Глава II Выбор сделан

Глава II

Выбор сделан

Возвращение на Родину. Киевский военный округ. Встреча с Брежневым в Кишиневе. Знаменательный 1951 год. Академия имени М. В. Фрунзе. Легендарный Буденный. Генералы армии Жадов и Курочкин. Сталин беседует с генералом Разиным. Случай в Учебном переулке у Новодевичьего монастыря.

В январе 1950 года я прибыл в штаб Киевского военного округа и, получив направление в 18-ю механизированную дивизию, отправился поездом в Черкассы. Это километров двести от Киева вниз по Днепру.

Рано утром прибыв на станцию Черкассы и сдав вещи в камеру хранения, я налегке через весь город отправился в дивизию. Мне хотелось побыстрее решить все свои служебные вопросы, а затем уже познакомиться с городом, что я всегда делал по прибытии на новое место. Однако в отделении кадров, куда я явился, мне велено было повторно прийти в 17. 00 и получить направление в полк.

Таким образом, практически в распоряжении у меня оказался весь день. В первую очередь я поинтересовался, где располагаются полки дивизии (а они оказались рядом), затем — где находятся гарнизонные учреждения: гостиница, столовая, военторг, Дом офицеров. В целом город произвел на меня хорошее впечатление. Хотя он и состоял в основном из одно-двух- и редко — трехэтажных зданий, но зато планировка его была исключительно прогрессивной и перспективной, а улицы были ровными, как стрела. С птичьего полета он был похож на огромную, несколько вытянутую шахматную доску. Располагался он на правом берегу огромной реки, русло которой в этом месте тоже было будто прочерчено линейкой. Все административно-хозяйственные, торговые, медицинские, научные, учебные и культурные заведения находились в центре города, что позволяло гражданам в считанные минуты добираться к любому объекту. С точки зрения функционирования коммунального хозяйства, перспектив застройки или реконструкции города, планировка вообще была выше всякой похвалы, хотя по своему возрасту город не уступает Киеву и Москве. Неспроста он позднее стал областным центром, и его потенциал получил новый импульс для всестороннего максимального развития. Мне приятно вспомнить, что именно здесь по-настоящему сложилась моя семейная жизнь. В этом городе 1 января 1951 года жена подарила мне первого сына — Валерия. Второй наш «казак» — Владимир — появился уже в Заполярье, в городе Кандалакше ровно через четыре года — 4 января 1955 года.

Немного уставший, но весьма довольный осмотром города, а также тем, что устроился в гарнизонной гостинице, куда успел даже перенести свои вещи, я в назначенное время прибыл в штаб дивизии за документами. Начальник отделения кадров пригласил меня к себе, кратко рассказал о дивизии, затем объявил, что службу буду проходить в 59-м механизированном полку, начальником штаба минометного дивизиона. Рассказал немного о полку и его командовании. Почему-то особое внимание акцентировал на заместителе командира полка по артиллерии — начальнике артиллерии полка полковнике Ланге. Возможно, это было сделано потому, что в свое время на войне два года я тоже был в этой должности. Но, может быть, начальник отделения кадров хотел подчеркнуть, что полковник Ланге был в войну командиром артиллерийского полка, а вот сейчас, в связи с сокращением армии, он тоже понижен, но сохранен для Вооруженных Сил. Под конец беседы начальник отделения кадров спросил — есть ли у меня вопросы? Я ответил, что вопросов нет. Тогда, помолчав, мой собеседник сказал:

— А как насчет учебы?

— Будем думать.

— Слишком общий ответ. Думать, тем более об учебе, никогда не мешает. Но необходимо и конкретное решение. Я задаю вам этот вопрос потому, что офицер, который служил раньше с вами в 20-й механизированной дивизии, сейчас является работником управления кадров округа. Он мне звонил и сориентировал. Если хотите знать обстановку и мое мнение, то я могу сообщить следующее.

Сейчас желающих учиться в военных академиях очень много. У нас в дивизии и в округе в целом со списками уже определились. Вам как только что прибывшему сразу ставить этот вопрос будет неудобно. Как говорится, начальство вас не поймет. Да и другие офицеры, претендующие на академии, тоже будут коситься. Поэтому, я думаю, этот год надо пропустить, хорошо потрудиться и проявить себя, заодно и хорошо подготовиться, а на следующий год можно и попытаться. У нас хорошие курсы при Доме офицеров. Как вы на это смотрите?

— Положительно. И благодарен, что именно от вас исходят такие предложения, — сказал я.

— Ну, вот и прекрасно. А сейчас я дам вам офицера, он проведет в полк. Командиру я уже доложил о том, что направлю к нему боевого офицера.

Мы распрощались. Старший лейтенант, которому было поручено доставить меня в полк, оказался весьма общительным. За короткий путь от штаба дивизии до штаба полка он успел рассказать мне все о жизни, быте и боевой учебе дивизии. Из этого рассказа я выделил для себя два принципиальных вопроса. Во-первых, дивизия размещается на фондах, когда-то принадлежавших Черкасскому пехотному училищу. Во-вторых, летом дивизия выходит в лагерь, который расположен фактически в границах размещения ее частей. Это очень удобно: меньше расходов, офицерский состав продолжает жить на своих квартирах, учебная материальная база — одна и та же.

Но особенно меня тронуло то, что судьба вновь столкнула меня с Черкасским пехотным училищем. Моим родным училищем, которое подготовило меня для войны.

До чего же интересные повороты делает жизнь! Иной раз она выводит людей на объекты или события, которые в какой-то степени повторяют или сближают их с тем, что было в прошлом. У меня в то время почему-то сложилось одно твердое убеждение: коли Черкасское пехотное училище дало мне счастливую путевку на фронт и благодаря судьбе в битве за Отечество я остался жив, то сейчас Черкассы должны благословить меня на доблестную службу на алтарь Отечеству. Так фактически и случилось.

Прибыв в свой, теперь уже родной для меня, полк, я встретился с дежурным по полку — капитаном Шаталовым (он оказался из минометного дивизиона), который передал приказ командира явиться к нему! Тут же предупредил меня, что командир полка — подполковник, а в кабинете у него сейчас полковник — начальник артиллерии полка.

Действительно, за командирским столом сидел подполковник. Я представился. Командир живо, по-кавказски (он был грузин) поздоровался, представил полковника Ланге, а потом, когда мы сели, скрестил руки на груди и, подняв брови, глянул на меня. Не ожидая дополнительных вопросов, я коротко рассказал биографию, службу, завершив свое повествование словами: «Понимаю, что обязан служить хорошо».

— Почему вы это подчеркиваете? — спросил командир. — Это долг каждого.

— Но у меня, кроме формальных обязательств, есть и особые.

И я рассказал об училище. Оба начальника согласились. Командир полка кратко рассказал о дивизии и нашей части, подчеркнул, что артиллеристы уже традиционно являются лучшими подразделениями в полку, а полковник Ланге очень хорошо ему помогает. Затем добавил, что все остальное расскажет полковник, он же представит меня личному составу дивизиона, куда я назначен, — завтра на разводе на занятиях, а офицерам представит командир полка — на совещании в четверг.

Распрощавшись с командиром, мы отправились в кабинет Ланге. Комната была небольшая, уютная, но на стенах висело множество схем и плакатов на тему артиллерийской стрельбы, а на одной — обычная школьная классная доска с мелом и тряпкой. Видимо, здесь же проводились занятия. Вдоль стен стояло много стульев.

Неожиданно для меня полковник начал разговор с одной деликатной темы, чего я, конечно, не предполагал, хотя вопрос у меня в мыслях уже крутился.

— Сразу хочу вас разочаровать, — предупредил Ланге и хитро посмотрел мне в глаза. Я насторожился. — Моя фамилия не должна вызывать у вас каких-то вопросов и тем более сомнений. Родом я из Тверской губернии, сиречь Калининской области. Возможно, какие-то мои пра-прапредки времен Петра Великого имели какое-нибудь отношение к немецкому роду, но все с годами и веками стерлось и полностью обрусело. В этом уже многократно убедились все наши соответствующие органы. Так что ничего не опасайтесь — все в порядке.

Я внутренне был благодарен за такую справку, но, естественно, не сказал ни слова, даже сделал вид, что другого я и не мог предположить, тем более был далек от «разочарования». Затем он посвятил меня в будни полка, его традиции, установившийся порядок и распорядок дня, в организацию и проведение занятий, особенно с офицерским составом. Потом вместе пошли в офицерскую столовую — он холостяковал. Там встретили командира минометного дивизиона подполковника Шранковича. Познакомились, поужинали. Оказалось, что Шранкович белорус, родом из Бреста и война его застала там же. У нас получился хороший добрый разговор.

А на следующий день состоялось знакомство со всем полком, и потекли день за днем. В первый же выходной офицер нашего дивизиона капитан Шаталов предложил посмотреть два варианта комнат, которые сдавались. Жилья для офицеров в те времена было совсем мало.

Облюбовали мы небольшой частный домик, где хозяйка за приемлемую цену сдавала комнату. Находился дом неподалеку от части и вообще был удобен со всех позиций.

Таким образом, жизнь была устроена. Служба шла хорошо. Цели были ясны и понятны.

В апреле 1950 года полк приступил к подготовке своего лагеря, куда мы намеревались перейти к концу месяца. То есть 1-е мая надеялись встретить уже в летнем лагере. Неожиданно ко мне в канцелярию приходит полковник Ланге. Прищурив глаза как обычно и хитро улыбаясь своими большими губами, говорит: «Пошли!» Он был ниже среднего роста, очень плотный, однако не толстый, ходил быстро — в нем чувствовалась физическая и духовная сила. Любой, кто с ним знакомился, сразу проникался уважением и симпатией.

— Что же вы не спрашиваете, куда мы идем?

— Если начальник сам не говорит — куда и зачем, то, видимо, задавать подчиненному вопросы неэтично. Надеюсь, сейчас все выяснится.

— Верно. Нас вызывает командир полка, и в интересах нашего полка мы должны будем выполнить боевую задачу, — все так же, загадками, сказал Ланге и опять стал хитро улыбаться, явно заинтриговывая меня.

Однако я решил сделать вид, что мне все нипочем, и вопросов не задавал, и тоже попытался улыбаться — для солидарности. И действительно, почему бы не улыбаться? Ведь «боевая» задача ждет нас в мирное время.

Командир полка усадил нас к столу, а сам, расхаживая по комнате, стал говорить о том, что весь личный состав полка и его командир надеются на положительный исход операции, которую мне с Ланге надо выполнить. Последний, заметив мой недоуменный взгляд, сказал:

— Я, товарищ командир полка, майору существа задачи пока еще не рассказал.

— Ах, вот как? Ну, так я разъясню. С выходом полка в лагерь мы сразу же приступаем к капитальному ремонту всех казарм. Для этого кое-какие материалы типа кирпича, цемента и досок уже нашли, а вот водопроводных труб, электропроводов, гвоздей, олифы, краски, стекла нет и приобрести невозможно. Поэтому надо провернуть следующую операцию.

Поскольку наш полк имеет почетное название «Кишиневский» да три боевых ордена, надо выехать в Кишинев, прорваться к первому секретарю ЦК Компартии Молдавии Леониду Ильичу Брежневу и доложить ему обстановку, делая основной упор на то, что Кишинев является нашим шефом. Как человек военный, он поймет наше положение и, конечно, поможет. От вашей поездки зависит все. Надо повесить все награды. Вы — наша делегация.

Задание, конечно, было ясно. Неясно было лишь, как «прорваться» к такому начальству. Ни у Ланге, ни тем более у меня опыта в этом не было. Ланге шутил:

— Штыком и гранатой пробились ребята… Мы составили перечень всех материалов, согласовали с заместителем командира полка по тылу, затем — с командиром полка и, получив добро, отпечатали письмо-просьбу в трех экземплярах. На следующий день мы уже дремали в вагоне, прислушиваясь к перестукиванию колес. Каждый думал о своем. Я вспоминал бои за Одессу, особенно за село Христофоровку, где мог сложить свою голову. Но и после Одессы такая «возможность» мне выпадала не раз — вначале на Днестровском плацдарме в районе Паланка, где ждала верная погибель, если бы остались еще на одну-полторы недели, и на плацдарме в районе Шерпен, когда в результате внезапного мощного контрудара немцев плацдарм уменьшился в три раза, но мы его все-таки удержали. Да, красавица Одесса далась нам не просто. Это сейчас «шаланды, полные кефали» знаменитый Костя-морячок снова привозит на Молдаванку и Пересыпь, а тогда было горячо и не до кефали.

В Одессе мы сделали пересадку и отправились в Кишинев. В столицу Молдавии прибыли утром. Привели себя в порядок и сразу отправились в ЦК. В бюро пропусков Ланге сразу потребовал вызвать ему коменданта. Им оказался полковник с синими петлицами КГБ. Ланге предъявил ему наши документы и письмо Л. И. Брежневу, подписанное от имени личного состава Кишиневского механизированного полка его командиром.

— Мы должны не только лично передать письмо, но как делегация встретиться и устно доложить, как живет и учится личный состав. Поэтому очень вас просим доложить Леониду Ильичу о прибытии нашей делегации. Нам потребуется всего несколько минут для доклада.

Полковник КГБ внимательно, не перебивая, выслушал Ланге и, пообещав решить вопрос, исчез. Вернулся минут через 15–20.

— Пойдемте, я провожу вас.

Ланге, к моему удивлению, немного подрастерялся, начал суетливо проверять свою папку, отыскал перечень материалов, еще какие-то справки, и мы отправились. Его волнение передалось мне — я тоже стал почему-то нервничать. По дороге к нам молча присоединился майор в такой же, как и у полковника, форме. В приемной находилось двое штатских. Сопровождавший нас полковник сказал:

— Вот привел. Обратно их выведет товарищ майор.

Майор в знак подтверждения принятой команды кивнул головой, а полковник, попрощавшись, ушел. Один из штатских обратился к Ланге:

— Вы готовы? У Леонида Ильича Константин Устинович. Беседа будет в его присутствии. Вы готовы?

Ланге опять засуетился и глянул на меня. Я говорю:

— Конечно, готовы.

Штатский исчез за дверью, потом тут же появился и, широко распахнув дверь, громко объявил:

— Заходите, товарищи.

Ланге чуть ли не строевым шагом рванулся вперед. Я — за ним, стараясь идти в ногу, — порядок должен быть во всем. У Ланге вся грудь была в орденах и медалях. Со своей бритой большой головой и широкой грудью он был похож на монумент. Я же, длинный и худой, в этом «дуэте» не смотрелся. Ранжир у нас выглядел недостаточно эффектно, поэтому я держался несколько левее и на полшага сзади. Мы «отрубили» несколько шагов и остановились посреди просторного кабинета.

Из-за стола поднялся такой же крепкий и сбитый, как борец-тяжеловес, симпатичный человек, одного роста с Ланге, однако, в отличие от него, — с пышной черной шевелюрой. Он приблизился к нам, энергично поздоровался и, не дав ничего сказать Ланге, обратился к своему товарищу, который тоже поднялся, но стоял у стола — это и был Черненко:

— Костя, смотри, какие красавцы, сколько орденов, какие богатыри!

— Да, делегация что надо, — подтвердил Черненко.

Нас усадили. Принесли чай. Ланге пытался несколько раз вставать для доклада. Но Леонид Ильич все усаживал его и, наконец, попросил:

— Спокойно, сидя, расскажите, как вы живете, какие задачи решаете, что вас беспокоит?

Этот мирный, добрый тон, конечно, снял напряжение. Дальше все пошло как по маслу. Полковник Ланге, попивая чай, подробно рассказал о боевом пути полка, за что получил ордена и почетное наименование «Кишиневский», как полк (точнее, дивизия в целом) попал в Черкассы, как организованы жизнь, быт и боевая учеба, какие у полка проблемы. Дойдя до основной цели нашего визита, он достал из папки отпечатанный листок с перечнем материалов, затем вдруг неожиданно для всех достал большой носовой платок и, приговаривая: «Хороший чай», — начал вытирать свою бритую голову и шею. Все рассмеялись. Я-то понимал, почему полковник вспотел: надо было как-то помягче выразить наши просьбы, но как? Как все это доложить, чтобы оно выглядело и корректно, и убедительно, и, что самое главное, обеспечило бы принятие положительного решения.

— Тут вот мы перечислили, что желательно нам для проведения ремонта… — нерешительно промолвил Ланге извиняющимся тоном и протянул Леониду Ильичу листок.

Пробежав глазами лицевую сторону, Брежнев перевернул листок наоборот, но там ничего не было. Тогда он опять начал читать напечатанное и, сделав суровое лицо, покачал головой, делая какие-то пометки прямо на листке:

— Да, вы размахнулись… Это же капитальное строительство нового военного городка?!

Ланге опять достал носовой платок, стал усердно вытирать затылок и едва слышно произнес:

— Это мы по максимуму, завышенно… Конечно, рассчитываем на то, что можно.

Тем временем Леонид Ильич передал листок со своими пометками Черненко, и вдруг оба они начали так хохотать, что нам ничего не оставалось делать, как присоединиться к ним, хотя, в принципе, мы с Ланге не могли понять, что так развеселило Брежнева и Черненко. Глядя на нас и наш бестолковый смех, они вообще покатывались до колик.

Наконец, отдышавшись и вытерев слезы, Леонид Ильич сказал Черненко:

— Передай, чтобы нашим подшефным подготовили вагон и, кроме перечисленного, заполнили его пиломатериалами. В хозяйстве все сгодится.

И, уже обращаясь к нам, заметил:

— Я там немного поправил цифры — в основном добавил нули. Передайте командованию полка и всему личному составу, что шефы всегда будут благодарны воинам за совершенный подвиг, в том числе при освобождении Кишинева. Желаем всяческих успехов в боевой и политической подготовке!

Распрощались с нами Леонид Ильич и Константин Устинович по-доброму, тепло. Мы пригласили их в полк, а в ответ Леонид Ильич сказал:

— Уверенно обещать, что приеду лично, я сейчас не могу, но то, что шефы от Кишинева приедут, гарантирую.

Действительно, в начале 1951 года такая делегация в полк приезжала.

В итоге встречи с Л. И. Брежневым и К. У. Черненко нашему полку Кишинев отгрузил, а мы через две недели получили вагон различных материалов, что с лихвой хватило на капитальный ремонт всех основных помещений, который и был проведен, пока полк находился в летних лагерях. Правда, на обратном пути полковник Ланге все сокрушался, что при докладе выглядел довольно глупо — ехать за тридевять земель и просить только 150 килограммов гвоздей и приблизительно столько же краски! Я разделял его переживания, но все уже было позади, упущенного не вернешь, главное же — цель достигнута!

Командир полка собрал командование полка и в их присутствии выслушал доклад полковника Ланге о нашей поездке и принял решение о проведении серии мероприятий, красной нитью через которые проходила забота народа о своих Вооруженных Силах, что, конечно, выглядело эффектно и наглядно. На следующий день, рассказав на разводе на занятиях всему личному составу, как отнеслись руководители Молдавии к своему подшефному полку, командир призвал офицеров, сержантов и солдат еще лучше готовить и проводить занятия и тем самым повысить боевую готовность.

Жизнь и боевая учеба в полку была на уровне. Мне вообще всегда очень нравилось наблюдать, как часть выходит в лагерь: все подтянуты, сосредоточены только на занятиях, всё идет четко, организованно. Способствовало этому и то, что все офицеры, кроме дежурной службы, жили на своих квартирах, от семей не отрывались, поэтому и службе отдавались со всем старанием. Однако мы с женой находили время побывать в Доме офицеров, сходить в кинотеатр, навестить своих друзей, пригласить к себе в гости и очень много читали. Все это делало нашу жизнь интересной и наполненной.

Однажды Ольга Тихоновна потянула меня на черкасский базар. Это было уже ближе к осени. Сначала я категорически сопротивлялся, потому что вообще не любил ходить в магазины, а тем более на рынок. Но она все-таки убедила меня, что я должен непременно посетить этот базар — даже не для того, чтобы что-то приобрести, а хотя бы взглянуть на эту живую картину, на живое народное искусство. И я пошел. И до сих пор благодарен, что увидел это чудо.

До этого общее представление о базаре у меня сложилось по Армавиру. Хоть я ходил там на рынок и редко, но находил все, что надо. Конечно, и в армавирских магазинах было всего достаточно, в том числе продуктов. Но базар представлял интересное зрелище — казалось, все магазины там собраны воедино и вывернуты наизнанку. Впечатление сильное и надолго запоминающееся.

А вот черкасский базар в выходной день в конце лета и начале осени — это действительно чудо. Во-первых, впечатление такое, что будто попал в пульсирующий океан, в котором одновременно действуют разные течения, и, чтобы выбиться из него, чтобы приблизиться к намеченной цели, — нужно затратить немало усилий. Во-вторых, всевозможный товар для продажи представлен не просто с избытком, а навалом, в сказочном количестве и разнообразии. Огромные клетки забиты живыми курами, утками, гусями и индюшками — все кричит и кудахчет. Поросята — тоже в клетках или мешках, и эти розовые создания визжат невообразимым оглушительным хором.

Мед продается бочками, сметана — бидонами, огромными крынками или тазами. Точно так же сливочное и подсолнечное масло. Мясо или сало было развешано на крюках или громоздилось большими горками на самодельных прилавках. Сало в четыре-пять пальцев толщиной — чистое, хлебное, и с прожилками — и свежее, и просоленное, и с перчиком, с другими приправами. Что же касается фруктов и овощей, то это пиршество красок и изобилия вообще невозможно описать. Конечно, бананов и кокосовых орехов не было. Да и кому они нужны! Зато какие яблоки, груши, сливы, абрикосы, персики! Только дотронешься зубами — сок брызжет фонтаном. И все это выращено без грамма нитратов на благодатной почве — здесь черноземы как масло. Горы арбузов, дынь, тыкв — источают медовый аромат, от которого кружится голова.

Самое интересное — процесс купли-продажи. Продавцы голосисто зазывают народ и готовы отдать ему свой товар по самой низкой цене, а покупатели, особенно малоопытные, ходят с открытыми ртами и не знают, к кому податься — товар везде соблазнительный. Но если подошел и стал торговаться — хозяин уже не отпустит: обязательно заставит попробовать и навяжет покупку.

Более спокойно было на участке торговли скотом. Кони, быки, коровы, бараны, козы, откормленные для убоя, и еще растущие свиньи. Все это отдельно, чинно, степенно, выдержанно и важно.

При этом надо отметить, что все участники этого неписаного почти театрального представления были опрятны и даже нарядны, а женщины — с украшениями. И что отрадно — все улыбаются, хотя и торгуются. Черкасский рынок того времени представился мне чревом большого города, которое дает ему жизненную силу, не только материальную, но и духовную.

Многие наши классики описывают российские и украинские ярмарки в таких красках, что пальчики оближешь. Так вот, в Черкассах в то время ярмарки были фактически каждый выходной, и каждый раз это было чудесное представление. Я только не мог понять, как и кем эта махина управлялась и регулировалась. Ведь сюда наезжало много людей, и они продавали городу, на мой взгляд, в два-три раза больше, чем нужно было населению самих Черкасс. Кстати, никаких поборов, рэкета и прочей современной заразы, коей поражены сегодня наши рынки и вся торговля, тогда не было и в помине. Сейчас паразитирующие группировки поделили все рынки на сферы влияния. И такое положение не только в торговле. Только и слышишь об очередном убийстве, взрыве, разборке среди тех, кто контролирует тот или иной вид бизнеса. Поэтому всё, что наблюдал в то время, сегодня вспоминается как сказка.

Интереснейшая деталь — к концу дня все продавцы готовы были уже отдать свой товар за полцены, лишь бы не везти его обратно. А сегодня? Сегодня на рынке рынка нет — все диктует мафия. А она никогда не позволит кому-то устанавливать свою цену, с учетом спроса. Нет! Все цены устанавливаются мафией, и пусть лучше товар сгниет, пропадет, но продавец и покупатель должны быть приучены к тому порядку, который диктует она — МАФИЯ. А где же власть? Ну, хотя бы такая, как в Италии?!

Когда вся эта мразь процветала и в США, и в Европе, мы ни о чем таком не ведали. Да разве можно было при Сталине хоть на минуту представить, что у нас на колхозном рынке будет такой беспредел и всеми рынками Москвы станут «командовать» лица с Кавказа. Вот что значит «вернуться в лоно мировой цивилизации» и приобщиться к «демократам»!

…Проходив по черкасскому рынку весь день, мы действительно так ничего и не купили, но насмотрелись вдоволь и остались довольны.

Осенью 1950 года я написал рапорт о своем желании учиться в Военной академии имени М. В. Фрунзе — нашей единственной и старейшей общевойсковой академии, которая давала военное образование широкого профиля. Буквально через несколько дней получил положительное решение командования полка и дивизии. Документы были отправлены в округ, откуда устно сообщили, что внесен в список кандидатов. Уже осенью приступил к капитальной подготовке к вступительным экзаменам. Фактически вынужден был заново пройти курс 10-го класса средней школы и получить аттестат. Капитально готовился по военным дисциплинам, особенно по тактике, знанию вооружения и военной технике. Сейчас с благодарностью вспоминаю всех, кто создал мне необходимые условия для подготовки, в первую очередь полковника Ланге, что помогло получить мне высокие оценки на экзаменах.

1951 год был для меня в полном смысле знаменательным. 1-го января родился первый сын — Валерий. Крупный, крепкий малыш, который, как говорят, развивался не по дням, а по часам. С появлением ребенка семья становится уже настоящей, полноценной. Конечно, нам было непросто. У меня много времени уходило на службу и на подготовку к поступлению в академию, помогать жене капитально не мог. Она крутилась и с малышом, и по дому, однако все успевала.

Весной 1951 года меня включили в комиссию по всестороннему испытанию гусеничного транспортера среднего (ГТС). Это была суперсовременная по тем временам машина, и ее надо было капитально провентилировать в эксплуатации по всем параметрам. В последующем она сыграла большую роль в Вооруженных Силах, особенно в войсках, расположенных в особых условиях (Север и т. д.). Мне импонировало такое доверие, хотя испытания и требовали дополнительного времени.

В середине лета 1951 года я выступал в составе сборной дивизии на окружных соревнованиях по плаванию. Правда, поначалу я оказал было легкое сопротивление, но заместитель командира дивизии, отвечающий за эту область, «надавил», и я вынужден был согласиться. Дивизия в лидеры не вырвалась, но вошла в первую пятерку, однако командование это вполне устраивало. Что же касается меня, то я получил 2-й разряд (брасс и баттерфляй).

И, наконец, летом же 1951 года уезжаю в Москву на вступительные экзамены. Провожали меня все: и жена с сыном, и командование, и друзья. Все желали, вздыхали, тревожились. А я почему-то не переживал, что вообще-то для меня не характерно: обычно, когда предстояло большое или малое испытание, я переживал и переживаю до сих пор. Внешне это не проявляется. А вот когда испытание особо сложное, то я «каменею» и максимально мобилизуюсь. Так происходило всегда, и особенно на войне. Поступление в Военную академию, хоть это и определяло судьбу моей дальнейшей жизни, я воспринял совершенно спокойно. Может, потому что долго готовился и «перегорел», то ли подготовка была крепкой и основательной, или же сказался прежний опыт поступления в Военную академию, когда я успешно сдал вступительные экзамены? Скорее всего, все вместе взятое и создавало во мне уверенность, что я непременно поступлю. Начальникам и друзьям моя самоуверенность была не по душе. Ланге спрашивал перед прощанием:

— Ну, как?

— Что как?

— Самочувствие, моральный дух? Мандражируешь?

— Да нет. Я спокоен, моральный дух на уровне, самочувствие прекрасное. Уверен, что в академию поступлю. Я же как готовился? Даже в отпуск не пошел!

— Но, понимаешь, кроме знаний, там еще мандатная комиссия, медицинская…

— Ну и что? У меня все нормально.

Не мог понять тогда и не могу представить сегодня, что служило причиной такого беспокойства. Вместо того, чтобы вселять в меня уверенность, они своими вопросами и вздохами как раз и взвинчивали мое внутреннее состояние. Уже в поезде, удобно расположившись на полке, я перебирал всевозможные факты, которые могли быть против меня, и ничего отыскать не мог. Один эпизод, правда, мог послужить косвенной причиной. Ланге как-то мне говорит:

— Наш замполит полка до сих пор не успокоится, почему в Кишинев ездил со мной не он, а Варенников. Я ему все стараюсь разъяснить: «Это личное решение командира полка, он специально подобрал хорошо награжденных, а у тебя наград нет, и ты не виноват в этом — кому-то надо было и в училищах в годы войны готовить кадры на фронт». Но он не унимается и, как только мы встречаемся, вновь начинает этот разговор. Проанализировав все это, думаю, что тебе с ним надо быть поаккуратнее.

Я принял все это к сведению, но в последующем с замполитом полка у меня проблем не было. Наоборот, он был ко мне всегда внимательным и относился доброжелательно. Партийная характеристика, которая требовалась в академию, была хорошей. У меня не было никаких оснований в чем-то его подозревать. Я его, конечно, понимал: он прав, когда говорил о том, что ему, как замполиту, тоже надо было поехать. Тем более что мы встречались с первым секретарем ЦК Компартии республики.

Все эти досужие разговоры, на мой взгляд, не имели оснований. Хотя уже позже, когда мы в лагере Военной академии им. М. В. Фрунзе сдавали вступительные экзамены, у меня произошли две встречи с заместителем начальника факультета по политической части полковником Шляпниковым. В первый раз он меня спросил:

— Как вы относитесь к партийно-политической работе?

— Как и все.

— Что значит «как и все»? У нас есть и такие, которые ее недооценивают.

— Я таких не знаю. А что касается меня, то я всегда опирался на партполитработу и использовал ее для обеспечения высокого уровня боевой готовности.

— Понятно… А то тут у меня сведения, что вроде вы не особенно…

— У вас неправильные сведения.

Второй разговор, и тоже в период сдачи экзаменов, был более острым.

— Варенников, вы что — холостяк?

— А какое это имеет значение к моему поступлению в академию?

— То есть как какое? Самое прямое.

— Я-то думал, что вам нужны офицеры со знаниями, боевым опытом и большим желанием учиться, чтобы, подготовившись, отдаться службе в войсках, опираясь уже на хорошие академические знания.

— Вы, майор, начинаете переступать рамки дозволенного. И если хотите знать, то семейное положение офицера очень важно для мандатной комиссии, в том числе это касается и вас.

— Я не вижу, в чем я допустил некорректность. Я понимаю, что говорю с заместителем начальника факультета по политической части, с которым надо быть до предела открытым. А вот то, что кто-то пытается затронуть мою личную жизнь, которая представляет собой интимную область и поэтому надо обращаться с нею деликатно, — это, конечно, меня удивляет.

— Для партии не должно быть никаких ограничений, и она должна знать все о своем коммунисте.

— Я женат. У меня растет сын. У вас опять неточные сведения.

Полковник, не сказав ни слова, развернулся и ушел. С тех пор на протяжении всех лет учебы между нами был холод. Не исключаю, что он явился первопричиной некоторых моих неприятностей во время пребывания в академии. А что касается источника его вопросов, то нельзя полностью отвергать вариант получения этих «данных» от замполита полка, тем более что они были знакомы — работали в системе военно-учебных заведений. Но более вероятно, что полковник Шляпников явился сам автором всех этих домыслов, так как был «мастер» проведения — в порядке профилактики или уточнения — таких шагов, что подтвердилось во время моей учебы. Но все это будет несколько позднее. А пока, лежа на полке, я снова и снова перебирал под стук колес прожитое и пережитое.

Вот, наконец, и Москва. Отметившись в отделе кадров академии, я вместе с другими абитуриентами отправился на академическом автобусе в сопровождении офицера в Подмосковье — лагерь академии, который располагался в красивом живописном месте по дороге на Наро-Фоминск.

Лагерь состоял в основном из строений барачного типа. Но оборудован был очень хорошо, все условия для занятий, жизни и быта имелись. Радио и газеты дополняли все остальное. Единственное, что здесь не было предусмотрено — это почтовое отделение. Каждый хотел бы сообщить домой телеграммой о прибытии, но мы ограничивались письмами, которые оставляли у дежурного, а последний отправлял их с оказией на почту в Москву.

Режим у нас был жесткий, солдатский: подъем, физзарядка, приведение себя в порядок, завтрак и затем занятия до обеда. Все находились в своих классах. Очередных вызывали в комнату, где шли устные экзамены. Все было организовано четко.

Взаимоотношения между самими офицерами-кандидатами, а также между кандидатами и преподавателями были самые доброжелательные. Всю вторую половину дня и свободные от экзаменов дни они капитально занимались с нами, будто уже со своими. Они потихоньку сообщили нам, что к экзаменам допущено ровно столько, сколько надо набрать, плюс десять процентов. То есть на одно место было 1,1 кандидата. Поэтому у подавляющего большинства было очень много шансов попасть в академию. На это не мог рассчитывать лишь тот, кто вообще ничего не знал и к кому мандатная комиссия имела претензии. Такая ситуация нас подбадривала, мы старались изо всех сил.

Месяц пролетел как один день. И, наконец, настало утро, когда нас построили и зачитали фамилии тех, кто был зачислен слушателем первого курса Военной академии им. М. В. Фрунзе. Эти списки были вывешены и на доске объявлений, и в помещении штаба лагеря. В мои годы учебы были большие наборы. У нас на основном факультете было шесть курсов, т. е. по два на первом, втором и третьем. Кроме того, в академии был разведывательный факультет. Вообще в стенах академии в то время училось одновременно несколько тысяч слушателей.

Правда, поступление в академию оказалось не столь гладким. Если сами экзамены для меня особого труда не составляли, то медицинской комиссии и особенно мандатной я довольно-таки опасался.

На медицинской комиссии, однако, все прошло без замечаний — за исключением хирурга. Это я предполагал еще в Черкассах. Поэтому не особо и сопротивлялся, когда меня включили в сборную дивизии по плаванию. Приобретенный второй разряд, конечно, поднимал мои шансы, поэтому значок этот во время экзаменов я прикрепил рядом чуть ниже гвардейского знака, а удостоверение положил в карман — на всякий случай для врача. И случай, надо сказать, представился. Хирург меня щупал и так, и эдак. Я и приседал, и прыгал на корточках, и прочее. Тем не менее «эскулап» обратил внимание на незначительную отечность, которую имела после ранения левая нога. И хотя я убеждал врача, что это мне не мешает, он сурово сказал:

— Сегодня не мешает, но с годами все это может сказаться.

— Да с годами каждый из нас вообще уйдет в отставку! А ближайшие 20–30 лет ноги будут носить меня так же, как носили до этого. Хотите, я продемонстрирую, на что способна у меня левая нога?

И я в темпе десять раз присел и встал только на одной левой ноге. Это подействовало. Затем вынул совершенно «свежее» удостоверение, свидетельствующее, что я имею второй разряд по плаванию, и в довершение сказал, что уже здесь, в академическом лагере, сдал все нормы по легкой атлетике, в том числе по бегу на короткие и длинные дистанции — согласно плану приема в академию.

Мой доктор вначале мялся, но потом махнул рукой, поставил в моей карточке в графе «хирург» четкое и крупное слово «здоров» и свою роспись. Я горячо поблагодарил его, и мы расстались.

А вот с мандатной комиссией было посложнее. Кстати, на ее заседании присутствовал и полковник Шляпников, правда, сидел молча и ни единого вопроса мне не задал. Многие другие спрашивали и о родителях, и о фронте, и о послевоенной службе. Вопросы по содержанию и по форме были нормальными и даже доброжелательными. Но вдруг поднялся полковник, сидевший рядом со Шляпниковым. Немного покраснев от напряжения, он не спросил, а выдавил из себя:

— Вы почему настаивали на своем увольнении?

— Потому что в Вооруженных Силах сразу после войны шло сокращение в больших масштабах.

— Но если вы заявляете сейчас, что хотите посвятить свою жизнь армии и поэтому решили учиться, то почему этого желания не было раньше?

— Потому что, на мой взгляд, тогда в Вооруженных Силах должны были остаться кадровые военные, уже имевшие высокую подготовку и боевой опыт. А такие, как я, могли найти себя и в другой области.

— Совершенно неубедительно. То вы не хотите служить в армии, то вдруг захотели и попытались поступить в Военную академию тыла и транспорта, то опять расхотели, а сейчас вот говорите, что намерены полностью посвятить себя службе. Пройдет два-три года, и вы скажете: «Я раздумал, хочу уволиться, служба в Вооруженных Силах не для меня». Мы не можем разобраться в истинных ваших намерениях, а коль так — то рисковать нам нет смысла.

Я почувствовал, что начинаю «закипать». Гимнастерка на лопатках стала влажной, и, хотя разговор и затянулся, продолжаю стоять перед длинным столом комиссии по стойке «смирно». Глядя на членов комиссии, я понял, что подавляющее большинство их шокировано предвзятостью полковника. (Замечу: которого, кстати, больше я так нигде и не встречал.) Один Шляпников ухмылялся, но молчал. Мне удалось рассмотреть, что на орденских колодках полковника почти ничего не было — видно, отсиживался в тылу. Это меня еще больше подогрело. И, как всегда в таких случаях, я без дипломатии и гибкости пошел в атаку:

— Когда враг напал на нашу страну, я добровольно пошел в армию защищать Родину. Меня вначале подучили, а затем — с 1942 года и до конца войны я воевал на многих фронтах. Считаю, что свой долг выполнил. Поэтому в условиях массового сокращения приоритет для дальнейшей службы должен быть отдан, конечно, кадровым военным, а молодежь могла попробовать себя и на другом фронте. У меня еще до войны, как и у каждого из моих сверстников, тоже были свои мечты. Я не хочу об этом здесь говорить, но после того, как разбили врага, хотел, конечно, к своим мечтам вернуться. Правильно ли это? На мой взгляд, правильно. Об этом я заявлял. Однако, несмотря на целый ряд сокращений многих соединений Группы Советских оккупационных войск в Германии и мои просьбы уволить, мне было отказано и объявлено решение командующего артиллерией 8-й Гвардейской армии генерал-лейтенанта Пожарского оставить меня в кадрах. Беседы, проведенные со мной различными начальниками, убедили меня в том, что я должен и могу хорошо служить Отечеству в Вооруженных Силах. И нет здесь никаких вихляний и никаких неопределенностей. Думаю, все у меня ясно. 3a то, что в свое время мои начальники проявили обо мне заботу и помогли разобраться, какие решения надо принимать на последующую жизнь, я им вечно должен быть благодарен. А вот представлять мои послевоенные переживания, связанные с поиском своего места в жизни, как нечто ущербное в моем характере, — ошибочно. У меня все. Если еще есть вопросы — готов ответить.

— Есть вопросы! — включился генерал, видно председатель или заместитель председателя мандатной комиссии.

Я почему-то вспомнил Ланге. Верно говорил старик, что на медицинской и мандатной комиссии меня могут ждать препятствия. Были ли это его предположения или же он опирался на какие-то конкретные источники, — не знаю, только беседа у нас затянулась. Передо мной офицеры выскакивали через три-пять минут с веселыми лицами. Мы беседовали уже минут двадцать. Было ясно, что вопросы генерала поставят все точки над «i». Я был готов к любым вариантам, но внутренне чувствовал, что комиссия, за исключением Шляпникова и его соседа-полковника, была на моей стороне. Но едва этот агрессивный полковник заглох, а инициативу перехватил генерал, я тут же приободрился.

— На Сталинградском фронте вы в какой дивизии были? Кто ею командовал?

— В 138-й стрелковой дивизии. Командир дивизии полковник Людников.

— Да, да. Иван Ильич Людников. Мы с ним перед войной работали в Генштабе. Затем он ушел в Житомирское пехотное училище. А далее на каких фронтах вы воевали и в какой дивизии?

— На Юго-Западном, 3-м Украинском и 1-м Белорусском. До конца войны был в 35-й Гвардейской стрелковой дивизии. Это тоже сталинградская дивизия. Ею командовали генерал Кулагин, полковник Григорьев и полковник Смолин. А перед расформированием…

— После войны в каких частях служили?

Мне пришлось перечислять, где я служил, когда эта часть расформировывалась, другие переводы и, наконец, Черкассы.

— Как вы расцениваете присвоение вам очередного воинского звания «майор»?

— С получением этого звания я понял, что принятое решение об оставлении меня в кадрах Вооруженных Сил подкрепляется и практическими действиями — мне открывают перспективу, за что я благодарен.

— Думаю, что вопрос с майором Варенниковым ясен. Есть предложение зачислить товарища майора слушателем Академии. Возражений нет?

Все, кроме моих оппонентов, одобрительно загудели.

— Товарищ майор Варенников! Мандатная комиссия будет рекомендовать вас зачислить слушателем Военной академии им. М. В. Фрунзе. Можете идти!

— Есть!

Я развернулся кругом и на «деревянных» ногах пошел к выходу. Не успел открыть дверь и выйти в коридор, как мимо меня тараном пролетел полковник Шляпников. Ни на кого не обращая внимания, он направился к выходу. Ребята облепили меня со всех сторон и засыпали вопросами. Что было вполне естественным: ведь за то время, что я стоял пред очами суровой комиссии, можно было пропустить десяток человек. Когда все успокоились, мы отошли от двери к окну, и я подробно рассказал о разыгравшейся на заседании комиссии сцене.

Но как бы то ни было, я зачислен!

Через некоторое время нас созвали и подробно разобрали все организационные мероприятия. На следующий день должны были выехать в Москву. Всем, кто просил (в том числе и я), были заказаны в нашей военной гостинице на площади Коммуны места — можно остановиться, оставить свои вещи и действовать по личному плану. Каждый обязан был через сутки явиться к 10. 00 в академию — в 928 аудиторию, которая вмещала всех принятых. Там будут зачитаны структурные списки нашего 1-го курса «А», т. е. разбивка по группам. Через два часа то же будет сделано с курсом «Б», затем — с остальными.

За оставшееся до начала учебы время мы должны были найти себе под съем комнаты у москвичей и привезти семьи.

Жизнь поднялась на новый гребень волны. Устроившись в гостинице, первым делом сообщил домой, что зачислен, и план действий: все ненужное продать, оставшееся собрать и ждать моего приезда; в тот же день (т. е. в день моего приезда) или, в крайнем случае, на второй выезжаем в Москву. Жена все усвоила и была очень рада.

Теперь осталось главное — найти комнату, да поближе к академии. Оказалось, что эта система уже хорошо отработана — все служащие академии были готовы дать рекомендации, и даже с конкретными адресами. Мне предложили проводить поиск в районе Новодевичьего монастыря. Я начал с больших многоэтажных домов. Предложений было много, но все соглашались взять квартиранта-холостяка, в крайнем случае, только с женой, но без детей. В одной из квартир посоветовали посмотреть Учебный переулок, что я и сделал. Это был в свое время небольшой переулок, выходящий со стороны Усачевского рынка прямо на Новодевичий монастырь. Домики были деревянные, бревенчатые, двухэтажные с полуподвалом, где тоже жили. В домах был и свет, и газ, и вода, и канализация, и центральное отопление. Я решил пройти весь переулок до конца, а заходить в дома и спрашивать уже на обратном пути. Всего домов было десять-двенадцать, по пять-шесть штук с каждой стороны переулка. И хоть внешне они были весьма непривлекательные, почерневшие от времени, зато во дворах было много зелени, а внутри и вовсе уютно — все зависело от хозяев. Подойдя к предпоследнему, справа, дому я заметил, что во дворе на скамеечках сидят уже немолодые женщины. Я поздоровался, завязал разговор.

— Ищу комнату на три года. Поступил учиться.

— Это, небось, во Фрунзе или в политическую?

— Во Фрунзе.

Я понял, что во все эти вопросы женщины посвящены не хуже нашего. Они дружно заверещали. Затем одна говорит, обращаясь к небольшой, кругленькой бабусе:

— Елизавета Ивановна, так ведь ты хотела тоже сдать?

— Оно, конечно, можно было бы. Я и у дочки поживу. Так ведь малое дите у них. Как соседи-то?

— Да соседи все здесь: баба Маня и Катя. Как вы, баба Маня?

— Да я-то что? Как вот Екатерина. Я-то не против.

Все обратились к Екатерине, долговязой женщине, которая, оказалось, была женой рабочего и сама тоже работала, но в ночную смену.

— Как скажете, баба Маня, так и будет. Вы же одна у нас командир в квартире и дворник на пол-улицы.

Решили, что я мог бы здесь и обосноваться. Елизавета Ивановна пригласила меня в дом. Квартира находилась на первом этаже. Сразу при входе — здоровенная кухня. Здесь стояла общая газовая плита, водопровод с раковиной, каждая хозяйка имела свой стол и кое-что по мелочи. Отсюда двери вели в три отдельные комнаты и туалет. Наша комната была первая справа. Очень удобная: квадратная, с большим окном, хорошо обставленная. Я сразу прикинул, как у нас здесь все может быть устроено. Что ж, вариант хороший. Поинтересовался в отношении тепла зимой, Елизавета Ивановна заверила, что никаких проблем.

— Сколько вы просите?