За «Журавлей» — на 101-й километр

За «Журавлей» — на 101-й километр

«А что играют в ресторане?

А то, что люди захотят…»

М. Танич

Несмотря на все запреты, городской романс жил и развивался. Запрещенной песне удалось отыскать несколько укромных уголков, где она вполне благополучно переживала советское лихолетье.

«Эту песню не задушишь не убьешь…» Любимые мелодии и тексты остались в народной памяти и на родине. Вместе с Белой гвардией она рассеялась по всему миру, возвращаясь к нам на контрабандных пластинках. Самодеятельные барды и шансонье по-тихому записывали старые и новые образцы фольклора на магнитофонные ленты. Но был в советских реалиях и еще один «оазис», где не просто жила — цвела неподцензурная песня. Это — советские рестораны.

Конечно, советская власть не могла оставить эти островки НЭПа без пригляда и создавала загадочные организации типа ОМА (объединение музыкальных ансамблей, в каждом городе свое), призванное надзирать за репертуаром коллективов точек общепита.

О! Как шикарно, наверное, было трудиться, скажем, в МОМА (московском объединении). Нарядился «для блезиру» в костюм и очки, папку под мышку, пришел в кабак, взяв с собой 2–3 друзей, — и сидишь, «инспектируешь» музыкантов, а сам метрдотель тебе лично стол накрывает, икру с балыками на скатерть мечет и коньячок наливает. Именно так описывают эту коммунистическую показуху бывшие «лабухи».

^{Михаил Гулько. Нью-Йорк, 1984 г.}

Я хочу привести воспоминания мэтра русской песни из Нью-Йорка, а некогда — руководителя оркестров многих советских ресторанов, Михаила Александровича Гулько, которыми он любезно поделился специально для этой книги.

Я много лет проработал руководителем ресторанных оркестров по всей стране, от Сочи до Камчатки. Люди приходили к нам отдохнуть, потанцевать, послушать не надоевший до чертиков репертуар: «И Ленин такой молодой и юный Октябрь впереди!», а что-нибудь душевное, со смыслом. Такие песни запрещали официально, но мы, конечно, только их и играли. «Журавли», «Мурку», «7–40», «Лимончики», «Ах, Одесса!»… Козина, Лещенко, Вертинского…

Руководитель ансамбля каждый вечер заполнял специальный документ — рапортичку так называемую — где писали, что якобы за вечер мы сыграли столько-то одобренных отделом культуры песен советских композиторов. Хотя никто их на самом деле и не думал исполнять.

Помню, я работал в ресторане «Хрустальный» на Кутузовском проспекте, там сейчас «Пицца-Хат». Однажды к нам пришел поужинать мой товарищ, музыкант Коля Бабилов. Раньше он работал у меня в коллективе ресторана «Русалка» в саду «Эрмитаж». Очень хороший парень, с безупречной по советским меркам биографией, его кандидатуру одобрили «наверху», и он стал плавать на кораблях с партийными делегациями, обеспечивая им культурную программу. Накануне он только прибыл из Сиднея. Я знал об этом и, желая сделать ему приятно, объявил: «Для нашего гостя из Австралии звучит эта композиция». И запел «Гостиницу» Кукина: «Ах, гостиница моя, ты гостиница, на кровать… прилягу я, а ты подвинешься…»

В это время в зал пришли две тетки из отдела культуры. Пришли вдвоем, и наша официантка, представляешь, наверное, не в духе была, и говорит им:

«И не стыдно вам, приличным вроде женщинам, ночью по кабакам без мужиков таскаться?» Те позеленели, но остались. Послушали, что я спел, и, желая на ком-то зло сорвать, настучали. Утром я был уволен и сослан в ресторан «Времена года» в Парк Горького. Была зима, и там абсолютно не было народа. Атмосфера царила просто жуткая: собирались одни бандюги и глухонемые с заточками. Там был «смотрящий» по кличке Вадик Канарис, и мне подсказали: чтобы спокойно работать, надо переговорить с ним. Его любимой песней была вещь из кинофильма «Генералы песчаных карьеров». Вот он появляется со свитой в заведении, и я объявляю со сцены: «Для Канариса! Лично! Звучит эта композиция!» Ему понравилось очень, контакт вроде установился.

На следующий день мне звонят из милиции: «Гражданин Гулько! Зайдите, есть разговор!» Я прихожу, сидят двое: «Вчера вы пели песню для Канариса! Кто это такой?» Я отвечаю: «Адмирал Канарис — шеф германской военной разведки, абвера». Они переглянулись: «А у нас другая информация» «Не знаю, — говорю, — ребята какие-то залетные попросили так объявить песню». В общем, отстали от меня.

В 1972 году я работал в ресторане «Огонек» на Автозаводской, там неподалеку жили многие известные спортсмены — Стрельцов, Воронин. Гуляли они, конечно, с размахом. На меня в то время кое-кто из МОМА косился, хотел сместить с должности руководителя коллектива. Подсылали людей с магнитофоном, чтобы записать, как я «запрещенный репертуар» лабаю. Исполнил я как-то вечером «Журавлей»: «Здесь под небом чужим, я как гость нежеланный…» А на следующее утро проходили какие-то выборы. Прописан я был далеко от работы, в Серебряном Бору, и голосовать не пошел, естественно, после бессонной ночи. Все это сложили вместе, меня вызвали в органы, прямо на месте отобрали паспорт и аннулировали московскую прописку.

Мент все приговаривал: «Небо тебе наше чужое…» Я потом восстановил ее, конечно, но такое было. А незадолго до эмиграции, году в 1979-м, проходил я очередную аттестацию в МОМА. Отыграл обычную программу, и тут встает какой-то чиновник и говорит: «Товарищ Гулько! Ваши песни никуда не зовут!»

Я так повернулся к нему и отвечаю: «Ну, почему же не зовут! Вот я получил вызов из Израиля!»

^{Михаил Гулько. Харьков, конец 50-х годов.}