Глава третья Нет тайны и на маяке «Бель-Рок»

Глава третья

Нет тайны и на маяке «Бель-Рок»

Месяц спустя после трагедии, о которой рассказывается в этой главе, во всех английских газетах было напечатано интервью экипажа бригантины «Трафальгар», – матросы и офицеры чудом уцелевшего старинного судна подробно поведали обо всем том, чему они были свидетелями.

– Шторм трепал нас в полумиле от берега, – сказал капитан бригантины Блэк Пембертон. – За долгие годы плавания мы привыкли к тому, что неподалеку от нашего дома нас приветливо встречал «Бель-Рок». В тот день, когда шторм играл нами, как злой кот беззащитной мышью, «Бель-Рок» погас на наших глазах. Проблеск, мрак, проблеск, мрак – всё, как заведено с того времени, когда рай огородили чугунной решеткой и цена на райские яблоки поднялась втрое, сэр. И вдруг фонарь на маяке погас.

– Мы решили, что сходим с ума или, на худой конец, уже рехнулись, – сказал матрос Дик Катт. – Можно было предположить, что маяк снесло штормом, – бывали случаи, когда ураган давал маяку подножку, и тот падал, рассыпаясь на куски. Но ничего похожего: бросок на скалы – и мы видим высокую башню, дверь открыта, и оттуда доносится человеческий голос, крик о помощи. Наивно, сэр, спрашивать нас, что именно говорил этот голос – грохот кругом был значительно сильнее того, какой бывает, когда обрушивается шестиэтажный дом. Когда фонарь на маяке не работает и он, следовательно, уже не маяк, а нечто вроде египетской пирамиды, тогда можно биться об заклад, что смотритель маяка просит вас кинуть ему две сигары и огонька на прикурку. Короче говоря, уже не в шутку, нас трепало на виду маяка трое суток. А сейчас выяснилось, что шторм продолжался шестнадцать дней. Мы, следовательно, явились для того, чтобы послушать последние три такта этой трагической музыки…

– И так случилось, что бутылка, выброшенная с маяка, попала в наши руки, – сказал офицер Королевского флота Джон Линслей, случайно оказавшийся на «Трафальгаре». – Но, к величайшему сожалению, бутылка с вложенной в нее запиской опоздала: ее носило по волнам десять дней, да нас еще трепало сколько!.. Ну, а если бы бутылка попала к нам в тот же день, когда ее выбросили? Чем смогли бы мы помочь вахте «Бель-Рока»?..

Английские газеты приводили полный текст записки, извлеченной из бутылки. Вон он, этот лаконичный, трагический текст:

«Небывалый шторм препятствует тому, чтобы нас сменить. Запасы осветительного масла, пресной воды, муки, солонины, сушеных овощей, табака кончились десять дней назад. Голодаем, но держимся. Сменная вахта дважды пыталась подойти, но ее разбивало о рифы. Всем сердцем скорбим о погибших в море.

Вахта маяка «Бель-Рок»: Чарльз Биллет, Боб Ричмонд, Аллан Тенерси».

Лу и его отец пережили небывалый в Северном море шторм на маяке «Эбердин». Он стоит на скалистом берегу, и вахта живет в казарме подле башни. Но случилось так, что шторм разметал деревянное жилье по досочке, четверо отважных служителей маяка едва успели спасти продовольственные запасы и с величайшим трудом перенести их на маяк. Волны били в его стены на высоте двадцати метров, башня весьма ощутимо вздрагивала, подобно человеку, которому наносят удары и в грудь и в спину.

Необычность обстановки, неумолкаемый ни на секунду грохот шторма, напряженность всех чувств и мыслей целительно действовали на Лу: он ни разу не кашлянул, аппетит его радовал сэра Томаса, и если бы не стихи, которые писал Лу на маяке, то всё обстояло бы как нельзя лучше. Эти стихи тревожили сэра Томаса – как отца. Лу любит свою родину – Шотландию, хорошо знает ее историю и, наверное, поэтому неодобрительно отзывается об Англии – собственно об Англии, которая всего-навсего дальний родственник Шотландии, и родственник дурно воспитанный, скупой, недобрый. В стихах, написанных на маяке, нет и слова на эту тему, но зато налицо философия, рассуждения. У сэра Томаса только один ребенок – сын Лу. Грустно, что мальчик уходит куда-то в сторону, где пылит ухабистая дорога праздных мечтаний… Сэр Томас чувствует себя отчасти виноватым в том, что его сын болен, мечтателен, абсолютно лишен практической жилки. Таков, в сущности, и сам сэр Томас, за исключением болезненности (он всегда боится сказать: болезнь). Сэр Томас здоров. Здорова и его жена. Откуда же такая напасть – этот несчастный туберкулез легких? Может быть, здесь судьба?

Шторм начал стихать. Лу торопил отца с отъездом из Эбердина: ему не терпелось подняться на «Бель Рок», построенный его дедушкой Робертом.

– Мне кажется, папа, что я стану другим человеком после того, как поднимусь на «Бель-Рок».

Сэр Томас улыбнулся. Ему нравилось, что его сын говорит, как взрослый – в смысле построения речи – и остается ребенком по сути этой речи.

– «Бель-Рок» – моя мечта, папа, – продолжал Лу, и взгляд его ушел в себя, сделавшись неподвижным и печальным. – Увижу «Бель-Рок» – и что-то произойдет, что-то узнаю, и от этого мне будет хорошо…

После длительного шторма море, как это всегда бывает, вблизи побережья мало чем отличалось от обыкновенной полноводной реки: ленивые волны, насытившись буйством, укачивали самих себя, и в них можно было глядеться, как в зеркало, которое держит слабо подрагивающая рука. Небо без единого облачка, сделанное из слюды солнце, упругий крепкогрудый ветер, работающий без пауз и озорства, голубоватые дымки на горизонте, покой на душе.

До маяка «Бель-Рок» добирались на катере. Лу сидел в крохотной каюте и записывал в дневник впечатления и ощущения, вынесенные и испытанные им на маяках. Сэр Томас сидел подле рулевого, который поворачивал то влево, то вправо медное штурвальное колесо и, прищуриваясь, вглядывался вдаль. Внутри катера ритмично постукивало паровое сердце.

«Тайны нужно придумывать самому, – писал Лу. – Они, наверное, есть везде, а на маяке в особенности, но надо ждать терпеливо и долго. Сейчас мы на пути к „Бель-Рок“: вот там, я думаю, будет что-нибудь интересное, а смотритель…»

Лу не дописал фразы, – матрос за тонкой переборкой каюты громко произнес:

– Подле башни маяка два катера и санитарная шлюпка! Возьмите мою трубку, сэр!

И он протянул складную подзорную трубу сэру Томасу. Лу выбежал из каюты.

Катер прибавил ходу, сердце его стало стучать чаще. Тревожно забилось сердце и у Лу. Он спросил матроса:

– Зачем санитарная шлюпка?

Ему не ответили. Рулевой выполнял какой-то сложный маневр, проводя катер между рифов. Сэр Томас стоя смотрел в подзорную трубу. Спустя четверть часа катер пристал к скале Бель-Рок. Лу уже почти с реальной силой и убедительностью представлял, как он поднимается по башенному трапу, держась за металлические скобы, как ловко вскакивает на каменную площадку первого этажа…

Сэр Томас переговорил о чем-то с человеком в штатской одежде, сидевшим в санитарной шлюпке, и тотчас обнажил голову. То же сделал и Лу. Он не понимал, что тут происходит, для чего стоят два катера, почему дверь на маяке открыта, зачем… десятки «зачем» и «почему» затормошили сознание мальчика, и он молча, почти не двигаясь, стал ожидать, что будет дальше. Длинные, прямые, как у индейца, волосы его чуть шевелились на ветру.

То, что увидел Лу в последующие несколько минут, надолго осталось в его памяти. До этого он произносил «Бель-Рок» как одно из самых священных, дорогих, просторных для воображения наименований чего-то гораздо более значительного, чем обычный маяк. После того как из раскрытой двери башни спустили на тросах один за другим три гроба и их в полном молчании поставили на широкое плоское дно санитарной шлюпки, звонкое, светлое «Бель-Рок» вдруг приобрело новые ассоциации и навсегда потемнело, как нечто зрительное, и Лу понял, что все вообще слова обладают двумя свойствами: вызывать представление о предмете или явлении и сообщать представлению окраску.

«Бель-Рок» был маяком, высокой башней; над нею шли облака, посеребренные солнцем.

«Бель-Рок» стал черной, непомерно высокой стеной; над нею шли тучи, а низко летящие чайки кричали человеческим голосом.

– Папа! – отрывисто позвал отца Лу. – Зачем? Что тут происходит? Ведь это наш «Бель-Рок»!

– Тут большая драма, сэр, – почтительно отозвался матрос, стоявший на корме соседнего катера. – Я поднимался на маяк, сэр…

– Поднимался, и… – Лу затопал ногами от нетерпения и тоски, подступившей к его тринадцати годам.

– И видел их всех троих, – глухим, деревянным голосом ответил матрос. – Их не сменяли, у них кончилась даже пресная вода, и они умерли.

– Не надо! – гневно произнес Лу, и лицо его на мгновение исказила гримаса. – Ты говоришь неправду!

Матрос пожал плечами. Оправдываться и при этом продолжать называть мальчика сэром он счел ниже своего достоинства. Лу не начальство, а всего лишь сын какого-то, наверное, важного лица, прибывшего сюда, само собою разумеется, для свидетельства трагического факта.

Он закашлялся. Грудь его привычно заныла. Санитарную шлюпку тем временем взял на буксир меднотрубый катер. Сэр Томас сел на бортовую скамью и, опустив голову, закрыл руками лицо.

Маленький, синий, с широкой черной полосой по борту, катер пошел следом за печальным грузом. Спустя полминуты заработала машина и на катере с сэром Томасом и Лу. Дверь на маяке закрылась. И тотчас матросы на шлюпке и катерах стали кидать в море куски хлеба; множество чаек с пронзительным, тоскливым криком кинулись за ними. До самого берега – двадцать минут – продолжался этот старинный шотландский обряд; Лу не спрашивал, зачем и почему так делают: он знал, что так надо – накормить птиц на помин души умерших от голода на маяке «Бель-Рок». В прошлом году на маяке «Стокварр» умер от разрыва сердца смотритель, и тогда тоже кормили чаек хлебом. Обычай допускает вместо хлеба кидать чайкам рыбу, но хлеб лучше, – рыбу чайки могут добыть и без помощи человека. А вот что интересно: знают ли птицы, по какому случаю кидают им хлеб? Знают, конечно, знают. Лу смотрит на чаек, вслушивается в их голоса и убеждается в том, что эти обычно прожорливые птицы сейчас держат себя сообразно тому, что случилось: схватив клювом кусок добычи, чайка долго кружит над шлюпкой и катерами, над живыми и мертвыми, и уже только полминуты спустя кидается за новым куском. «Напишу стихи про чаек», – думает Лу.

Он оглядывается, долго смотрит на «Бель-Рок», и внезапно ему начинает казаться, что он живет очень давно, что ему по меньшей мере сорок пять лет, что он сделал что-то такое, за что и маяк, и чайки, и капитаны кораблей, и люди на суше и море глубоко благодарны ему. Подымающее чувство восторга кружит ему голову: он просит матроса дать ему кусок хлеба. Матрос взглядом указывает на мешок; Лу берет полузасохшую толстую корку и размашисто кидает ее в воду.

– Скажите, чайки, всем, – громко говорит он, – что есть на свете Лу! Слышите? Лу! Роберт Льюис Стивенсон, сын сэра Томаса – строителя маяков!

Сэр Томас тупо смотрит на сына, – возможно, он и не разобрал того, что произнес его Лу: сэр Томас глубоко опечален событием на маяке, – опечален и потрясен настолько, что даже и на минуту не задержался на башне. Сэр Томас, в сущности, человек романтического склада ума и характера; воображение его мало чем отличается от воображения сына, – разница только в том, что сэр Томас способен анализировать, иронизировать и ко многим явлениям повседневности относиться с юмором. И только.

«Бросайте утопающему в бурном море жизни пробковый пояс юмора!» – любит повторять сэр Томас. Это не лишенное афористичности выражение стало популярным в Шотландии. Спустя двадцать лет тридцатитрехлетний Лу отыщет эту крылатую фразу в сборнике Картера «Шотландский фольклор» и в своем дневнике запишет: «Я помалкиваю и буду молчать. Может быть, именно таким образом и создается то, что принято называть народной мудростью. Я и обязан помалкивать, так как и я и мой отец – часть народа, его представители, дети, мудрецы и романтики…»