Хореографическое училище государственного ордена Ленина академического большого театра Союза ССР. Марис Лиепа

Хореографическое училище государственного ордена Ленина академического большого театра Союза ССР. Марис Лиепа

В 1945 году, в августе, вернулся с войны отец. Он показался мне немного чужим, вернее, не таким, каким я его запомнила в четыре года: редкие, коротко стриженные волосы с седыми висками, худой. При ходьбе он слегка волочил раненую ногу, опираясь на палочку. На погонах — звезды капитана, а китель — в орденах и медалях. В ярко-желтой кожаной кобуре — знаменитый «ТТ».

Вскоре отцу предоставили большую светлую комнату в коммуналке, и мы переехали из общежития МАТИ на Усачевку.

В коммуналке было 6 комнат, кухня с двумя газовыми плитами, общий балкон, общий телефон и туалет. Ни душа, ни ванны не было, и каждую неделю мы ходили мыться в Усачевские бани.

Рядом был Усачевский рынок, и так как в магазинах с продуктами было плохо, мама все тащила с рынка.

За деревянными прилавками крестьяне продавали мясо, молоко, творог. Крыжовник, смородину и прочие ягоды продавали стаканами, насыпая их в кулек, свернутый из газеты.

Недалеко от нашего дома находился Новодевичий монастырь. Перед входом в монастырь, на большой лужайке, ярким пятном обосновались цыгане: стояли кибитки, на веревках было развешано разноцветное тряпье, резвились босоногие цыганята. Местные жители прозвали это место «цыганским посольством». Новодевичий монастырь был в те годы окраиной Москвы.

Нового Новодевичьего кладбища тогда не было. На старое кладбище, как и на территорию монастыря, вход был свободный.

Таким папа вернулся с фронта. 1945 год

По ходу к старому кладбищу, слева, рядком стояли одноэтажные деревянные то ли домики, то ли сараюшки. В них жили какие-то люди, вероятно, служители церкви или смотрители кладбища.

На меня большое впечатление произвели два памятника: жене Сталина, Надежде Аллилуевой, и певцу Собинову — умирающий лебедь.

За Новодевичьим монастырем, на берегу Москвы-реки, был большой песчаный пляж, куда местные жители ходили купаться и загорать, где купались и мы с мамой. Впоследствии там будут возведены знаменитые «Лужники».

Здесь, на Усачевке, моя жизнь круто изменилась.

В 1947 году отец повез меня на просмотр в хореографическое училище Большого театра.

Члены комиссии поднимали мне ноги вверх и в стороны, заставляли прыгать, приседать, нагибаться вперед и назад, отбивать ладошками разные ритмы и объявили моему отцу, что я принята в первый класс хореографического училища.

Приняли нас тогда 20 девочек и 15 мальчиков.

Все были очень худенькие, после полуголодного военного детства.

Девочки были одеты очень скромно, в основном в платьях, перешитых из маминых. Почти у всех девчонок были косы. Остригать коротко волосы нам не разрешали.

Мальчики были короткостриженые и все, как один, в синих сатиновых шароварах. Никто из нас не выделялся нарядной одеждой. В эпоху тотального дефицита и всеобщего равенства — все были равны.

С первого класса, вплоть до окончания училища, мы носили школьную форму.

Дисциплина была очень строгая. Нельзя было опаздывать на занятия, нельзя было бегать по коридорам. С педагогами, а также со старшеклассниками здороваться полагалось девочкам — книксеном, а мальчикам — поклоном головы. Почти как в институте благородных девиц.

Занятия в училище начинались в 8.30 утра с классического станка. Затем шли: математика, ритмика, французский язык, история, физика, исторический танец, география, фортепиано, народный танец и т. д… «Специальные» предметы чередовались с общеобразовательными.

После всех занятий была репетиция тех «ролей», которые мы с первого класса танцевали на сцене Большого театра: это амурчики, рыбки, цветочки, а в более старших классах — более серьезные танцевальные номера.

Помню, первым моим сольным выступлением был вальс с мальчиком на балу у Лариных в опере П. И. Чайковского «Евгений Онегин». Для меня и моих родителей это было настолько выдающимся событием, что их дочь в 11 лет «солирует» на сцене Большого театра, что они скупили не менее 20 билетов и пригласили на это событие всех родственников и знакомых.

Однако мы с партнером промчались в ритме вальса по диагонали сцены за одну минуту и исчезли. Это был первый акт оперы. Все приглашенные вынуждены были до конца слушать оперу. А я в это время, уставшая за день от занятий, сидя спала в кресле вахтера в служебной проходной театра в ожидании родителей.

Кроме участия в спектаклях Большого театра мы были заняты и в «своих» спектаклях: «Аистенок» и «Щелкунчик», в которых все партии танцевали учащиеся училища.

Кроме того, у нас была концертная программа. С ней мы выступали часто в Концертном зале им. Чайковского. Начинался концерт легендарным номером «Марш суворовцев» в постановке педагога В. А. Варковицкого на музыку Чернецкого. Исполняли этот номер ученики первого и второго классов. Зрелище было потрясающим! 16 пар — мальчишек в суворовской форме и девчонок в школьной форме, в белых фартуках и с большими белыми бантами в волосах! Когда юные суворовцы падали на одно колено перед юными барышнями, зал взрывался от восторженных аплодисментов!

Азербайджанский танец в концерте хореографического училища. 1952-53 годы

В Большом театре мы были заняты не только в балетных спектаклях, но и в операх. Некоторые партии мы знали наизусть. В опере «Снегурочка» со мной случился позорный случай, за который я чуть было не вылетела из училища.

В сцене, когда Мать-Весна, в исполнении Леокадии Масленниковой, дарит Снегурочке «венок любви», были заняты пять девочек, третьеклассниц, изображавших этот венок, то есть цветы. Я была роза. На словах Матери-Весны: «роза, роза, заалей…» мне нужно было войти в центр нашего хоровода и, с поднятыми вверх руками по третьей позиции, кружиться на полупальцах по пятой позиции. Кто-то из девчонок сказал: «Не поможет ей этот венок». Это показалось нам тогда таким смешным, что мы стали давиться от смеха. Спины девчонок тряслись и вздрагивали. Я, от чрезмерного старания смеяться как можно тише, издавала негромкие рыдающие звуки. Вдруг кто-то из девчонок от сильного напряжения пукнул. Это был конец. Я уже не могла кружиться, а стояла на одном месте, крепко перекрестив ноги, чтобы не описаться. Но тщетно. Я почувствовала, как теплая жидкость стекала по моим колготкам на пол. Образовалась небольшая лужица, которая, однако, была видна из зрительного зала, что могло ввести зрителя в недоумение: Снегурочка еще не растаяла. Откуда лужа?

После спектакля Леокадия Масленникова закатила истерику. Администрация театра позвонила директору училища. Директор вызвал мою маму. Скандал был страшный! Директор пригрозил мне исключением: «Позор! Никто, никогда не писал на сцене Большого театра». Я плакала, умоляла его не выгонять меня и давала слово, что больше это никогда не повторится. Спасло меня то, что я считалась способной ученицей и расставаться со мной училищу было жаль. Меня поругали и простили.

Спектакли в Большом театре начинались тогда в 19.30 и заканчивались очень поздно. От станции метро «Охотный ряд» я доезжала до метро «Дворец Советов», ныне «Кропоткинская», далее на трамвае по Метростроевской до Зубовской площади, а дальше на автобусе по Б. Пироговской. На конечной остановке меня встречала мама. Я приезжала домой часто за полночь, а в 6.45 нужно было вставать и мчаться обратно в училище.

Программа концерта учащихся хореографического училища

Никаких поблажек нам в связи с занятостью в спектаклях педагоги по общеобразовательным предметам не делали.

Помню, как-то соседка из нашего дома спросила маму: «А Элла вам родная дочь?» — «Родная. А почему вы меня об этом спрашиваете?» — «Да потому что вы издеваетесь над ней! Возвращалась я как-то в 11 часов вечера, вижу, стоит на трамвайной остановке ваша Элла и под светом фонарного столба учебник по истории читает!»

Да, приходилось учить уроки где угодно: на трамвайной остановке, в метро, в перерыве между репетициями. Кошмар, который я испытала на уроке литературы от невыученного стихотворения М. Ю. Лермонтова «Кавказ», я запомнила на всю жизнь.

Весь урок я сидела, опустив голову вниз. Я словно вросла в парту: «Пронесет или не пронесет?» До звонка оставалось несколько минут.

Учительница медленно водила ручкой по списку в журнале и вдруг сказала: «Прохницкая!»

У меня внутри что-то оборвалось. Нерешительно я вышла к доске. Перед сном я прочитала это стихотворение, но учить его уже не было сил. Я запомнила только первую строчку.

Не спеша, в ожидании вожделенного звонка, я начала:

— Михаил Юрьевич Лермонтов. Стихотворение «Кавказ».

Кавказ подо мною,

Один в вышине стою…

Дальше я не знала ни одного слова, поэтому остановилась.

— Ну! — сказала учительница.

— Сейчас…

«Кавказ подо мною,

Один в вышине стою…»

— Ну стоишь, стоишь, а дальше-то что? — Строго, поверх очков, учительница посмотрела на меня.

В классе раздался сдавленный смех.

— «Кавказ подо мною, один в вышине стою…»

В это время раздался звонок.

— Стыдно тебе, отличнице, должно быть! К следующему уроку выучи. Обязательно спрошу тебя.

После этого постыдного случая ребята долго меня дразнили «Кавказ».

Физическая нагрузка у нас была огромная. Постоянными спутниками наших профессиональных занятий и репетиций были падения, травмы, растяжения связок и стертые в кровь пальцы на ногах от твердых балетных туфель-пуантов, которые мы получали бесплатно. Как мы все это выдерживали, если учесть, что питались мы плохо, я до сих пор не понимаю.

На завтрак мама делала мне драники, картофельные оладьи на постном масле и стакан сладкого чая. С собой давала антоновку и трешку на обед. В нашей столовой за это можно было получить порцию гуляша и гречку с подливой. Я брала только гречку с подливой и чай. Остальные деньги я откладывала маме на подарок к 8 Марта.

Во дворе училища. Светлана Дружинина, Марина Лукина, Элла Прохницкая. 1954 год

В то время в ЦУМе, на втором этаже, появился ларек с чешской бижутерией. Такого мы в глаза не видели. Мы мечтали накопить денег и подарить маме что-нибудь из этого сверкающего «чуда».

Однажды я и Светлана Дружинина, ставшая впоследствии знаменитым кинорежиссером, не были заняты в репетиции, а до спектакля оставалось больше трех часов.

— Поедем ко мне, — предложила Светлана. — Уроки сделаем, а мама нас покормит.

— Да ты же живешь на краю света, в Марьиной Роще!

— Ну, не дальше, чем твоя Усачевка!

Ужин, которым накормила нас Светланина мама, я до сих пор не могу забыть: вареная гречневая каша, обжаренная на постном масле и посыпанная сахарным песком…

Девчонки, которые учились в училище Большого театра, резко выделялись из толпы прохожих: худенькие, с прямой спиной, с поднятым подбородком, они ходили по «первой» позиции и у всех в руках был небольшой фибровый чемоданчик, в котором находились учебники и балетные принадлежности.

В тот день, когда у меня не было репетиций и спектакля, за мной заходила мама, и мы шли с ней в Столешников переулок, в знаменитый кондитерский магазин, где выпекали пирожные и торты. Запах стоял во всем Столешниковом переулке!

Чтобы не видеть пирожных и не упасть в обморок от исходящего от них дурманящего запаха, я не входила в магазин.

Мама съедала свою любимую сахарную трубочку, а я ждала ее на улице. Мамины уговоры, что от одного пирожного, при такой физической нагрузке, я не поправлюсь — на меня не действовали. До окончания Хореографического училища я не съела ни одного пирожного!

Я ни разу не вышла во двор поиграть с соседскими ребятами! Некогда было. В свой единственный выходной день — понедельник — я стирала балетное трико, хитон, штопала носы пуантов, которые за неделю стирались до дыр. Делала уроки. Разучивала новые пьесы по фортепиано.

В младших классах девочкам преподавала классику Л. И. Рафаилова, а в старших классах нас «взяла в оборот» знаменитая Мария Алексеевна Кожухова, воспитавшая Раису Стручкову, Ольгу Лепешинскую, Екатерину Максимову, Майю Плисецкую и др. Маленькая, худенькая, она много курила и сильно кашляла.

Если мы выполняли все упражнения хорошо, она называла нас по именам или по придуманным ею же прозвищам. Меня она прозвала Фара, видимо за большие глаза.

Балет с участием Эллы Прохницкой

Однако когда она вставала со своего места и подходила к кому-нибудь из нас со словами: «Деточка, деточка, ножку надо тянуть вверх до конца, а если не можешь — иди к ЦУМу торговать пирожками», — при этом она протягивала к нам свою сухую сильную руку, мы от страха втягивали голову в плечи, потому что на горьком опыте знали, что синяк, полученный от ее «прикосновения», останется надолго.

Однажды, на больших прыжках, я неудачно приземлилась в «жете» на безымянный палец левой ноги и то ли выбила сустав, то ли сломала палец. Боль была адская. Я застонала. Мария Алексеевна сказала: «Фара, фуэте мы начнем с тебя!»

Фуэте, как известно, делается на левой ноге. Я, сжав зубы и едва сдерживая слезы, сделала 16 фуэте, села на пол и заревела.

Мария Алексеевна подошла ко мне и присела на пол рядом со мной: «Что, Фара, очень больно? — Она погладила меня по голове. — Но ты — молодец! И запомни на всю жизнь: если больно — терпи, если трудно — преодолевай. Стремись только вперед, к своей цели. Добивайся всего в жизни сама, своим трудом. Ни у кого ничего не проси! Только так ты чего-нибудь достигнешь». — Она помогла мне встать и попросила девчонок проводить меня в медпункт.

Мне дали освобождение на неделю, однако безымянный палец на левой ноге так и остался неправильной формы. Но напутствие Марии Алексеевны много раз помогало мне в жизни подняться, когда жизнь сильно била меня.

Были у нас в училище и торжественные, незабываемые события.

Два раза в год, на майские и ноябрьские праздники, учащиеся училища вместе с артистами Большого театра ходили на демонстрацию на Красную площадь.

Наша колонна проходила одной из первых и поэтому нам всегда удавалось увидеть все Политбюро на Мавзолее. Но главное, конечно, Того, кто создал «счастливую жизнь» для наших родителей и «счастливое детство» для нас! Нашего родного и любимого товарища Сталина!

Наши детские, наивные сердца были переполнены чувством любви и благодарности к Нему!

Каждому из нас, проходящему мимо Мавзолея, казалось, что Он улыбается и машет рукой именно ему! Ради этого счастливого момента никто из нас не пропустил ни одной демонстрации. Но самым выдающимся и незабываемым событием было празднование семидесятилетия Сталина в Большом театре. Сталин очень любил балет, и мы часто видели его в главной правительственной ложе. Но на своем юбилее Сталин сидел в директорской ложе-бенуар, расположенной прямо над сценой. Концерт в его честь состоял из балетных дуэтов солистов Большого театра и концертных номеров учащихся Хореографического училища. Я танцевала «Русский танец» из балет «Щелкунчик», а моя школьная подруга Марина Лукина с Марисом Лиепой — «Венгерский танец». Мы видели лицо Сталина совсем близко, его глаза, его улыбку. Он нам аплодировал. Мы смотрели на него и были на седьмом небе от счастья.

Изнуренные непосильным трудом, мы с нетерпением ждали летних каникул. У хореографического училища был свой пионерлагерь, недалеко от станции Новый Иерусалим на берегу реки Истры.

Марис Лиепа и Марина Лукина. «Венгерский танец»

Родители отправляли нас туда бесплатно на все лето, на все три смены.

Пионерлагерь стоял на высоком пригорке, а внизу протекала речка.

Лагерь представлял из себя три дощатых барака с железными койками и тумбочками на 25 человек: два — для девочек и один — для мальчиков.

Сойдя с электрички, мы как угорелые, наперегонки неслись через колхозное поле в лагерь, чтобы с победным криком занять место получше.

В лагере была деревянная столовая с кухней. Небольшой домик для пионервожатых, там же находился медпункт. Ниже столовой стоял сруб — баня с русской печкой. Мылись мы в железных шайках, там же простирывали свои носки и трусы. После мытья головы в обязательном порядке полагалось вычесать волосы на газету частым гребешком: не завелись ли у нас там «насекомые»?

В самом низу, у кромки леса, был туалет: две деревянные кабины «М» и «Ж». Вставали мы утром, ложились вечером и ходили в столовую под звуки горна.

Мама давала мне с собой два сарафана, трусы и носки на смену, теплую кофту, полотенце, мыло, мочалку и частый гребешок. Никаких нарядов или каких-либо украшений ни у кого из девчонок не было.

Раз в месяц был родительский день. Мы собирали для родителей землянику, которой в лесу вокруг лагеря было полно.

Родители привозили нам гостинцы: сушки с маком, дешевую карамель и, конечно, воблу, которая стоила тогда копейки и которой были завалены все магазины. Такой воблы нет сейчас и в помине: крупная, жирная, с икрой, а спинка, темно-красного цвета, просвечивала сквозь чешую на солнце. Куда она делась?!

Не помню, чем нас кормили в столовой, но отлично помню, что цветки липы, стоявшей перед столовой, и колоски ржи на колхозном поле мы объедали как саранча. Время, проведенное в нашем пионерском лагере, купание в Истре, костры, незатейливые игры — все, буквально все я вспоминаю с радостью и светлой грустью о нашем небогатом, полуголодном, но таком счастливом послевоенном детстве…

В шестом классе у нас появился новый мальчик: светловолосый, прыщавый, полноватый. По-русски он говорил с приятным акцентом и от него вкусно пахло «ненашим» одеколоном.

Мы поражались упорству и трудоспособности этого мальчика.

Когда мы, потные и чуть живые, буквально выползали из репетиционного зала, он оставался, натягивал на свои полные ноги шерстяные тубы и продолжал работать над собой.

Через два года этот мальчик из гадкого утенка превратился в прекрасного лебедя. Это был Марис Лиепа.

Все девчонки были влюблены в него, а он выбрал меня.

Отношения между нами были романтические. Мы много гуляли с ним по Москве. Он дарил мне цветы и латышские книги по искусству.

Мои родители часто приглашали его на домашний обед. Они были очарованы его воспитанием, его манерой держаться за столом.

Мы, несомненно, были влюблены с ним друг в друга, но Марис никогда не позволял себе по отношению ко мне каких-либо вольностей. Кроме невинных поцелуев между нами ничего не было, хотя нам было уже по 16 лет. Просто в наше время это было не принято.

После окончания училища я решила пойти учиться на драматическую актрису и поступила в ГИТИС, а Марис был приглашен в Большой театр.

На этом наши пути с ним разошлись.

Встретились мы с ним только на его похоронах.

Для прощания с выдающимся артистом балета дирекция Большого театра выделила малое фойе театра, которое не могло вместить всех желающих. Огромная толпа стояла у входа в театр. А он лежал в гробу молодой и красивый, и не верилось, что он ушел от нас навсегда.

Проститься с Марисом пришел весь наш класс. Мы были в недоумении: почему дирекция театра не разрешила поставить гроб с телом Мариса на сцену?! На сцену, которую он так любил! Неужели он не заслужил того, чтобы в последний раз постоять на этой сцене и проститься с ней навсегда?

Незадолго до его ухода я говорила с ним по телефону.

Жил он не в семье, а у какой-то женщины, если не ошибаюсь, по имени Женя.

Я сообщила ему, что наш класс по случаю 25-летия окончания училища собирается в ресторане Дома кино и что мы очень хотели бы его видеть.

— Я приду, — сказал он.

Но голос был непохожим на его. Чувствовалось, что он в очень плохом настроении.

До меня дошли слухи, что он стал крепко выпивать в последнее время. Но это было так непохоже на него: Марис и алкоголь — это несовместимые вещи. Что же должно было случиться с ним, чтобы это произошло?!

А случился конфликт с Григоровичем, и тот, в отместку, не дал Марису танцевать. Он снял его с репертуара. Для Мариса сцена и танец были его жизнью.

Значит, Григорович лишил Мариса жизни раньше, чем он умер.