания.

— Я выйду, — сказал Илья Васильевич, — не желая слушать то, чего он не переносил. Начальник снисходительным жестом руки велел оставаться на месте.

—. Пойдете на пенсию… — сказал он, кладя трубку.

— Не на пенсию, а в отставку, — заметил Калпашни- ков, как человек военный, не воспринимавший этого слова.

— Пойдете в отставку, — вынужден был поправиться Рвинский, — будете припеваючи ходить с палочкой, отдыхать. Сам себе хозяин. Никто вам не указ и не приказ. Военная служба, сами понимаете, не для инвалидов.

— Я на инвалидность не подавал, — возмутился Илья Васильевич. — В палочке пока не нуждаюсь. Как мне жить и как мне умирать — оставьте решение за мной.

Он не терпел уговоров, рассчитанных на успокоение наивных, когда намечался крутой излом жизни. В них ему слышалось оскорбление. Начальник за него все расставил, малевал розовые цветочки кадровому военному, отдавшему армии лучшие годы, преподносил его дальнейшую жизнь не иначе как беззаботную прогулку с тросточкой в руках. Слушая все это, Колпашникову трудно было удержать себя, хотя он и крепился, сжимая до боли сплетенные пальцы рук.

— Когда почувствую, что пора, я сам не заставлю долго ждать. Приду с рапортом, — невольно прорвался у полковника протест, его ответная реакция на беспардонность начальника. — Сам…

— Полковник Колпашников, — перешел Рвинский на официальный тон, — есть Положение о прохождении службы… — Решение принято.

— Кем?

— Мною. Вы свободны. Считайте, я объявил вам об увольнении, — не стал дальше слушать начальник.

— Ну, если вы все уже решили, зачем же тогда приглашать. Действуйте по циркуляру.

На этом закончилась беседа, оставившая горький осадок у Ильи Васильевича. Выйдя в приемную, полковник сразу закурил, надел шинель, папаху и направился к вы

ходу. В учебный корпус не пошел в таком настроении Понимал, что надо было остыть.

Рвинский моложе его, но не очень отстал по годам, не воевал, самоуверенный служака, не церемонился с подчиненными. Илья Васильевич, все это испытавший на себе, твердо был убежден в том, что Рвинскому не дано понять военного профессионала, не приспособленного к другой жизни, и от этого пронизывала его глубокая обида. Но она не мешала полковнику признаться, что пришло время. .Безжалостное время… Как быстро пролетело оно. Илья Васильевич с этими мыслями прохаживался по заснеженному скверу, примыкавшему к училищу, посматривая на часы, чтобы не опоздать в аудиторию к курсантам. Они засматривались на степенного полковника–фронтови- ка, всегда подтянутого, в серой каракулевой папахе, которую он умел носить как никто другой, не надвигая ее на глаза и не сбивая назад по–ковпаковски.

. Сам он восемнадцати лет тоже был курсантом военного училища и после зачисления, когда его обмундировали и рн почувствовал на себе туго затянутый ремень на новой гимнастерке, витал на седьмом небе. Его мечта стать военным — сбьшась!

На втором году учебы грянула война…. В один из осенних дней грохотавшего сорок первого училище подняли по тревоге. Перед замершим строем выступил начальник училища: «… Сейчас нет времени принимать выпускные экзамены от вас. Их вы будете держать на фронте в боях С врагом. И я уверен, что каждый из вас этот экзамен выдержит с честью. Родина никогда не забудет своих защитников!»

Форсированным маршем курсантские батальоны с винтовками и гранатами по запорошенным первым снегом проселкам и полям Подмосковья шли на передовую. Они не знали, что командующий фронтом принял решение закрыть ими образовавшуюся на стыке двух отступивших армий дыру, чтобы преградить продвижение немцев к Москве.

В жестоком бою курсанты не дрогнули перед грозным противником, отстояли свой рубеж, задержав немцев на три дня. В то время, когда казалось, что нет такой силы, которая могла бы остановить немецкие механизированные армады, выжигавшие и уничтожавшие все на своем пути, — это был подвиг молодых, необстрелянных защитников Отчизны.

С той поры четыре года курсант, а потом лейтенант Колпашников перебегал из окопа в окоп, переползал из воронки в воронку, прокопал пол–Европы от Подмосковья до Зееловских высот, попав там в кромешный ад. На них маршал Жуков вынужден был бросить войска в лобовую атаку, чтобы сбить немцев на пути к Берлину, хотя с юга армии маршала Конева находились ближе к имперской канцелярии.

Мало теперь кто помнит, какой большой крови стоили русскому солдату те Зееловские высоты. В атаке пролил там свою кровь и старший лейтенант Колпашников, поднимавший роту на вражеские траншеи, в которых оборонялись обреченные немцы. Оттуда повелась и его хромота, ставшая заметной в последние годы службы. Почувствовав неладное с ногой, Илья Васильевич, после окончания военной академии сам попросился на преподавательскую работу. Но ему, сорокалетнему полковнику, в эпоху «великого» хрущевского десятилетия уже напоминали об увольнении по возрасту и выслуге лет. Тогда в войсках было еще немало фронтовиков с военной жилкой, заступившихся за окопника Колпашникова, вся грудь которого была в орденах и он не попал в миллион двести тысяч, ему не пришлось собирать чемодан и покидать с детьми комнату в военном городке. Пронесло. «Может, помог, — не раз вспоминал Илья Васильевич, — орден «Александра Невского», как?никак святого». Этим орденом он особо гордился.

Для многих офицеров, таких как он, то были черные дни. Их выталкивали на все четыре стороны с сухим пайком на дорогу и требованием на бесплатный проезд до станции назначения.

…Все это я знал из рассказов полковника Колпашникова задолго до неожиданной встречи с ним у магазина в тот ненастный день. В руках Ильи Васильевича был целлофановый мешочек, в котором виднелось что?то наподобие книги, завернутой в газету. Здороваясь за руку, я невольно задержал свой взгляд на постаревшем лице, к тому же мокром и хмуром. Он заметил мое недоумение, наверное, догадался, но спросил:

— Что так смотрите? Постарел со снежными погонами вместо полковничьих?

— Да нет… Давно не видел, — не хотелось мне его огорчать.

—? Я и сам чувствую, что сдал. В этой жизни не то что

сдать, умереть не трудно, а делать жизнь уже поздно.

— Ну, так уж и поздно… Не похоже на фронтовика.

— Фронтовики нужны были в окопах. Потом о них попели, пошумели, бросили им крохи, вроде бесплатного проезда в трамвае, катайся сколько хочешь, но отобрали гроши за ордена. Нищие мы теперь, но совесть удерживает идти на угол с протянутой рукой попрошайничать. Да и у кого просить милостыню? У таких же нищих? А государство развалили, армию опоганили. Однополчане, наверное, ворочаются в братских могилах, разбросанных от Волоколамска до Трептов парка, а меня трясет лихорадка, хотя горбачевскую демагогию не читаю и телевизионных шоу не смотрю, боюсь от этого варева свалиться, а лекарств нет. По ночам не сплю. Валерианки не могу достать.

— Нездоровится?

— А кто сейчас здоров? Тот у кого миллионы в кармане. Откуда же они у честно служившего офицера, мотавшегося из гарнизона в гарнизон с одним чемоданом? Да я и не хочу выделяться. У меня нет ни дачи, ни машины. Я со всеми, как и все. Так легче, все не один.

Илья Васильевич, еще недавно признанный специалист по реактивной артиллерии, в потертой рыжеватой шапке, а не в высокой папахе выглядел неприметным мужичком, шедшим с авоськой на базар. Его глаза смущенно смотрели на меня. Неудобно было ему в своем одеянии, из?под которого выглядывали защитные брюки с красными кантами.

— Признаться, чувствую себя не в своей тарелке в Штатских обносках. Носить столько лет форму, а потом напялить на себя вот эту шапчонку…

— Не будем отчаиваться, нам судьбу России доверяли! Неужели она нас забудет, — пытался я успокоить Илью Васильевича, хотя жил с такой же болью и во всем соглашался с ним. — Живем, покуда чуем боль свою и боль чужую.

— Хочешь меня утешить высокими словами. Я понимаю, что не могу что?то изменить, не в моих силах, но от атаки на сыплющиеся на нас сверху прожекты, как вот этот снег–вода, не откажусь. Да и к лицу ли офицерам, поднимавшим солдат в атаки за нашу Родину, помалкивать? По нас ведь лупят из крупного калибра выборочно и по площадям указами и приказами, сокращают, увольняют, разгоняют и нет никому никакого дела — выживешь ты, офицер–беженец или?.. — сокрушался Илья Васйлье–вйч. На минуту он замолчал, но ответа на свой вопрос не находил. — И откуда только на наши головы свалилась такая напасть, этот, теперь уже слава богу, экс…

Я напомнил, что однажды такое на Руси уже было — смутное время, правда, очень давно и, наверное, ратному люду тоже было не легко.

— Как и нам, — раздумывая, сказал Колпашников. — Я — артиллерист, в агропроме мне делать нечего, на заводе тоже. Остается ночным сторожем в школе. Такова судьба уготовила нашему брату. А ведь мы побили хваленых, лощеных прусских офицеров голубых кровей в невиданных сражениях. Немцы, достойные наши противники, поступили все же по–рыцарски. Проникнувшись к нам уважением, наградили меня двумя орденами и платили за них.

— Немцы ГДР?

— Ну, конечно, не ФРГ. Там платят эсэсовскому сословию, оставшемуся преданным Гитлеру. И представь себе — их почитают, впрочем, как и самого фюрера. А на нас льют помои… дома.

— О русском офицерском сословии тоже вспомнили. Правда, поносят Куприна за «Поединок» и Новикова- Прибоя за «Цусиму», за их напраслину на господ офицеров. Один из сторонников этого сословия с таким умилением расписал некоторых известных генералов и офицеров, что хоть в божницу ставь и молись как на святых.

— А что же об офицерах нашего сословия? Одержавших победу в Великой Отечественной?

— Ни слова.

— Понятно. Мы не из белой кости и нас туда не зачислят. Мой дед сохой пахал. Да и все наши маршалы, генералы и офицеры от сохи, но они не открещивались от боевых традиций русских офицеров, кстати, унаследованных нами от военспецев. Наш советский офицерский корпус вышел победителем на полях сражений! Это ему лучшая аттестация. А после войны стал самым образованным, в совершенстве владеющим современным оружием. Казалось бы по заслуге и честь, но у нас все наоборот. Офицеров держали и держат в черном теле. Недавно меня приглашали выступить в полку перехватчиков. Какие самолеты, какие летчики!.. А некоторые живут у бабок, на частных квартирах в поселке, думают, где бы достать дров или угля, иначе бабка выселит на улицу.

Илья Васильевич все больше проникался не дающими

ему покоя заботами об офицерах и нельзя было не удивляться, как он живет с такой тяжестью на сердце.

Оба мы на какое?то время забылись, что стоим под дождем. Надо было уходить или искать другое место.

— Далеко путь держишь? — спросил я.

— Вот сюда, — показал полковник на вход в магазин. — Ни разу в комиссионном не был.

— Хочешь что?то купить?

— Нет, продать, — приподнял он мешочек в руке.

— Что там?

— Папаха.

— Как? — невольно вырвалось у меня изумление.

— Стыдно, конечно, полковнику продавать свою папаху, да признаться и жаль. Хотел внуку оставить. Но всю пенсию уже отобрал рынок, а до следующей еще тринадцать дней. Решил убить двух зайцев: пополнить потребительские товары и выручить деньгу или голодать как гоголевский Акакий Акакиевич. Но тот вынужден был копить деньги на шинель, а мне… на гроб. Я — изгой. А кому жаловаться? Государству. Так его нет. Не помню кто сказал, но придерживаюсь той же мысли — государство создается для того, чтобы не допустить ада на земле. Это когда тебя душат и приговаривают — ничего, потерпи.

Я достал из кармана сто рублей и протянул ему, понимая, что это сейчас не деньги, но больше у меня не было.

— Обижаешь, — отвел руки назад полковник.

— Прошу, потом отдадите.

— Нет, Алексей Иванович, спасибо. Извините великодушно, — протянул он мне на прощанье руку. — На душе у меня осела перестроечная слякоть, одурманившая народ мутным самогоном. На войне и то было не так страшно, а теперь боюсь сам себя.

Полковник приложил руку к шапке и поднялся по скользким ступенькам.

Снег все валил и тут же таял. С крыши комиссионного магазина ручьем лилась вода. Я почувствовал, как зябко мне стало, хотелось согреться в тепле.