Глава двадцатая И ничья непонятна вина Осень 1920 – 7 декабря 1926

Глава двадцатая И ничья непонятна вина Осень 1920 – 7 декабря 1926

Не столь безупречным, как, продолжая давнюю традицию, пытается доказать даже Н. И. Шубникова-Гусева [55] , было и поведение Галины Бениславской. По крайней мере, после ее поездки в августе 1924 года в Крым. Собрав в своей книге множество известных и неизвестных фактов, главным образом из личного архива подруги Бениславской Анны Назаровой, Шубникова-Гусева не позволила ни им (фактам), ни себе поколебать душещипательную легенду о девушке в мальчиковых ботиночках, беззаветно преданной Есенину. К созданию этой легенды многие приложили руку. И сам Есенин, и его дочь, и даже злоязычный Мариенгоф. Молчаливая, строгая, жертвенная, вся как бы растворившаяся в безответной любви, готовая все простить – лишь бы не потерять. Короче, почти вариант Анны Изрядновой. На самом деле это совсем-совсем не так. Вписанный в легенду образ (Галя – ангел непорочный ) не отвечает реальности. Чтобы убедиться в этом, достаточно хотя бы внимательно вчитаться в ее дневник. Выяснив, например (еще до знакомства с поэтом), что Есенин «свободен», то есть то ли разводится, то ли уже разведен с женой, а значит, «никаких внешних преград нет», Бениславская сразу же решает, что «пойдет на все», чтобы его заполучить: «Я не могу не пойти («на все». – А. М. ) – это моя внутренняя обязанность завоевывать то, на что я имею право». Обратите внимание: пойдет на все не потому, что впервые, в двадцать три года (!) влюбилась, а потому, что считает своей обязанностью завоевывать все, что принадлежит ей по праву. И это не кураж и не мираж, а стратегия. Выработав план, Г. А. начинает с того, что старается обратить на себя внимание Есенина. Запомниться. Примелькаться. Каждый день – в «Стойле Пегаса». На любом его вечере – на одном и том же месте, второй ряд, середина. После вечера – провожание на расстоянии. И никаких сомнений. Какие сомнения? С ее-то «капиталом», с ее-то «богатством»? Ей же всегда «все давалось легко и без тяжелых раздумий». Она же ничуть не хуже его, наоборот – лучше. Скажете, это же еще самое начало, любовь, как говорится, вприглядку, и Галина еще не знает, что ее ждет. Увы, и в 1925-м она, как и пять лет назад, убеждена в значительности и исключительности собственной персоны. Вот одна из дневниковых записей той поры: «С тем зарядом, который был во мне, я без всяких усилий получала от жизни больше, чем хотела. Сколько бы я могла получить и одновременно с этим отдать другим, если бы не отдала до последней капли все для Сергея? Все? Как бы не так! » Не правда ли – страшновато? Ведь этот самолюбивый внутренний жест «как бы не так» делает женщина, уверовавшая (и уверившая нас!), что главный из ее «капиталов» – беззаветность и бескорыстие. Всерьез, не на публику, внутри себя жестикулирует, хотя, казалось бы, дожив до двадцати семи годов, могла бы и сообразить: бескорыстие несовместимо с постоянным «сожалением о напрасно растраченных силах», а беззаветность – с убеждением, что не оценивший ее мужчина не стоит такого богатства. Даже если этот мужчина – Сергей Есенин? Богатство, капитал…

И вот что удивительно: Галина Артуровна (ну кто бы мог подумать, разглядывая ее фотографии) еще и весьма высокого мнения о своей внешности. Настолько высокого, что ее гимназическую подругу Яну Козловскую это даже слегка шокирует. «Вот Яна, – признается Г. А. своему дневнику, – немного неприязненно относится… когда я думаю или говорю о своей наружности, она не понимает и не чувствует разницы… И не понимает, что так же, как ей легче, когда она чувствует свой ум, мне – когда я спокойна за свою внешность».

Не знаю, могла бы Галина Артуровна быть спокойной за свою внешность в холодном, голодном, оборванном 1920-м, но в 1924-м основания для того, чтобы на сей счет очень уж сильно не волноваться, у нее, видимо, все-таки имелись. Шубникова-Гусева, в упомянутой выше книге приводит следующий отрывок из воспоминаний некоей П. Ю. Бокль (в записи Э. М. Бакинской): «В 1924 году в летний жаркий день в Москве я в большом людском потоке столкнулась с женщиной, нарядно одетой, красивой, и, взглянув друг на друга, мы узнали друг друга. Это оказалась та самая девушка, с которой мы жили несколько дней при Особом отделе 13 армии [56] . Это была Галина Бениславская».

(Бокль и Бениславская пересеклись летом 1919 года, когда Г. А., пробиравшуюся из занятого белыми Харькова в Москву, задержали красные при переходе линии фронта. «Начальник Особого отдела, – вспоминает Бокль, – сказал, что приведет к нам одну девушку… просил присмотреться к ней, слушать внимательно, что она говорит, и постараться разобраться в ней. Когда появилась эта девушка, мы были поражены ее необычайной наружностью».)

Итак, летняя нэпманская Москва, и в густом людском потоке – красивая, нарядно одетая молодая женщина с бирюзовыми и при темных волосах неожиданными глазами. Вот, значит, как выглядела Бениславская летом двадцать четвертого, когда вдруг, не предупредив ни Есенина, ни его сестер, укатила в Крым. Вообще-то, конечно, не совсем вдруг… Она явно хотела «наказать» Есенина. Но за что? Чтобы ответить на этот вопрос, перечитаем еще раз хронику жизни и творчества С. А. Есенина за 1924 год, обращая внимание на не замеченные при беглом чтении подробности.

Выписавшись из Кремлевки, Есенин уезжает (12 апреля) в Ленинград. Уезжает по делу. Пристраивать «Москву кабацкую». С невероятным успехом, при огромном стечении народа, отчитывает знаменитый цикл в самом престижном зале отставной столицы – в зале бывшей Государственной Думы. Возвращается через месяц, до 12 мая, но в Москве задерживаться не собирается. Спешит на родину. Синий май и июнь голубой – его любимая деревенская пора. Внезапная смерть Ширяевца (17 мая 1924 года) нарушает этот план. В Константиново С. А. попадает только в конце месяца и ненадолго, так как с середины июня по первое августа живет в Ленинграде и на родине появляется лишь в августе. Зато застревает в деревне надолго (если считать долготу дней по его хронометру) – с 7-го по 20-е, причем гостюет он у родителей не один, а с обеими сестрами. Галина Артуровна конечно же знает, что Сергей боится задерживаться в Москве из-за угроз соседа по квартире (главного редактора «Бедноты»). Товарищ Градов, как мы уже знаем, способен лишить Бениславскую служебной жилплощади, если Есенин будет появляться в их коммуналке в любое время дня и ночи. Знает, и тем не менее пребывает в тоске, недоумении и обиде. Сведения о Сергее ей приходится добывать из писем его друзей, а от него ни строчки, даже телеграфной. Матвей Ройзман (коммерческий директор «Стойла Пегаса») объясняет непривычно долгие задержки Есенина в Ленинграде беременностью Надежды Вольпин: «…В 1924 году, весной, он, будучи в Ленинграде, остановился у Сахаровых… Одновременно с Есениным у Сахаровых жила Н. Д. Вольпин. Она готовилась стать матерью ребенка, отцом которого был Есенин. Со свойственной ему чуткостью он тревожился за Надю, успокаивал ее. 12 мая 1924 года у Нади родился сын Александр… В 1960 году я увидел Надю в Доме литераторов с ее сыном, как две капли воды похожим на Сергея» («Все, что помню о Есенине»).

Трогательно? Еще бы! Но если бы ситуация была в точности такой, какой, наверняка со слов Вольпин, описывает ее Ройзман, Есенин хотя бы дождался разрешения Н. Д. В. от бремени. А он 12 мая уже в Москве. (Александр Есенин-Вольпин родился 12 мая 1924 года).

Могла ли эта новость обеспокоить Бениславскую? И да, и нет. О том, что по возвращении «из разных стран» Есенин «интимно» встречался с Вольпин, Галине было известно, хотя и не от него. В августе 1923-го Надежду и Сергея несколько раз видели то в одном, то в другом литературном кафе. Многие, в том числе и Сонечка Виноградская, и Вадим Шершеневич. Галина Артуровна и о том, что рассорились они из-за Августы Миклашевской, знала. Об этом рассказал ей сам Есенин, когда лежал в Шереметевской больнице. Но тогда, в феврале, о сильной беременности Надежды Давыдовны уже судачила вся литературная Москва, и Бениславская брезгливо отодвинула от себя малоприятную новость. Грустить по данному поводу надлежало не ей, а Миклашевской. Сергей ненароком «сделал ребеночка» влюбленной в него особе во время прошлогоднего августовского литературного романа с Августой. Да и вообще детский сюжет ее не трогал. В ее совместной с Есениным жизни не должно было пахнуть пеленками, кашками и прочими семейными радостями. Сюжет этот они не обсуждали, но Галина была уверена: Есенин одних мыслей с ней. Долетавшие из Питера вести слегка поколебали ее уверенность… И все-таки обиделась она всерьез только тогда, когда Сергей, перед отъездом в Константиново, хотя и зашел к ней и был нежен, но в деревню не пригласил. Даже из вежливости не предложил. Знал же, что откажется, потому что понимает: дом не достроен, все в хлопотах, при деле, не до гостей. Лето, строительная страда – успеть бы до холодов. Да и ей – как выпросить отпуск? Все сослуживцы загодя профсоюзными путевками обзавелись. Но тут вдруг позвонила питерская тетка, фактически приемная мать, в семье которой Галина прожила и детство, и первую юность. Постоянной переписки меж ними не было, но бывая в столице, Нина Поликарповна обязательно звонила племяннице. Правда, как правило, в день отъезда. Так было и на этот раз. В Москве, объясняла тетушка, я проездом, остановилась у подруги, к тебе не успею, приезжай ты, кофе где-нибудь выпьем, поговорить надо.

Проводив тетку, Галина пересчитала деньги, мысленно разделив их на три части. Самая большая – в бухгалтерию «Бедноты», чтобы погасить хотя бы часть зимних и осенних авансов, самая маленькая – чтобы перебиться, по возвращении, до получки. Оставалось немного, но ежели не шиковать, хватит.

Место в Гурзуфе и впрямь оказалось приличным и относительно недорогим: частный, в стиле «до войны», как бы «пансион» при профсоюзном санатории. Те же скатерти, те же столовые приборы, то же меню. А главное, все так удобно и вежливо, что Галина Артуровна задержалась в Крыму аж до 17 сентября. Сначала отсыпалась, томясь и тоскуя по Есенину: «Вот как верная собака, когда хозяин ушел, – положила бы голову и лежала бы, ждала его возвращения» (дневник, запись от 26 августа 1924 года). Но очень скоро, уже 1 сентября, и образ ее жизни, и настроение резко меняются, хотя она и пытается это скрыть. Такой вывод можно сделать из письма Бениславской к другу и сослуживцу – Сергею Покровскому, безответно в нее влюбленному: «Я? Я веду образцовую жизнь. Ложусь в 9–10 ч., встаю в 6–7, днем тоже 1 час сплю, гуляю, читаю. Кормят меня здесь на убой – боюсь, не выдержу и сбегу. В санаториях так не кормят… На днях буду кататься верхом… Тут я прослыла нелюдимкой, санаторские со мной знакомятся, и всё – увидеть-то меня трудно: заберусь куда-нибудь, они и найти не могут. Гуляю я не одна. Татарин подарил “Волчка” – черт, а не собака, живая, резвая, а морда, как у волка. Вот с ней и брожу…»

Но почему я считаю, что Г. А. что-то скрывает даже от Покровского, от которого давно уже ничего не скрывает? А вот почему. Процитированное письмо датировано пятым сентября, а двумя днями ранее, видимо, на «до востребования», Галина получает от своего тутошнего курортного поклонника, с которым, судя по тексту, познакомилась совсем недавно, видимо, при осмотре главной здешней достопримечательности – развалин Генуэзской башни, весьма примечательное послание. Примечательное тем, что приводимые здесь (мимоходом) подробности опровергают сведения, содержащиеся в письме к Покровскому. Полностью этот текст, к сожалению, не отрефлектированный, опубликован Шубниковой-Гусевой, к ней же отсылаю особо любознательных. Здесь же привожу лишь фрагмент, который, по крайней мере на мой взгляд, имеет некоторое отношение к загадке необъяснимого поведения Бениславской после ее возвращения из Крыма, а значит, и необъяснимых поступков Есенина. Но об этом чуть ниже, а пока просто его прочитаем.

Все чувство путника манит,

Когда в час утра безмятежный

В горах дорогою прибрежной

Привычный конь его бежит…

Привычный конь этот, наверное, иноходец, побежка крымская. Этой побежкой двигались когда-то тучи татарские к северу. Сонно качались в седлах хищники, как волки подкрадывались через Дикое Поле. Ах, хорошо было тогда, проще все было: положил поперек седла, и все тут. К чертям, впрочем, татар… Милая девушка с изумительными глазами, поглядите-ка хорошенько на море, на краски моря и неба. И подумайте, нет, почувствуйте, что есть небо, и море, и краски еще гуще, еще напряженней. И путь туда лежит через несколько месяцев терпения и воли…» [57]

Как видим, безымянный (для нас) автор романтического послания знает толк в лошадях, и не исключено, что именно эта случайная курортная встреча напомнила Галине Артуровне о том, какой лихой наездницей она когда-то была. Как великолепно выглядела, как удивлялись подруги по гимназии, приезжавшие в маленькое имение ее приемного отца Артура Казимировича Бениславского, второго мужа ее тетки, когда она «садилась на козлы и, натянув поводья» и «щегольски отставив локти, гнала запряженную пару по широкой пыльной дороге»! Так почему бы не тряхнуть стариной?

Ведь здесь, в Гурзуфе, кроме моря и неба, есть еще и лошади, обученные крымской побежке туземными татарами, испокон веку державшими в своих руках прогулочный бизнес! «На днях буду кататься верхом…» Реальность опередила мечту. Телеграфный перевод от Ани Назаровой – в ответ на телеграмму от первого сентября: «Достань вышли телеграфом Гурзуф тридцать рублей», Г. Б. получила не на днях, а в тот же день, то есть пятого сентября.

Но был ли неизвестный «крымчак» истинной причиной ее столь долгого отсутствия? Вряд ли… Или, может, «милая девушка с изумительными глазами» скрывает от Покровского, что ее жизнь в Гурзуфе не образцово-показательная, а вполне в курортном стиле времен нэпа – и вино, почти испанское, и конные прогулки, и поклонники – не только потому, что не хочет его огорчать? Может, в разлуке, на расстоянии, она наконец-то оценила его преданность и постоянство? Может, присутствие Покровского в Галиной личной жизни и есть тот раздражитель, который не дает наладиться ее отношениям с Есениным? Некоторые основания для такого предположения имеются. Есенин, конечно, знал, что ничего серьезного с ним (со стороны Гали) сейчас нет, да и раньше вроде бы не было. И все-таки и ревновал, и раздражался, хотя Екатерина и уверяла брата, что ревнует он мимо. Впрочем, так ли уж мимо? Ведь этот нероман, как явствует из дневника, был отнюдь не платоническим. Вот несколько выписок из него:

«Покровский – это только самообман», «Даже изменяя, вернее, уходя от Сергея физически, я была ему верна… Я знала, что такой, как Покровский, ничего не может отнять во мне от того, что отдано Сергею, и Покровскому я ничего не отдавала, там я только брала ту теплоту и ласку, которые мне были нужны как воздух».

Согласитесь, такая позиция, даже на нынешний широкий взгляд, для влюбленной женщины странновата. А уж на взгляд Есенина, по его, так сказать, разумению… Выходит, что, переспав с женщиной, которая не может ничего отнять от того, что отдано Галине, а это, как в шлягере тех лет, «сильнее страсти, больше, чем любовь», он «хам и мерзавец», а она, даже физически уходя от него (!), то есть практически делая то же самое, считает себя чистой и непорочной – «словно перед Господом свеча»? Нет, такое не укладывалось в его голове. И все-таки, вернувшись в августе 1924-го в Москву и обнаружив, что Галя, не предупредив его, неожиданно даже для Кати укатила в Крым, да еще и задержалась там надолго, почуял что-то неладное. Ничего определенного, а все-таки… Иначе трудно объяснить его тревожное декабрьское (1924) письмо из Батума: «Галя, голубушка! Спасибо за письмо, оно очень меня обрадовало. Немного и огорчило тем, что Вы сообщили о Воронском. Я верил, а оказалось все миражем. Может быть, в мире все мираж, и мы только кажемся друг другу. Ради бога, не будьте миражем Вы. Это моя последняя ставка, и самая глубокая…» (20 декабря).

Как видим, хотя Есенина огорчило сообщение Бениславской, что Воронского, за его симпатии к «попутчикам», сместили с должности главного редактора журнала «Красная новь», оно не отвлекает его от тревожных мыслей о необычном поведении Галины Артуровны. Оно его явно беспокоит. И беспокоит не зря. Вот что записала в свой дневник Галина Артуровна после крупной ссоры с Есениным, видимо, ранним летом 1925 года: «…Я должна быть верной ему? Зачем? Чего ради беречь себя? Так, чтобы это льстило ему? Я очень рада встрече с Л. Это единственный, кто дал мне почувствовать радость, и не только физически, радость быть любимой». И это не единственное упоминание о таинственном Л. И все они, увы, в том же духе: «И только Л. был настоящим», «Мне и сейчас дорого то безрассудство», «Единственная измена – Л. Этой зимой я поняла, что если С. я люблю больше, чем себя самое, то все же к Л. у меня не только страсть», «Там, где меньше всего ожидаешь, – там нашла… Ведь с Л. я могла быть самой собой, настоящей, не ломая себя. Ведь мало не лгать, только тогда хорошо, когда можно говорить всю правду прямо. С Л. я могла говорить. Я вот сейчас вспоминаю, и мне приятно и хорошо – здесь я была правдивой до конца. И даже гордость Л. не помешала этому. Спасибо, спасибо – хотелось сказать ему тогда, в последнюю встречу».

Обойти-миновать эти разбросанные по дневнику записи Н. И. Шубникова-Гусева, естественно, не может. Нынче они общедоступны. Однако комментирует она их, в соответствии со своей установкой на идеализацию Г. Б. недопустимым для серьезного исследователя способом, то есть игнорируя не укладывающиеся в «концепцию» факты. Во избежание кривотолков, цитирую без сокращений:

«В начале 1990-х годов выдвинуто предположение, что под инициалом Л. скрыт сын Л. Д. Троцкого, Лев Седов. Есть свидетельство младшей сестры поэта А. А. Есениной (Шуры), которое передает ее дочь Т. П. Флор-Есенина: “Мать не была согласна с теми, кто считал, что Бениславская покончила с собой лишь из-за неразделенной любви (к Есенину. – А. М. ) Безусловно, разлад с Есениным, его смерть и то, что она не смогла проститься с Сергеем Александровичем (о телеграмме Эрлиха «Сообщите Наседкиным Сергей умер» она узнала в глухой тверской деревне, где поправляла свое здоровье) усугубили ее психическое состояние – неврастенией Бениславская страдала с детства”. Однако, по мнению сестры поэта, последними каплями, переполнившими нервную систему Гали, были несостоявшийся брак с сыном Троцкого и раздел есенинского наследия, в котором она оказалась ни при чем. Однако убедительного подтверждения версии о Седове как о любовнике Бениславской пока не найдено, тем более что и вторая причина (раздел наследства поэта, в котором Бениславская не принимала участия) не соответствовала действительности» [58] .

На самом деле утверждение Александры Есениной, что Бениславскую «горько обидели» при разделе есенинского наследия, соответствует действительности. Имущественная и денежная стороны скорого и скандального «дележа» ее, конечно же, не затрагивали. Оскорбило и унизило другое. Новоиспеченная вдова не подпустила соперницу ни к архиву, ни к собранию сочинений. Отстранила, хотя и понимала: Галина как литературный секретарь Есенина была в курсе всех его дел – изданий, отношений с редакциями, вариантов и т. д. и т. п. в течение почти двух лет: с сентября 1923-го по июнь 1925-го. Поступок, прямо скажем, стервозный. Для Бениславской, в отличие от Толстой, допуск к этой работе – не деньги и не вопрос престижа, а последняя «зацепка за жизнь».

Не выдерживает критики и комментарий Шубниковой-Гусевой к свидетельству А. А. Есениной о несостоявшемся браке Бениславской с Львом Седовым. В 1926-м Шура, по малолетству, о том, что у Галины роман со старшим сыном Троцкого конечно же не догадывалась. Сообщаемые ее дочерью сведения шли от Екатерины Александровны, но та, умершая задолго до перестройки, по понятным причинам рассекречивать опасный «инициал» и не старалась. Однако, судя по всему, и прежде всего по ее переписке с Галиной, оказалась втянутой в историю ее романов и с Покровским, и с Львом Седовым.

Об их доверительных отношениях свидетельствует и письмо Бениславской от 15–16 июня 1925 года, в котором Г. А. объясняет Екатерине обстоятельства разрыва с ее братом:

«Ты помнишь и знаешь всю прежнюю канитель – я ему как женщина не нравлюсь и прочее… Ты знаешь, что я не из тех женщин, которые с блажной улыбкой позволяют собой швыряться. Во всех экспериментах Сергея я защищалась, как могла… Надо было быть жалким существом и дурой, чтобы блюсти ненужную, по его словам, верность и ждать как подачки его ласки… После его приезда из Батума я уже кончила, ты помнишь, я тебе говорила, что все перегорело, и никого, кроме Сергея, для меня не существует теперь. Думаю, что ты помнишь и другое: что я хотела ему прямо сказать про новогоднюю историю и все прочее (курсив мой. – А. М.), но ты отговорила… Единственное, что мне больно, – что я послушалась твоих уговоров и не рассказала ему все полностью, как и что было… Это единственное, в чем я чувствую себя немного виноватой, но только в том, что не сказала, а не в том, что сделала, повторю, что я считаю, что тогда я была вольна в своих действиях. Единственное, что я оберегала, – это Шурку, тебя же оберегать было смешно… Но Сергей пришел мне “бить морду” не за то, а за какие-то немыслимые сплетни» [59] .

Как видим, Екатерина настолько в курсе богатой личной жизни Г. А., что уговорила ее (весной 1925-го) ничего брату не рассказывать. Зачем волновать, если все прошло? Да только навсегда ли прошло? Вот в чем вопрос. Уж очень холодно это письмо – живите, дескать, как хотите, а я сматываю удочки. Меня, мол, ни его, ни ваши семейные дела не касаются. Еще холоднее в постскриптуме: «Привези мой чемодан. Я уеду скоро на Кавказ».

Чемодан, который Г. А. просит привезти, забыт (или оставлен) в Константинове, куда в самом начале июня 1925 года Есенин с Бениславской и большой группой «легких друзей» приезжал на свадьбу двоюродного брата. Галина, осердясь на Есенина, уехала из деревни одна, друзья остались еще на несколько дней и, воспользовавшись отсутствием «ангела-хранителя», наговорили про Галину уйму вздорных и нелепых гадостей. Есенин сгоряча поверил, устроил сцену, после которой и переселился в графский дом в качестве мужа графини-внучки. На этом эпизоде биографы Есенина обычно зацикливаются, утверждая, что истинная причина разрыва – ложный наговор. Попробуем уточнить и этот момент.

Итак, 13 или 14 июня 1925 года Есенин, вернувшись из Константинова, ничего, кроме немыслимых сплетен, еще не знает, и его слова о том, что он женится на Толстой, – всего лишь слова. Вот как подает эту новость Бениславская Екатерине:

«Да, он собирается жениться на Толстой и вместе с тем говорит… что лучше застрелиться, чем жениться. Все это сплошной бред».

Однако между 14 и 20 июня (этот день, как помним, матушка Софьи Андреевны Толстой считала началом гражданского брака ее дочери) произошло нечто, что сделало невозможным примирение. Но что именно? Из-за сплетен они уже отругались несколько дней назад. Но если не сплетни, то что? Вчитаемся в дневниковую запись, сделанную Бениславской уже после 16 июня 1925 года:

«Сергей – хам. При всем его богатстве – хам. Если бы он ушел просто, без этого хамства, то не была бы разбита во мне вера в него. А теперь чем он для меня отличается от Приблудного – такое же ничтожество, так же атрофировано элементарное чувство порядочности: вообще он это искусно скрывает, но тут в гневе у него прорвалось. И что бы мне Катя ни говорила, что он болен, что это нарочно, все это ерунда. Я даже нарочно такой не смогу быть. Обозлился на то, что я изменила? Но разве не он всегда говорил, что это его не касается? Ах, это все испытание? Занятно. Выбросить с шестого этажа и испытывать, разобьюсь ли?? Перемудрил. Конечно, разбилась. А дурак бы заранее, не испытывая, знал, что разобьюсь. Меня подчинить нельзя. Не таковская. Или равной буду, или голову себе сломаю, но не подчинюсь… И после всего этого я должна быть верной ему? Зачем? Ради чего беречь себя? Ведь Покровский – это только самообман… И только Л. был настоящим… Мне и сейчас дорого то безрассудство. Пускай бы Сергей обозлился, за это я согласна платить. Мог уйти. Но уйти так, считая столы и стулья…»

При каких же обстоятельствах это острое шило – Л. – вылезло из мешка? Утверждать наверняка трудно, но, думаю, что Екатерина, обиженная холодным и высокомерным письмом Галины, приехав в Москву (из Константинова), будучи «в сердцах», проговорилась – выдала тщательно до тех пор хранимый секрет, рассказала-таки брату, кто же на самом деле был истинным, а не мнимым героем Галиной «личной жизни». Вот тут-то Есенин и впрямь не мог не взбеситься. Изменить – ладно, но с кем? С мальчишкой? Да еще и утверждать, что с этим сопляком могла быть самой собой, настоящей, не ломать себя? С сопляком – настоящей? А с ним, Есениным, что же, ломала комедь?

Но есть ли у нас «убедительные подтверждения» данной версии? Убедительных стопроцентно, то есть прямых, естественно, нет, а вот косвенные и тем не менее, на мой взгляд убедительные, все-таки есть. К тому же и искать их долго не надо – достаточно заглянуть еще разок в уже упомянутые «Мемуары» Эммы Григорьевны Герштейн [60] , в ту главу, где она рассказывает и о своей долгой, со школьной скамьи, безответной влюбленности в Льва Седова, и о случайной встрече с ним в Большой Ялте в бархатный сезон 1925 года. Случайной была встреча, а не место встречи, так как, судя по приводимым Э. Г. деталям, ялтинский Дом отдыха Совнаркома был излюбленной точкой слета «золотой молодежи». Следовательно, у нас есть некоторые основания предположить, что наследный принц Республики Лев Седов вполне мог оказаться в Большой Ялте не только в 1925-м, но и в 1924-м, то есть одновременно с Бениславской, необычное лицо которой еще мальчиком вполне мог запомнить в 1919-м, когда Галина жила вместе с Яной Козловской в Кавалерском корпусе Кремля, по соседству, на одном нижнем этаже, с Троцкими. Нравы там в это время были самые патриархальные, а Левушка Седов был в том возрасте, когда рано созревшим мальчикам нравятся не ровесницы, а взрослые девушки. Вот как вспоминает это странное, после бегства правительства из Петрограда в Москву, время сам Лев Троцкий (в уже не раз упоминавшейся автобиографической прозе): «В Кавалерском корпусе, напротив Потешного дворца, жили до революции чиновники Кремля. Весь нижний этаж занимал сановный комендант. Его квартиру теперь разбили на несколько частей. С Лениным мы поселились через коридор. (Некоторое время спустя Ленину оборудуют апартаменты на втором этаже. – А. М. ) Столовая была общая. Кормились тогда в Кремле из рук вон плохо. Взамен мяса давали солонину. Мука и крупа были с песком. Только красной кетовой икры было в изобилии вследствие прекращения экспорта. Этой неизменной икрой не в моей только памяти окрашены первые годы революции… Музыкальные часы на Спасской башне перестроили. Теперь старые колокола вместо “Боже, царя храни” медлительно и раздумчиво вызванивали каждые четверть часа “Интернационал”… Подъезд для автомобилей шел под Спасской башней, через сводчатый туннель. Над туннелем старинная икона с разбитым стеклом. Перед иконой – давно потухшая лампада… В моей комнате стояла мебель из карельской березы. Над камином – часы с Амуром и Психеей… Для работы это было неудобно. Запах досужего барства исходил из каждого кресла».

В 1924-м ни Лев Седов, ни Яна Козловская в Кавалерском корпусе постоянно уже не жили. По молодому делу это было и неудобно, и обременительно: и друзей не позовешь, и заполночь не заявишься. Однако, судя по письму Яны Есенину от 31 декабря 1924 года, они корреспонденцию получали по месту прописки, то есть по кремлевскому адресу (поздравляя Есенина с Новым годом, Яна предупреждает: если вздумает чикнуть пару строк, пусть пишет по адресу: Кремль, Кавалерский корпус, 1-й этаж). Словом, Лев Седов и Яна Козловская, задушевная подруга Галины, дочь видного политического деятеля той поры, – не только люди одного элитного круга, но еще и ближайшие соседи. Да и шутливый и не совсем трезвый тон новогоднего поздравления, написанного как бы не от себя, а от всей компании, наводит на еретическую мысль. А что, если новогодняя история, которую упоминает Бениславская в письме к Екатерине Есениной, как-то связана с этим письмом? Допустим, перед Новым годом Яна навестила родителей, отец уже был тяжело болен, наверняка не забыл о сыновней обязанности и ее юный сосед… А что в таком разе могло помешать им после того, как часы на Спасской башне вызвонили последний в старом году «Интернационал», отправиться (компанией) куда-нибудь туда, где не пахнет красной икрой и досужим барством? Например, на Брюсов, к Галочке Бениславской? Тем паче что сегодня она там одна: Катя и Шура в деревне, Есенин в Грузии… Ну, а если Галочка была не одна – а она наверняка одна не была, а свои отношения с Л., завязавшиеся еще летом, в Гурзуфе, скрыла не только от С. А., но и от Яны?

Но прежде чем продолжить сочиненный самой жизнью почти детективный сюжет, дадим слово Эмме Григорьевне Герштейн, чтобы она представила нам предположительного соперника Сергея Есенина:

Данный текст является ознакомительным фрагментом.