Январь 1938-го

Январь 1938-го

Не знаю, как другим, а мне новоселье не столько в радость, сколько в тягость. К новому месту я привыкаю очень долго, долго обживаюсь. Переезды во время командировок воспринимаются иначе, проще. Приехала и скоро уехала, какой смысл обживаться. А вот дом — это дом.

Новая квартира в Глинищевском переулке была больше и удобнее прежней, да вдобавок с видом на мой «родной» музыкальный театр. Я не слишком-то расположена к различного рода ностальгическим переживаниям, но видеть в окно или смотреть с балкона на театр, с которым связаны многие счастливые воспоминания, театр, где я многому научилась, мне приятно.

Уже тогда мы с Г.В. считали, что главным нашим домом будет загородный, строительство которого мы не так давно начали. За городом приволье, тишина, покой. Я очень люблю Москву, для меня этот город был и остается лучшим городом на свете, но порой так остро хочется тишины, спокойствия, свежего («природного», как говорит Г.В.) воздуха и пр. Но пока дом во Внукове не был построен, все эти удовольствия были мне малодоступны. Разве что кто-то из друзей приглашал к себе на дачу. Выезды на природу во время съемок в счет не шли. Во время этих выездов можно было наслаждаться только воздухом, но не покоем. Какой покой может быть во время съемок картины? О покое на съемках можно только мечтать. Любые съемки, даже столь хорошо (просто превосходно!) организованные, как у Г.В., все равно представляют собой нечто вроде вавилонского столпотворения. Окончательно освоилась я на новом месте только к маю. Проснулась утром и вдруг ощутила, как мне здесь все знакомо и привычно.

С переездом был связан один смешной, точнее — нелепый случай. Звонок. Машина за мной приедет в одиннадцать часов вечера. Выхожу в назначенное время и вижу, что машины нет. Немного удивляюсь, потому что машина за мной всегда приезжала чуть раньше назначенного времени. Ждать ее до сих пор никогда не приходилось. Я решила, что случилась какая-то поломка в пути, и стала неторопливо прогуливаться взад-вперед. Прошло пять минут, десять, пятнадцать… Машины нет. Я вернулась домой, к телефону. Вдруг планы внезапно изменились (мало ли что могло произойти), и до меня пытаются дозвониться. Так и вышло — мне уже звонили. Оказалось, что водитель и его напарник, уже приезжавшие за мной несколько раз, по ошибке ждали меня на прежнем месте, бульваре, возле нашего старого дома. «Бес попутал», — всю дорогу повторял водитель. И он, и его напарник выглядели очень расстроенными. Мне их стало жалко. Так переживают, значит, наказание грозит им суровое.

Приехав на место, я первым делом попросила Сталина не наказывать товарищей. Сказала, что совсем не сержусь, что, напротив, рада была прогуляться по тихой вечерней улице.

— Раз так, то сильно наказывать не станем, — улыбнулся Сталин. — Но скажем, чтобы впредь были внимательнее.

Впоследствии эти товарищи несколько раз приезжали за мной. Выглядели они при этом веселыми, из чего я заключила, что все у них хорошо и сильно их в самом деле не наказали. Впрочем, Сталин никогда не бросал слов на ветер. Как скажет, так и будет. У Него даже молчание было весьма многозначительным. Если промолчит когда-то, ничего не ответит, не скажет, то из этого тоже следовало делать определенные выводы.

Пытаюсь рассказать о Сталине, как умею, и понимаю, что не могу передать даже десятой доли того, чему была свидетелем. Не хватает слов, умения, таланта, всего не хватает. Полноценный, исчерпывающий рассказ о таком великом человеке, как Сталин, под силу только великому писателю, такому, наверное, как Лев Толстой. Не знаю, кто бы из наших современников мог бы справиться с подобной задачей. Знаю одно, что я справляюсь с ней не очень хорошо. Но что поделать? Я очень стараюсь. Пока пишу, мне кажется, что я смогла найти нужные слова, смогла передать все, что хотела передать. А стоит только перечитать написанное, как понимаю, сколько всего я упустила, сколько всего не смогла выразить… Вот написала про многозначительное молчание. Но это же не передать словами. Это надо было слышать, как молчит Сталин, когда он чем-то недоволен. Воздух становился тяжелым, свинцовым, давил на плечи. Пусть Сталин сердился не на меня (на меня Он, кажется, никогда не сердился всерьез), а на кого-то другого, я все равно ощущала некую подспудную вину. Это не передать, это надо было видеть, чувствовать.

* * *

Смерть отца застала меня врасплох. Смерть близкого человека всегда застает врасплох, даже если ей предшествует долгая болезнь. Как ни готовься к этому, а все равно надеешься, надеешься до самой последней минуты. Но…

Мама пережила отца на много лет, но не проходило дня, чтобы она не вспоминала о нем. И пока мама была жива, мне казалось, что отец где-то рядом, что он не оставил нас совсем. После смерти мамы было ощущение, что я потеряла обоих родителей.

На следующий день после смерти отца Сталин позвонил мне, и мы долго разговаривали. Точнее, говорил он, а я плакала и отвечала не словами, а всхлипами. Что говорил мне Сталин тогда, я не запомнила. Помню только теплое ощущение, оставшееся после этого разговора. Легче мне не стало, мне не могло тогда сразу стать легче, для этого нужно было время. Но когда у человека горе, настоящее большое горе, ему очень важно чувствовать, что он не одинок, что рядом есть друзья.