Глава первая Читатель получает краткие сведения о маяках «Скерри-Вор» и «Бель-рок» и на правах доброго друга входит в семью Томаса Стивенсона

Глава первая

Читатель получает краткие сведения о маяках «Скерри-Вор» и «Бель-рок» и на правах доброго друга входит в семью Томаса Стивенсона

В 1786 году Управление северными маяками Великобритании просило у парламента разрешения поставить маяк на скале Бель-Рок, находящейся в двенадцати милях от устья реки Тай, на восточном берегу Шотландии. В докладной записке парламенту сказано было, что «попытки оградить эту скалу делались неоднократно, но каждый раз неудачно: большие плоты и бакены с колоколом разбивались первым же сильным штормом. Капитаны кораблей называют скалу Бель-Рок „кулаком дьявола“, штормы здесь такое же нормальное явление, как и равнодушие властей к несчастной судьбе капитанов и экипажу кораблей. Маяк на скале Бель-Рок должен быть сооружен как можно скорее. Строительные расчеты, смета и слезные мольбы капитанов прилагаются: смотри синюю папку с белыми углами…»

Разрешение на строительство маяка получено было в 1806 году – двадцать лет спустя со дня подачи в парламент докладной записки.

Работы по постройке маяка были поручены инженеру Роберту Стивенсону.

Двенадцатилетний его внук – Роберт Льюис Стивенсон – хилый, тщедушный Лу – отлично знал историю сооружения этого маяка. Об этом ему рассказывали его отец, Томас Стивенсон, и дядя Аллан – сыновья сэра Роберта. Лу гордился тем, что почти все маяки на побережье Шотландии построены членами его семьи. Поставить маяк на скале Бель-Рок было делом весьма и весьма сложным. Дедушке Роберту предстояло решить задачу: каким образом воздвигнуть прочную, долговечную, высотою в тридцать метров башню на «кулаке дьявола», который затопляется в часы прилива на пять метров? Чтобы парализовать действие волн в возможно большей мере, Роберт Стивенсон придал стенам нижней части башни предельную кривизну. В конструктивном отношении это было нехорошо, невыгодно, опасно: волна бьет в основание башни с потрясающей силой. Что делать? Выход подсказали камни. Роберт Стивенсон выбрал такие – самые большие и длинные, которые выдерживали давление груза верхних рядов[1].

Сильное волнение много раз смывало и уносило камни, уложенные на свои места. Легко сказать – «сильное волнение», когда каждый камень весил десять – двенадцать тонн! А вы представьте себе легкое суденышко, прибитое штормом к скале! Войдите в положение сэра Роберта, доставлявшего эти камни с берега на скалу! Дюжина чертей в бок и одна ведьма в спину, высокочтимый сэр! Каждый камень надо было обтесать, пригнать один к другому, а затем подумать о том, каким образом нагрузить этими безделушками легкое судно, прыгающее на волнах, и доставить их на скалу.

Не мудрено, что маяк строился три года. Высота его – 30 метров. Диаметр у подошвы – 12,5 метра, вершина – 3,5 метра.

Дядя Аллан в течение десяти лет строил маяк на скале Скерри-Вор в открытом море, в южной части Гебридского архипелага, в двенадцати милях на юго-запад от острова Тайри. Сооружение маяка началось в 1834 году, за шестнадцать лет до рождения Лу. Возведение башни высотою в 42 метра потребовало свыше трех лет. Лу однажды спросил:

– Почему так долго?

Дядя ответил:

– Сейчас ты поймешь, почему так скоро, а не долго. В двенадцати метрах над скалою, а она, запомни это, всегда покрыта водой, в оригинальном убежище – казарме – мы провели не один трудный день и не одну ночь в томительном ожидании перемены погоды, – буря не давала нам возможности спуститься вниз, на скалу, для того чтобы продолжать работу. Нас было всего тридцать человек. Кругом – сплошной мрак, высота пенившихся бурунов доходила до середины башни. Мы, таким образом, сидели в центре воронки, над нами свистел ветер и грохотали исполинские волны. Сон наш был беспокоен. Волны перекатывались через крышу нашей казармы, вода струилась сквозь двери и окна. Мы с ужасом думали о судьбе нашей первой казармы, поглощенной волнами; нам иногда казалось, что и нас постигнет та же участь. Однажды мы проснулись от страшного грохота, визга и стона. Мы вскочили на ноги, но что могли мы сделать? Человек десять рабочих не выдержали этой пытки, – боясь, что казарма будет разбита волнами, они покинули ее и направились по временным мосткам искать более надежной, хотя и менее удобной защиты за стеной маячной башни, тогда еще не оконченной. Там они провели остальную часть ночи в темноте, холоде и тоске… В те дни, когда строился Скерри-ворский маяк, в бурную ночь к скале приблизился большой парусник. О том, что это был именно парусник, а не паровое судно, можно было предположить по внешнему виду «остриженной и обритой» палубы.

– Сказать, что парусник приблизился, – говорил дядя Аллан, – неверно и неточно, Лу. Этим я хочу лишь сказать, что расстояние между скалой и несчастной посудиной было очень невелико. Я и мои товарищи стояли по пояс в воде; нас трясло от холода и страха за тех, кто в эти минуты, наверное, уже прощался с жизнью, а она так хороша, когда кончается… И вдруг самая большая, самая главная волна высоко поднимает суденышко, две-три секунды держит на своем гребне, а затем швыряет на нашу скалу.

Лу думает о людях, судно его не интересует. Дядя Аллан затягивает паузу. Он ждет вопроса: «И судно разбилось в щепки?»

– И все люди погибли? – спросил Лу.

– Те, кто оставался в казарме, – ответил дядя Аллан. – Ее разбила корма парусника, который раскололся надвое. Восемь человек наших рабочих были подняты волной с противоположной стороны. Меня прибило к башне маяка. Буря продолжалась двадцать шесть часов.

– А люди с разбитого корабля, дядя?

– Они живы и работают на верфях в Эдинбурге.

– С ними можно познакомиться?

– Это тебе зачем?

– Они мне расскажут, как они чуть не погибли,

– Да я же тебе уже рассказывал, Лу!

– Ты, дядя, говорил себе, а не мне. Ты вспоминал, а мне надо, чтобы только для меня, – понимаешь?

Дядя Аллан взрослый, он не понимает.

Не понимает и отец, Томас Стивенсон. Он тоже строит маяки, и к тому времени, когда Лу исполнилось двенадцать лет, Томас построил тридцать два маяка. Вместе с братом своим – Алланом. Дядя возводит башню, отец – самое главное, без чего башня не может называться маяком, – фонарь.

Лу единственный ребенок у супругов Стивенсон. Когда ему исполнилось двенадцать лет, отец пригласил врача и попросил его осмотреть сына и сказать, что с ним. Мальчик кашляет, потеет по ночам, жалуется на боли в груди. Врач выслушивал, выстукивал, переворачивал Лу с боку на бок, хмурился, вздыхал. Супруги Стивенсон догадывались, что именно скажет врач, и не ошиблись: недомогание Лу называлось туберкулезом легких.

– Умрет? – спросила миссис Стивенсон.

– Как и все мы, – ответил врач.

– Что нужно делать, чтобы он поправился? – спросил сэр Томас.

– Единственный ребенок в семье всегда хил, избалован и, почти как правило, талантлив, – ответил врач и тут же подкрепил свое суждение ссылками на биографии замечательных людей. – Следовательно, – продолжал он, – судьба вашего сына уже задана.

– Глупости, – усмехнулся сэр Томас.

– Возможно, – снисходительно согласился врач. – К диагнозу всё это отношения не имеет. Что касается непосредственно медицины, настаиваю на спартанском воспитании моего маленького пациента. Вы и ваш брат строите маяки. Ваши имена известны каждому школьнику в Эдинбурге и Лондоне. Настоятельно рекомендую…

– Догадываюсь, – облегченно вздыхая, перебил сэр Томас. – Что ж, это легко исполнимо. Возьму на маяк моего Лу.

– Не на маяк, а на маяки, – поправил врач. – Маленькое путешествие от Глазго на север, затем по восточному побережью. Недели на две, на три.

– А это не повредит здоровью моего Лу? – осведомилась миссис Стивенсон.

Врач был молод, смел, одарен. Он сказал, что туберкулез легких излечивается («не всегда», – подумал он, но вслух не сказал этого) закалкой организма, спартанским образом жизни («гм… гм…» – это он сказал вслух), путешествием. Что касается Лу, то… Мальчику уже двенадцать лет. Один опасный период прожит, наступает другой; нужно, чтобы организм – вернее, пораженные туберкулезом легкие – к шестнадцатилетнему возрасту больного были… гм… как бы это сказать…

– Нужно зажечь фонарь на маяке! – обрадованно произнес врач, найдя почти точное выражение своей мысли. – До шестнадцати лет плавание среди мелей, малоопасных рифов, но потом…

– Скала Бель-Рок, – вставил сэр Томас.

– А на ней маяк, – продолжал врач. – Он затем и поставлен, чтобы сказать: здесь опасность! На маяке есть всё для того, чтобы своевременно оказать помощь.

– Это уже плохо, – сэр Томас покачал головой, – Это уже крайний случай.

– Покажите Лу два-три маяка, введите его в обстановку маячной службы, сделайте из него смелого, мужественного человека. Расскажите ему, как строится маяк, заинтересуйте его своим делом. Может случиться, что и он пойдет по вашим стопам. Отвлечение от болезни само по себе очень существенно и полезно.

Недели две спустя после этого разговора с врачом сэр Томас получил длительную командировку, – предстояла реконструкция маячных фонарей.

– Что же делать, брать мне с собой Лу? – обратился сэр Томас к своей жене. Советы врача казались ему рискованными. Двенадцатилетний сын кашлял, настроение его менялось ежечасно, и ни отец, и ни мать не умели сладить с ним, угодить в чем-либо. Лу огрызался, топал ногами, а потом просил прощения, но не у родителей, а у своей няни Камми, жившей в семье Стивенсонов тридцать лет.

Миссис Стивенсон нашла нужным посоветоваться с нею, – что она скажет, тому и быть. Старая Камми, выслушав свою госпожу, несколько раз тяжело вздохнула, опустилась в кресло и заплакала.

– Лу останется дома, – сказал сэр Томас.

– Побойтесь страшного суда, – всхлипывая, произнесла Камми. – Лу заберется на самый высокий маяк и оттуда плюнет в рожу дьяволу! А я как-нибудь переживу, сэр, разлуку с моим мальчиком…

– Тогда соберите всё, что нужно для Лу, – распорядился сэр Томас. – Мы вернемся недели через три.

Камми немедленно принялась за дело. Ни слова не говоря своему питомцу о предстоящем ему путешествии, она разыскала на чердаке старый, служивший еще сэру Роберту саквояж, сделанный в Лондоне, и набила его бельем, матросскими костюмами, которые так любил Лу, носовыми платками, а сверху положила калейдоскоп, детский пистолет, стреляющий войлочными пыжами, компас, зрительную трубу. «Ему понадобятся и порошки от кашля», – спохватилась Камми, но порошков под рукой не оказалось, и она записала о них на бумажке, чтобы не забыть. Сюда же были занесены горчичники, гребенка, ножницы. Камми долго раздумывала, следует ли Лу взять с собою библию и портреты матери и отца. Саквояж был наполнен вещами настолько, что для толстой с картинками библии места не оставалось. Два дагерротипных снимка могли быть положены куда угодно. «Библию Лу возьмет в заплечный ранец, – решила Камми. – Портреты брать не стоит: отец всегда будет подле Лу, а мать… она жива и здорова, нет нужды смотреть на ее портрет…»

Саквояж был заперт на ключ. Ранец с библией, галетами и леденцами Камми затянула ремнями. Часы пробили двенадцать раз. Эдинбург спал под свист и вой ветра. На северном море бушевал шторм. Фонари на всех сорока шести маяках – от Норича до Уика – были зажжены. Лу притворился спящим. В соседней комнате разговаривали отец и мать. Ночью родители всегда говорят о своих детях. Лу лежал, вытянувшись, на спине, стараясь не проронить ни одного слова.

– Три смены белья, прорезиненный плащ, кожаная фуражка… – говорил отец.

– Высокие, на шнурках сапоги, – сказала мать.

– Бинокль, перчатки, толстая тетрадь, карандаши, – перечислял отец. – Я предложил Лу вести дневник. Я намерен серьезно взяться за сына. Надо раз и навсегда покончить со всеми этими бродягами, контрабандистами, дезертирами, фехтовальщиками и пиратами!

Лу едва сдержался, чтобы не крикнуть отцу: «Пиратов нет! Они давно кончились! Есть убийцы – это те, которые фехтовальщики! И еще есть курильщики опиума, как в Сан-Франциско!»

– Лу водит компанию с эмигрантским сбродом из Сан-Франциско, – продолжал отец. (Лу поднял голову.) – Маяки и суровая служба на них имеют свою романтику. Лу вернется из поездки здоровым во всех отношениях, моя дорогая! Будет хорошо, если мы попадем в шторм. Я начинаю понимать, насколько мудры советы врача!

Затем была приглашена Камми, и спустя минуту началась ревизия содержимого саквояжа. Лу откровенно хохотал в своей постели. Наконец он решил не притворяться, – всё равно сегодня не уснешь. Милая, добрая Камми! Она великая мастерица рассказывать сказки и делиться своими воспоминаниями о прошлом Шотландии; благодаря ей, и только ей, Лу знает стихи Бёрнса и почти все романы Вальтера Скотта, – Камми хорошо помнит этого великого человека; она прислуживала ему, когда он вместе с Робертом Стивенсоном – дедушкой Лу – обедал в своем замке. Вальтер Скотт был другом дедушки, ему он посвятил одну свою книгу. Камми редкостная, заботливая, мудрая няня, но она, по выражению сэра Томаса, всегда пересаливает: попросите ее дать пятнадцать капель парегорика, и она накапает вам тридцать. Вот, приказали ей собрать всё, что нужно Лу для маленького путешествия, а она снарядила его в экспедицию этак года на полтора.

– Калейдоскоп совершенно не нужен, – заметил сэр Томас. – Компас и зрительную трубу мы найдем у смотрителей маяков. Носовые платки… их тут три дюжины. Достаточно и одной. Пистолет…

– У меня есть настоящий! – крикнул Лу. – Он под моим матрацем! Как вам угодно, но я беру его с собою!

– Нам угодно, чтобы ты спал, – раздраженно заявил сэр Томас. – Скоро час ночи.

– Я всегда засыпаю в два, – сказал Лу и поднялся во весь рост на постели – высокий, длинноногий, с впалой грудью и спутанными, до плеч, волосами.

– Ты должен хорошо выспаться, – завтра рано утром мы едем в Глазго, оттуда…

– На скалу Скерри-Вор! – перебивая отца, воскликнул Лу.

– На скалу Скерри-Вор, – кивнув головой, подтвердил отец. – Барометр ничем не грозит нам. Спи, Лу!

Какой он тощий, как он бледен – его единственный сын!.. Сэр Томас вздохнул, за ним вздохнула жена.

Камми внезапно расплакалась. Лу юркнул под одеяло, закрыл глаза, стал считать: «Один, два, три…» – пытаясь и сегодня уловить тот момент, когда приходит сон. И опять ничего не вышло. Странно. Не захотелось считать после тысячи, а потом перед глазами побежали рыжие собаки и позади них сам Лу… Утром и это забылось, спустя пять-шесть минут после пробуждения, и Лу спросил отца, почему забываются сны… Как часто видишь их и не помнишь ни одного.

– И у тебя, папа, так же?

– Я очень редко вижу сны, Лу. Так редко, что некоторые помню хорошо.

– Расскажи, папа!

– В вагоне поезда, Лу. Не будем терять времени, собирайся!

Плачут мать и Камми. Всхлипнул двоюродный брат Боб, сын дяди Аллана. Даже сеттер Пират и тот глубоко, подобно человеку, вздохнул и часто-часто замигал глазами.

– В дневнике записывай только сцены и картины, что видел, а про то, что чувствовал, не пиши, – наставительно напутствовал Боб. Ему чуть больше тринадцати лет, но он всем говорит, что ему уже пятнадцатый. Он дважды бывал на маяках и клятвенно уверяет, что башня на сильном ветру ощутимо раскачивается, что смотрители маяков похожи друг на друга и все они пьют полынную водку.

Отличная погода. В вагоне поезда Эдинбург – Глазго очень мало пассажиров. Дама в клетчатом платье, которое вполне может заменить шахматную доску; морской офицер в темных очках, с густой рыжей бородой; бакенбарды у него, как букеты дикого вереска. Лу кажется, что это переодетый пират, за ним надо следить, – он и на суше сумеет взять поезд на абордаж и перестрелять всех пассажиров. Какой хитрец! Он уже заговаривает с дамой в шахматном платье и всё время улыбается Лу. Может быть, дама тоже переодетый разбойник, у нее на носу и левой щеке огромные волосатые бородавки, какие бывают только у мужчин. Пассажир в цилиндре и коричневом пиджаке тоже подозрителен, – он стоит у окна и пристально вглядывается куда-то в сторону. Почему он смотрит не прямо, а влево? Что он там видит, что ему надо от паровозного депо и барака с квадратными окнами? В одном окне на несколько секунд показалась бритая голова, пассажир в цилиндре кашлянул, голова скрылась, и как раз в эту именно минуту в вагон вошел человек в пробковом шлеме и еще издали помахал рукой даме в шахматном платье, а потом сел рядом с нею, и они принялись хохотать. Бритая голова опять глядит в окно. Тут заговор, несомненно и бесспорно заговор! Но Лу не так-то прост, как думают все эти переодетые жулики. Лу видит всех их насквозь: они хотят ограбить папу, – у него в саквояже чертежи маячных линз, и у него золотые часы, два кольца на пальцах правой руки, в бумажнике много денег.

Сэр Томас развернул газету, надел очки, вытянул ноги, склонил голову набок и принялся за чтение. Неподалеку от вагона ударили в колокол. Лу настороженно посмотрел по сторонам, увидел себя в длинном узком зеркале, вделанном в стене у двери, щелкнул языком и подмигнул мальчику в черной бархатной куртке. Еще один удар в колокол, пронзительный булькающий свисток обер-кондуктора, короткий гудок паровоза. Человек в пробковом шлеме подошел к Лу (всё это видно в зеркале), хлопнул его ладонью по плечу и сказал:

– Значит, сейчас отбываем, капитан!

Лу, побледнев, посмотрел на отца: что делать? Отец уронил газету на колени, снял очки и улыбнулся – сперва Лу, потом человеку в пробковом шлеме. Великий боже! Он улыбается! Святая простота, полнейшее неведение, преступное легкомыслие! Вагон легко и плавно не пошел, а поплыл по рельсам. Пробковый шлем опустился на мягкое сиденье рядом с сэром Томасом и с размаху хлопнул и его по плечу.

Лу решил: пора действовать. Папа совсем как младенец, – он улыбается и даже что-то говорит пробковому шлему, этому председателю заговорщиков и убийц…

– Папа! – кричит Лу. – Мы попали в осиное гнездо! Но ты ничего не бойся, – я подле тебя!

Все пассажиры несколько секунд глядят на Лу, раскрыв рты. Затем они начинают хохотать, и громче всех заливается шахматное платье. Сэр Томас, обретясь к пробковому шлему, говорит:

– Чрезвычайное возбуждение! Мальчик еще не был на маяках, начитался чепухи, какой немало у нас в Англии.

Высоко подняв голову, Лу отходит к окну. Эти жулики ослепили папу, но это ничего не значит, – еше будет время, и папа всё увидит и скажет: «Прости меня, мой маленький Лу, я так доверчив, а ты – ты достойный потомок Роб Роя!»

Папа должен был так сказать. но не сказал, – он позволил этим талантливым пройдохам (ничего не возразишь, – очень талантливы!) обвести себя вокруг пальца. Папа даже открыл саквояж и показал им свои чертежи. Потом папа играл в карты, пил вино и закусывал, несколько раз приглашал Лу. Страшная доверчивость, ни с чем не сравнимая доброта, сердце святого и душа младенца! Наконец Лу надоело все это, он устроился у окна и задремал. Его разбудил отец.

– Приехали, – сказал он. – И осиное гнездо разлетелось! Мы одни, мой маленький Лу!

– Мама ошибается, когда говорит, что я весь в тебя, – раздраженно буркнул Лу, надевая ранец и окидывая взглядом пустой вагон. – Мне понятно, папа, почему мы сейчас одни. Шахматное платье и пробковый шлем…

Отец рассмеялся:

– Пробковый шлем – начальник отдела снабжения службы маяков. Шахматное платье – жена смотрителя маяка Идем скорее, нас ждет баркас.

Лу кажется, что Глазго – это тот же Эдинбург, только переставленный на другое место: суда на рейде, двух– и трехмачтовые парусники, гигантские трубы океанских кораблей и горизонт, весь составленный из высоких горбатых скал. Пожалуй, это и было единственно новым, тем, чего еще не видел Лу. В баркасе за веслами сидели два матроса, на ленточке их бескозырок – три золотые буквы: «У.М.В.», что означает Управление маяками Великобритании. Лу не понравилась последняя буква; вместо нее он поставил бы другую, ту, которой начинается название его милой родины – Шотландии.

– Почему Великобритания? – сердито спросил он матроса, но тот ничего не ответил, выгребая из узкого пролива и направляясь в открытые воды.

Второй матрос отдыхал, высоко подняв весла. За рулем сидел отец Лу. Он тоже ничего не ответил, даже бровью не повел; он вглядывался вдаль, прищурив глаза, его бакенбарды золотились на солнце, медные пуговицы на сюртуке поблескивали, как огоньки. Лица матросов бесстрастны. Они гребут то поодиночке, то – по знаку рулевого – вместе, чтобы баркас не закрутило водоворотом.

Три часа пополудни. Печет солнце. Сэр Томас искоса наблюдает за сыном. Лу с любопытством смотрит на матросов – бритых круглоголовых молодцов в своих обычных костюмах с черными шелковыми галстуками под разрезом форменной рубахи. Лу известно, что галстуки эти носят все матросы Британского королевского флота в знак вечного траура по национальному герою – адмиралу Нельсону.

«Что они делают в свободное время? – думает Лу. – Нравится ли им быть матросами? Любят ли они меня, папу? Даст ли им папа что-нибудь за то, что они трудятся ради нас? Грести очень нелегко, – папа почти каждую минуту делает им какие-то знаки пальцами свободной руки, и тогда матросы перестают грести, некоторое время „сушат весла“ – держат их приподнятыми над водой».

– Долго еще нам плыть? – спросил Лу. – Скоро будем на маяке?

Матросы улыбаются. Улыбается и отец.

– Когда я был в твоем возрасте, – сказал он, резко поворачивая руль влево, – меня больше интересовал путь до маяка и обратно, чем… Дымит! Дымит! – вдруг громко произнес он, чуть привставая. – Еще сотня взмахов, друзья!

Что дымит? Кто дымит? Тут кругом свистит, плещет и трубит. Рыбачьи лодки вертятся у подножия скал, над ними тучи чаек, юркие катера бегут куда-то, и матрос на одном из них переговаривается с кем-то, размахивая двумя сигнальными флагами. На расстоянии трехсот приблизительно метров видна земля; к ней приближаешься – и она вытягивается вправо и влево. Сэр Томас рывком поднес к глазам бинокль, посмотрел на эту землю и сказал:

– Нас заметили! Капитан Бритль машет нам платком! Трубы дымят! Наддайте, друзья!

Матросы, как по команде, посмотрели, что у них за спиной, и снова заработали веслами. Лу поднимается во весь рост, смотрит, видит дым, слышит гудки, свистки, над баркасом вьются чайки и тоскливо кричат.

– Где же маяк? – спрашивает Лу, опускаясь на свое сиденье подле отца.

– На маяке будем к вечеру, – отвечает отец. – Держись, Лу, за скамью! – кричит он. – Крепче!

Откуда она взялась – эта высокая, белогривая волна? Она певуче нырнула под баркас, подняла его и тотчас опустила, уступая место следующей, третьей, четвертой, пятой… Лу кажется, что к животу его прикладывают лед, держат несколько секунд, отнимают, снова прикладывают и так до тех пор, пока баркас не входит, как в коридор, в узкий пролив меж невысоких островерхих скал. Вода здесь кипит и грохочет, Лу кажется, что под нею работает кузница; ему и весело и чуть-чуть не по себе, а матросы ко всему равнодушны; они смотрят на рулевого и без устали гребут.

Оказывается, не так-то легко и просто попасть на маяк: надо пересесть с баркаса на паровое судно, обогнуть два острова, затем выйти в океан и, всё время лавируя между скал, держать курс на остров Тайри. Скерри-ворский маяк стоит на скале, постоянно заливаемой водой. Судно останавливается на расстоянии не менее двухсот метров от скалы; добираться до нее приходится на шлюпке.

Отец, как и ожидал Лу, щедро расплатился с матросами; они встали перед ним, как перед большим начальником, и несколько раз поблагодарили, а Лу пожелали счастливого плавания. Ого, они сказали: плавания!.. Значит, побывав на маяках и возвратившись домой, позволительно похвастать и Бобу и Камми о пребывании в далеких странах, рассказать о приключениях… Они, наверное, будут, а если всё пойдет тихо, мирно и скучно, придется что-нибудь придумать. Можно, например, взять пробковый шлем и шахматное платье, немножко коварства и очень много доверчивости, привязать их к записке, найденной в бутылке, которую прибило к маяку, и… И довольно. Развязка необязательна, это только в книжках женятся, умирают или целуются на расстоянии двух сантиметров от слова «конец». Лу предпочитает те книги, в которых нет точного конца: хороший, то есть догадливый, писатель, уважая читателя, на последней странице раскладывает мясо, овощи, соль и перец – вари сам! Много хлеба должно быть в каждой главе.

Капитан Бритль похож на Пиквика, сбежавшего с рисунков Физа. Он провел сэра Томаса в свою каюту, а Лу разрешил побегать по чердаку и подвалам – он так именно и выразился. В подвалах Лу не понравилось, а вот на чердаке интересно: скользкая, словно воском натертая, палуба, чуть откинутая назад широкая труба, капитанский мостик, штурвальное деревянное колесо, кнехт на корме и горы канатов. К Лу подошел матрос с трубкой в зубах и спросил:

– Сын мистера Стивенсона?

– Роберт Льюис Стивенсон, – шаркнул ногой Лу. – Скажите, пожалуйста, может что-нибудь случиться?

– С кем? – Матрос почесал у себя за ухом.

– Со всеми нами. С кораблем, например. Может?

Матрос кивнул головой. Лу подошел к нему ближе, доверчиво поглядел в глаза.

– Случается, – не вынимая изо рта трубки, сказал матрос. – Рифы, мели, поломка винта… Бывает. Ну и другое…

– Летучий Голландец? – отрывисто прошептал Лу.

– Не видел, – несколько виновато отозвался матрос. – Другие видели. Я не верю. В море – что и на суше. Голландец есть, но он не летучий, а самая простая бригантина. У нас кок из Гааги. Кляузник, противно смотреть.

– А тайны есть? Должны же быть тайны!

Матрос подумал и ответил, что тайны есть, но…

– Подожди меня, – сказал он, – ведь я послан по делу. Я сейчас! Ты побегай, полюбуйся. Вон, смотри, маяк.

– «Скерри-Вор»?

– Нет, это «Гринвид». «Скерри-Вор» сейчас прячется за скалами. Мы увидим его через час.

Матрос ушел на корму и заговорил о чем-то с вахтенным. Склянки пробили пять часов. Лу облокотился о перила и стал смотреть и слушать, как бежит вода, разрезаемая судном, как она сталкивается с набегающими волнами и превращается в кружева, запросто называемые пеной, и она звенит, подражая какому-то музыкальному инструменту. Сейчас матрос принесет тайны – то самое, на чем держится мир. Когда на всем белом свете не останется ни одной тайны, всё будет объяснено, обозначено и допущено в школьные учебники, земля снова станет плоской равниной, и каждое слово, придуманное человеком, лишится веса, цвета и запаха. Так говорит старая Камми, а она что-то знает, но никому никогда не скажет. Вот судно, в каюте которого сидят капитан Бритль и инженер Томас Стивенсон, а на палубе стоит сын инженера – Лу. Понятно? Всё понятно, и больше об этом ни слова. Где-то впереди скала, а на ней маяк «Скерри-Вор». Уже завязывается тайна, в конце размышлений нельзя поставить одну точку, – их требуется три или их заменитель – вопросительный знак. Уже колышется тайна и тихо позванивает неуверенный, требующий красной строки, ответ…

Пришел матрос, хлопнул Лу по плечу и заявил, что принес ему тайну.

– Над этим потешается вся команда, – сказал матрос, посасывая свою трубочку. – Два раза в неделю мы делаем рейсы от острова до острова, и каждый раз, вот уже скоро год, как капитан Бритль… ты умееешь держать язык за зубами? Не надо клятв, поберегиих для той красотки, которая назовет тебя своим женихом! Так вот, капитан Бритль отдает приказания на все случаи – и плохие и хорошие, а сам уединяется в каюте с шахматным платьем,

– Как ее зовут? – перебил Лу.

– Никто не знает, – ответил патрос. – Мы называем ее шахматной доской.

Лу подпрыгнул:

– С бородавкой на щеке?

– И двумя на подбородке. Так вот, мальчик…

– Прямо по носу маяк! – крикнул вахтенный.

Над кромкой горизонта показалась едва заметная верхушка маячной башни.