Глава VIII 1800 г. Лето

Глава VIII

1800 г. Лето

Смерть императора Павла. Начало царствования императора Александра

Чем ближе подъезжал я к Петербургу, тем труднее становилось мне сдерживать противоположные чувства — счастья и нетерпеливого желания скорее увидеть людей, к которым я был привязан, и неизвестности относительно перемен, которые должны были произвести в этих людях время и новое положение.

Навстречу ко мне из столицы выслан был фельдъегерь, встретивший меня близ Риги. Он вез мне дружескую записку от императора и подорожную с приказом почтмейстерам ускорить мое путешествие. Адрес на письме был написан рукой императора. Он называл меня действительным тайным советником, что равнялось чину генерал-аншефа. Я был удивлен, что Александр так быстро возвел меня в этот чин, и твердо решил не принимать его. По приезде я отдал ему конверт от письма; он, действительно, написал это по рассеянности; но в России можно было бы поймать государя на слове и воспользоваться его подписью. Я не думал об этом и не получил в России ни одного чина, кроме того, которым наградил меня Павел.

Наконец, я увиделся с Александром, и первое впечатление, оставшееся у меня от этой встречи, достаточно подтвердило мои тревожные предчувствия. Император возвратился с парада или с учения, как будто бы Павел был еще жив. Он был бледен и утомлен. Он принял меня очень дружественно, но с грустным и убитым видом, без проявления той сердечной радости, какую мог бы выказать человек, которому не нужно наблюдать за собой или стеснять себя в своих чувствах. Теперь, когда он стал государем, мне показалось, хотя, может быть, и несправедливо, что у него появился оттенок какой-то сдержанности и принужденности, и сердце мое сжалось. Он повел меня в свой кабинет. «Хорошо, что вы приехали, наши ожидают вас с нетерпением», сказал он мне, имея в виду несколько лиц, казавшихся ему более просвещенными, а главное, более либеральными, на которых он смотрел, как на своих особых друзей и к которым питал большое доверие. «Если бы вы были здесь, ничего этого не случилось бы: имея вас подле себя, я не был бы увлечен таким образом». Затем он рассказал мне о смерти своего отца, выражая при этом непередаваемое горе и раскаяние.

Это грустное и несчастное событие в продолжение некоторого времени часто служило темой наших разговоров. Император хотел, хотя это и причиняло ему страдания, передать мне подробно все обстоятельства, при которых оно произошло. Я изложу их ниже, дополнив сведениями, полученными мною от других лиц, участников этого ужасного события.

Мне хотелось позондировать, каких мнений он держался теперь по тем вопросам, которые занимали нас ранее, и отдать себе отчет в том, насколько переменились его взгляды в связи с важной переменой в его положении. В общем, я нашел его таким, как и ожидал. Он еще не совсем отрешился от прежних грез, к которым постоянно обращались его взоры; но его уже захватила железная рука действительности: он отступал перед силою обстоятельств, не обнаруживал господства над ними, не отдавал еще себе отчета во всем объеме своей власти и не проявлял умения применять ее на деле.

В момент моего приезда Петербург похож был на море, еще волновавшееся после сильной бури и едва начинавшее медленно затихать.

Император уволил от службы графа Палена. Генерал этот, пользовавшийся полным доверием покойного императора Павла, действовал заодно с графом Паниным, первым зачинщиком и душой заговора, погубившего этого монарха. Заговор не удался бы, если бы граф Пален не стал во главе его, пустив в дело власть и средства, которыми он располагал как генерал-губернатор Петербурга. По кончине Павла граф Пален вообразил, что он может стать всемогущим, опираясь на одни собственные силы. Он начал распоряжаться и принимать внутренние и внешние меры, настоятельно неотложные ввиду возможности появления английского флота в водах Риги, Ревеля и Кронштадта, после кровопролития, совершившегося в Копенгагене. Нельсон торжествовал свою победу в Копенгагене накануне смерти Павла. Среди смятения и волнений, царивших в первые дни после катастрофы, кавалерийский генерал граф Пален намеревался захватить освободившиеся бразды правления. Он хотел к важным обязанностям петербургского генерал-губернатора прибавить еще и обязанности статс-секретаря по иностранным делам. Его подпись стоит на официальных заявлениях, изданных тогда, в первые минуты. Он притязал на то, чтобы ничто не делалось без его разрешения и помимо него. Он принял вид покровителя молодого императора и делал ему сцены, когда тот не сразу соглашался на то, чего он желал, или, вернее, к чему хотел принудить государя.

Уже поговаривали, что Пален стремится занять пост министра двора. Подавленный скорбью, полный отчаяния, замкнувшийся со всею своею семьей во внутренних покоях дворца, император Александр казался во власти заговорщиков. Он считал себя вынужденным щадить их и подчинять свою волю их желаниям.

Между тем важная должность генерал-прокурора, соединявшего тогда в своих руках все отрасли управления, дела внутренние, суд, полицию, финансы, — оставалась вакантной после отставки одного из фаворитов Павла.

Александр, по счастливому внушению, выбрал на его место оказавшегося под рукой генерала Беклешова, который был призван в Петербург Павлом, быть может, в тех же целях. Это был русский человек старого закала, с резким и грубым обращением, не знавший французского языка или едва его понимавший, но у которого под очень грубой оболочкой билось правдивое и смелое сердце, сочувствующее страданию ближнего. Его репутация благородного, порядочного человека была общепризнана. Он сумел сохранить ее даже будучи генерал-губернатором южных польских провинций, проявив справедливость к тем, которыми управлял, и строгость к своим подчиненным. Насколько было возможно, он препятствовал кражам, злоупотреблениям и нарушениям служащими своих обязанностей. Он не выносил, чтобы люди, облеченные его доверием, продавали справедливость за деньги. Из этого испытания он вышел чистым и незапятнанным, осыпаемый благодарностями местного населения. Это самое трудное испытание, какое только может выпасть на долю важному русскому чиновнику, и нелегко было бы привести много примеров подобного рода.

Генерал Беклешов не знал абсолютно ничего, что делалось за пределами русской границы, но он был прекрасно осведомлен в законах и обычном ходе русской администрации. Он умел нести служебные обязанности со строгой точностью и всей доступной ему справедливостью. В момент кончины Павла его не было в Петербурге, и он был совершенно непричастен к заговору. Александр доверчиво жаловался ему на свое тяжелое положение в отношении Палена. Беклешов с обычной своей резкостью выразил удивление, что русский самодержец может ограничиваться жалобами вместо того, чтобы заставить исполнить свою волю. «Когда мухи жужжат вокруг моего носа, сказал он, я их прогоняю». Император подписал указ, предписывающий Палену немедленно покинуть Петербург и отправиться в свои поместья. Беклешов, связанный давнишней дружбой с этим генералом и бывший и теперь еще его другом, взял на себя труд, в качестве генерал-прокурора, отвезти ему этот приказ и заставить его уехать в двадцать четыре часа. На следующий день, рано утром, Пален был разбужен Беклешовым, объявившим ему волю императора. Пален повиновался. Александр сделал первый опыт проявления самодержавной власти, для которой в России нет границ.

Событие это наделало много шума. Александра обвинили в двуличии и скрытности. Накануне того дня, когда Пален должен был подвергнуться отставке и высылке, Александр довольно поздно вечером принял от него рапорт, ни в чем не изменив своей манеры обращения, и обошелся с ним, как обыкновенно. Мог ли он поступить иначе? Первый акт неограниченного самодержавия молодого императора не понравился вождям заговора и встревожил их.

В царствование Екатерины мои отношения с Зубовым сильно разнились от теперешних. Их, тогда всемогущее, ходатайство способствовало тому, что нас снова ввели во владение большей частью имений нашего отца. При Павле, когда все отдалились от Зубовых и боялись сближаться с ними, мне удавалось устраивать им аудиенции у великого князя Александра.

Через несколько дней после моего возвращения в Петербург граф Валериан Зубов попросил у меня свидания. Он долго говорил мне о происшедшем перевороте и о состоянии умов; жаловался, что император не высказывался относительно тех своих друзей, которые доставили ему престол и которые не побоялись никакой опасности, чтобы служить ему. Не так, — говорил он, — поступала императрица Екатерина. Она смело поддерживала тех, которые для ее освобождения подвергли себя всяким опасностям, и не колебалась сделать их своей опорой. Благодаря такому образу действий, умному и предусмотрительному, она могла рассчитывать на их постоянную преданность. Доказав тотчас по достижении трона, что она сумеет не забыть оказанную ей услугу, она тем самым обеспечила себе верность и любовь всей России. «Вот что, продолжал граф Зубов, доставило ее царствованию такую спокойную уверенность и такую славу, потому что никто не колебался пожертвовать собой для нее, хорошо зная, что он будет за это вознагражден. Но император своим сомнительным и колеблющимся поведением подвергает себя самым неприятным последствиям. Он обескураживает, расхолаживает своих истинных друзей, которые только и желают того, чтобы преданно служить ему». Граф прибавил, что императрица Екатерина формально приказала им, его брату Платону и ему, смотреть на Александра, как на их единственного законного монарха, служить только ему и никому другому, с непоколебимым усердием и верностью. Так именно они и поступали. Какова же была теперь их награда? Слова эти были сказаны, чтобы оправдать себя в глазах молодого императора и чтобы доказать ему, что их действия были только необходимым следствием обязательств, которые Екатерина заставила их принять на себя относительно ее внука. Но они не знали, что Александр и даже его брат Константин совсем не питали к памяти своей бабки почтения и привязанности, которые в них предполагались.

Во время разговора, длившегося более часа, я несколько раз прерывал графа, стараясь объяснить поведение молодого императора, не вступая, впрочем, в спор, что мне было нетрудно, так как я находился в то время в отсутствии и был чужд всему, что произошло. Граф Зубов желал повидаться со мной и высказал мне все, очевидно, с тем, чтобы я передал его слова императору. Формального обязательства сделать это я на себя не взял. Тем не менее я не пропустил случая возможно скорее снять с плеч эту обязанность. На Александра слова графа Зубова, переданные мною с полной точностью, не произвели большого впечатления. Они, однако, показывали, что заговорщики, а в особенности их вожди, еще гордились, и очень смело, своим поступком; что, приводя в исполнение заговор, они были уверены, что оказывают большую услугу России и получают право на благодарность, милости и доверие молодого императора, и что они считали себя необходимыми для безопасности и благополучия нового царствования. Они желали даже дать понять, что их отдаление и недовольство может грозить опасностью для государя и что, следовательно, не только из чувства благодарности, но и ради собственных интересов Александр должен окружить себя теми, кто возвел его на престол раньше, чем он мог этого ожидать, и смотреть на них как на самую верную свою опору. Эта аргументация была довольно основательной и естественной в России, стране дворцовых переворотов, но она не произвела никакого впечатления на Александра. Как можно было вообразить и предположить, что он сможет когда-либо почувствовать привязанность к врагам своего отца (которого он любил, несмотря на его недостатки) и добровольно отдаться им в руки.

Поведение Александра вытекало из его характера, его чувств, его положения и не могло меняться. К тому же он удалил уже Палена, единственного, быть может, из вождей заговора, который своей ловкостью, связями, занимаемым положением, смелостью и честолюбием мог внушать некоторые серьезные опасения и сделаться действительно опасным. Александр также сослал и удалил одного за другим вождей, которые не были опасны, но видеть которых ему было крайне неприятно и отвратительно. Один граф Валериан остался в Петербурге и был сделан членом государственного совета. Его приятная, открытая наружность нравилась императору Александру и внушала доверие. Доверие это, я думаю, поддерживалось искренней привязанностью, которую граф питал к императору, а также леностью графа, его равнодушием к таким постам, которые требовали работы, а в особенности — его необычайной слабостью к прекрасному полу, который почти всецело занимал его мысли.

Я хочу теперь описать заговор и его ближайшие последствия, которых я лично был свидетелем. Я воспользуюсь при этом и теми сведениями, которые я получил впоследствии, о ходе составления заговора и о том, как приступили к его исполнению. Я буду записывать мои воспоминания, главным образом, в том порядке, как они придут мне на память, или как я в то время постепенно узнавал различные подробности, не придерживаясь в рассказе какой-либо правильной системы. Тем не менее из моего рассказа будет видно, как часто самые ловкие люди впадают в ошибки, потому что они основываются на ложном определении своих обязанностей и средств, и не знают точно характера тех, от которых зависит конечный успех их замыслов и исполнение их желаний.

Тотчас после совершения своего дела заговорщики проявили свою радость в оскорбительной, бесстыдной форме, без всякой меры и приличия. Это было безумие, общее опьянение, не только моральное, но и физическое, так как погреба во дворце были разбиты, вино лилось ручьями за здоровье нового императора и героев переворота. В первые за этим дни пошла мода на причисление себя к участникам заговора; каждый хотел быть отмеченным, каждый выставлял себя, рассказывал о своих подвигах, каждый доказывал, что был в той или другой шайке, шел одним из первых, присутствовал при фатальной катастрофе.

Среди бесстыдства этого непристойного шумного веселья, император и императорская фамилия не показывались, запершись во дворце в слезах и ужасе.

По мере того как первое возбуждение стихало, стали замечать, что проявление великой радости вовсе не обеспечивало успеха при дворе, что этот род бахвальства был гнусен, не доказывал ни здравого смысла, ни доброго сердца и что, хотя смерть Павла предотвратила большие несчастья для государства, тем не менее для каждого было лучше и желательнее остаться в стороне от этого происшествия. Вожди заговора оправдывались тем, что они были вызваны на это причинами государственного характера, желанием спасти Россию, которое, по их словам, было единственным мотивом их поступка. Они старались основать на этом свою репутацию, возвышение и приобретение доверия.

Молодой император, придя в себя после первого ужасного потрясения и угнетенного состояния, почувствовал неотразимое, все возрастающее отвращение к зачинщикам заговора, в особенности к тем, которым удалось своими доводами убедить его, что, уступая их намерениям, он совершенно не подвергал жизнь своего отца опасности и что дело шло единственно о том, чтобы низложить его отца ради спасения России, заставить его самого сложить с себя бремя верховной власти в пользу своего сына, пример чему подали уже некоторые монархи Европы.

Император Александр рассказывал мне, что граф Панин первый заговорил с ним об этом, и этого он ему никогда не простил. Этому человеку, казалось, было предназначено, более чем кому другому, играть важную роль в делах государства. Он имел для этого все, что было нужно: известное в России имя, недюжинные таланты и большое честолюбие. Будучи еще молодым, он составил уже себе блестящую карьеру. Назначенный русским послом в Берлин, он был отозван с этого поста императором Павлом и назначен членом коллегии иностранных дел, под начальством князя Александра Куракина, его дяди по матери, верного друга Павла, товарища его детства и юности, который среди всех известных людей в государстве один смог избежать капризов своего властелина и сохранить к себе нечто вроде расположения монарха. Граф Панин, выдвигавшийся тогда на сцену, был сыном генерала, память которого очень уважали, и племянником того министра, который был воспитателем молодого великого князя Павла, в первые годы царствования Екатерины II, и до самой смерти удержал за собой все свои должности и сохранил все свое влияние. Молодой граф не мог не извлечь пользы из этого прошлого и рано приобрел самоуверенность и апломб. Это был человек высокого роста, холодный, прекрасно владевший французским языком; его письма, которые мне приходилось читать в архиве, были совершенны во всех отношениях, как в смысле стиля, так и в смысле содержания. Вообще он был известен среди русских за человека очень талантливого, энергичного и умного, но сухого, высокомерного и мало сходившегося с людьми.

Прослужив несколько месяцев в коллегии иностранных дел, он не понравился императору Павлу. Император лишил его места и выслал обратно в Москву. Но, как будет видно ниже, граф сумел воспользоваться этим коротким промежутком времени и повлиять решительным образом на судьбы своей родины. Он чрезвычайно обрадовался вести о смерти императора Павла и тотчас же полетел в Петербург, полный самых заманчивых надежд. Действительно, его тотчас же назначили вице-канцлером. Во время моего предыдущего пребывания в Петербурге я никогда не встречал графа Панина, потому что, рано отдавшись дипломатической карьере, он очень редко приезжал туда. Его жена, одна из графинь Орловых, не сопровождала его за границу. Это была кроткая, добрая, приветливая особа, с доброжелательным, радушным сердцем, дружелюбно относившаяся ко мне. По возвращении моем в Петербург она хотела непременно сблизить меня с своим мужем и употребила на это много усилий, но как она ни старалась, ее хлопоты не привели ни к чему. Если бы не было других причин, препятствовавших этому сближению, одной наружности графа, я думаю, достаточно было, чтобы сделать сближение почти невозможным. Я часто поражался ледяным выражением бесстрастного лица графа, которое, на прямом, как палка, туловище возвышалось в наполненной людьми зале, над всеми головами, и, правду сказать, не располагало подходить к нему. Впрочем, так как я встречался с графом очень редко и не имел с ним никогда продолжительных сношений, то мое мнение о его характере могло быть весьма ошибочным и даже несправедливым. Позже я узнал, что он прозвал меня «Сарматом», и, так как я тогда не имел никакого официального дела, он постоянно повторял вопрос: «но чем же занимается Сармат?».

Как я уже сказал, Панин был отослан из Петербурга в Москву, не потому чтобы проникли в его тайну, но благодаря одному из тех частых и неожиданных капризов, вызываемых подозрительностью, которые отличали Павла I. Пален остался один работать на своем посту.

Россия сильно страдала, находясь под управлением своего рода маньяка; но способ, какой был применен для устранения всех этих затруднений, оставил в душе Александра на всю жизнь мрачный отголосок преступления, совершенного над его отцом, которое, как он был убежден, пало на него и никогда не смоется с него в его собственных глазах.

В сущности, в этом событии сказались его чрезвычайная неопытность и наивное незнание людей и положения вещей в своем отечестве, которые проявились и в его несбыточных мечтах о предполагаемых им реформах и о собственном удалении от дел. Но тем не менее «несмываемое пятно», как коршун, вцепилось в его совесть, парализуя в начале царствования самые лучшие, самые прекрасные его свойства и погружая его к концу жизни в глубокое уныние, в мистицизм, переходивший иногда в суеверие.

Со всем тем надо признаться, что император Павел вел свое государство быстрыми шагами к неисчислимым потерям, к упадку, к полной дезорганизации сил страны и существовавшей тогда правительственной машины. Я уже говорил об этом раньше. Император Павел правил вспышками, скачками, порывами, без всякой связи, не смущаясь совершенно последствиями; правил, как человек, который не дает себе никогда труда размыслить, взвесить все за и против, который приказывает и требует немедленного исполнения всякой фантазии, приходящей ему на ум. Его царствование стало, в конце концов, царствованием настоящего террора. Его ненавидели даже за его добрые качества, — потому что, в сущности, он желал справедливости, если только не забывал о ней в минуты своих вспышек, и порой его кары поражали тех, кто их действительно заслуживал. Поэтому в его царствование русские должностные лица менее злоупотребляли властью, были более вежливы, более сдержанны в своих дурных наклонностях, меньше крали, отличались меньшей грубостью даже в польских провинциях. Но эта справедливость императора, совершенно слепая, поражала без разбору; всегда пристрастная, часто капризная и жестокая, она беспрестанно висела над головами генералов, офицеров армии, гражданских чиновников и заставляла их втайне ненавидеть человека, перед которым они застывали от ужаса и который держал их в вечной неизвестности относительно их участи.

Однажды император, глядя испытующим взглядом на Палена, сказал ему: «Я получил извещение, что против меня составляется заговор». — «Это совершенно невозможно, Ваше Величество, — ответил генерал, улыбаясь со свойственным ему видом добродушия и откровенности, — для этого надо было бы, чтобы участником его был и я».

Этот ответ успокоил Павла. Говорят, однако, что анонимные уведомления возбудили его подозрительность и что накануне смерти он послал за генералом Аракчеевым, чтобы назначить его на место петербургского генерал-губернатора, а Палена выслать. Если бы Аракчеев прибыл вовремя, Петербург сделался бы театром самых трагических сцен. Это был человек, одаренный чувством порядка, способностью руководить делами, разбираться во всем до мелочей с энергией, доходившей иногда до свирепости. С его возвращением последовало бы, вероятно, возвращение графа Растопчина, и император Павел мог бы быть спасен. Но, повыслав многих из столицы, Павел остался окруженным лишь ничтожествами, которым он отдал главные правительственные должности. Князь Куракин, человек большой доброты и малого ума, руководил еще внешней политикой. Некто Обольянинов, не обнаруживавший никаких признаков знаний и талантов, занимал важный пост генерал-прокурора, стоял во главе полиции и администрации государства, единственно потому, что когда-то он был управляющим гатчинским имением.

Человеком, пользовавшимся полным доверием Павла и имевшим на него влияние, был граф Кутайсов, бывший раньше цирюльником императора, а в то время обер-шталмейстером с кавалерской голубой лентой, добродушный человек и bon-vivant. При его аресте, на следующий день после смерти его господина, нашли в его кармане письма с доносом о заговоре, о времени его осуществления и об именах заговорщиков. Но граф Кутайсов оставил письма нераспечатанными. Со словами: «Дела до завтра», он положил их в карман, не подумав прочитать, чтобы не прерывать своих вечерних и ночных удовольствий.

Император Павел только что окончил с огромными затратами постройку Михайловского дворца. Выстроенный по его идее, он представлял из себя самую тяжелую, массивную постройку, какую только можно себе представить, нечто вроде замка-крепости; здесь, по мнению императора, им были приняты все меры предосторожности, обеспечивавшие ему полную безопасность.

«Я никогда не был так доволен, я никогда не чувствовал себя лучше и счастливее», говорил он с довольным видом своим близким, устроившись в новом, едва оконченном дворце. Он воображал, что там он будет в полной безопасности.

В то время как граф Панин был выслан в Москву, зачатки заговора оказались вверенными Палену и Зубовым, которые одни только и были посвящены в тайну. Зубовы лишь недавно были возвращены Павлом из ссылки Павел был к ним чрезвычайно предупредителен и осыпал их милостями, считая, что в своем новом замке ему нечего ни бояться, ни остерегаться их; он желал благодеяниями приобрести их расположение.

Граф Панин и Зубовы, под разными предлогами, вызвали в Петербург своих друзей, генералов и офицеров. Губернатор столицы не был строг к отставным, приехавшим без разрешения в Петербург. Сам император Павел вызвал многих из высших чиновников и генералов для присутствования на празднествах, которые он хотел устроить по случаю предстоявшего бракосочетания одной из его дочерей.

Палену и Зубовым стоило лишь немного позондировать наиболее видных из этих сановников, чтобы, не открывая им ничего положительного, удостовериться в их настроении. Однако такое положение вещей не могло долго продолжаться. Всякий донос, даже недостаточно обоснованный, всякая малейшая неосторожность могли навести императора на след. Пугливый, подозрительный до крайности, он уже проявлял (по крайней мере, так думали) в словах, вырывавшихся у него, и в манере держать себя, тревожные признаки недоверия и беспокойства, которые с минуты на минуту могли заставить его принять самые ужасные решения. Неизвестно было, послал ли он уже за Аракчеевым, и был ли призван вновь граф Растопчин. Первый жил в деревне, недалеко от Петербурга, и мог приехать в двадцать четыре часа.

Решено было приступить к выполнению замысла; для этого была назначена ночь 25 марта 1801 года.

Вечером князь Зубов устроил большой ужин, пригласив всех генералов и старших офицеров, образ мыслей которых приблизительно был известен. Только здесь, за ужином, некоторые определенно узнали, в чем было дело и что именно им предстояло совершить по выходе из-за стола. Такой способ ведения заговора, без сомнения, был самый искусный: дать заговору созреть только среди двух-трех главарей и довести его до сведения многочисленных участников драмы только тогда, когда наступит момент исполнения. Только такой образ действий мог обеспечить наилучший успех и предотвратить доносы, случайности, ошибки в расчетах, которые всегда угрожают заговору до его осуществления.

Князь Зубов изложил перед приглашенными плачевное положение, в каком находилась Россия, и развернул перед ними картину опасностей, которым подвергалось государство и каждое частное лицо. Он напомнил о том, что безумный разрыв с Англией, противный существенным интересам русской нации, истощал источники ее богатств, подвергал самым большим бедствиям порты Балтийского моря и самую столицу, что, наконец, никто из тех, к кому теперь он обращается, не мог быть уверен в участи, которую готовит ему завтрашний день. Он распространился о добродетелях великого князя Александра, о блестящей судьбе, ожидающей Россию под скипетром молодого государя, подающего большие надежды, которого славной памяти императрица Екатерина считала своим настоящим преемником; ему она хотела бы передать власть, и только внезапная смерть помешала ей выполнить это намерение. Князь Зубов окончил свою речь, заявив, что великий князь Александр, придя в отчаяние от несчастий своего отечества, решился спасти его, и что, следовательно, дело было только в том, чтобы низложить императора Павла, заставить его подписать акт отречения и, объявив императором Александра, воспрепятствовать его отцу губить себя самого и довершать разорение государства. Зубовы и Пален повторили это перед собранием и подтвердили, что план был одобрен самим великим князем. Они поостереглись добавить, сколько понадобилось времени, чтобы добиться этого одобрения, и с какой величайшей трудностью, оговорками и ограничениями Александр, наконец, согласился на это предприятие. Этот последний пункт остался неясным; вероятно, каждый истолковал его себе по-своему, не очень стараясь вникать в него или же оставляя свои мысли при себе.

Колебания исчезли. В ожидании событий опустошались бутылки шампанского; головы кружились. Пален, на минуту вышедший по обязанностям генерал-губернатора, возвратился из дворца и объявил, что вечер и ужин прошли там хорошо, что император, по-видимому, ничего не подозревает, и что он, как всегда, отпустил императрицу и великих князей. Лица, бывшие за ужином во дворце, потом утверждали, что помнят, как Александр (об этом говорили, как об одном из наиболее поразительных доказательств чрезвычайного притворства, в котором часто любили обвинять его) вечером за ужином, прощаясь с отцом, не подал вида, не выказал ничем приближения катастрофы, которая, он знал, приготовлялась на эту ночь. Никто, вероятно, не обратил тогда внимания на его состояние, потому что он часто рассказывал, как он был тогда взволнован, грустен и как страдал; конечно, в таком настроении он и должен был находиться, при мысли об опасностях, которым он подвергался, и той участи, которая ожидала его мать, его семью и многих других, если бы замысел не удался. К тому же великие князья по отношению к своему отцу должны были всегда вести себя сдержанно, не смея никогда выходить из рамок этой сдержанности. Эта постоянная привычка скрывать свои душевные движения и свои мысли, эта вынужденная безучастность, эта боязнь проявить свое намерение, — объясняет, почему никто в эту важную и последнюю минуту не заметил того, что происходило в его душе.

У Зубовых, среди возбужденного вином веселья, которым каждый хотел заразить и своего соседа, для некоторых из приглашенных время прошло даже слишком быстро. Назначенный для исполнения момент настал. В полночь двинулись в путь. Стоявшие во главе старались быть умеренными и сохранить присутствие духа, но большая часть гостей была навеселе, некоторые даже не могли стоять на ногах.

Разделились на два отряда, каждый человек в шесть-десять генералов и офицеров. Оба Зубовы, Платон и Николай, и генерал Беннигсен стали во главе первого отряда, которому было назначено отправиться прямо в Михайловский дворец. Другой отряд был направлен к Летнему саду, чтобы проникнуть во дворец с этой стороны. Командование им принял на себя Пален. Плац-адъютант, знавший все проходные коридоры и двери дворца, где он по своим обязанностям бывал ежедневно, с потайным фонарем в руках, вел первый отряд и привел его к входу в уборные комнаты императора, смежные с его спальней. Молодой лакей, бывший дежурным, не хотел впустить заговорщиков и стал громко кричать: «Измена! убийство!» Отбиваясь, он был ранен и обезоружен. Крики его разбудили императора Павла. Павел бросился с постели и подбежал к двери, которая вела в аппартаменты императрицы и закрывалась большой портьерой.

К несчастью для него, в припадке ненависти к жене он велел запереть и заставить эту дверь; даже ключа не было от нее, потому ли, что его велел вынуть сам Павел, или же потому, что им овладели его тогдашние фавориты, бывшие в оппозиции к императрице, из боязни, чтобы ему когда-нибудь не пришла фантазия вернуться к жене. В эту минуту крика верного слуги, единственного защитника, которого имел в минуту наибольшей опасности этот государь, больше чем когда-либо веривший в свое всемогущество и окруженный тройным рядом стен и стражи, крика этого было достаточно, чтобы внести ужас и смятение в среду заговорщиков. В замешательстве они остановились на лестнице и стали советоваться. Князь Зубов, предводитель отряда, оробел. В волнении он предложил поскорее уйти, но генерал Беннигсен, от которого я слышал часть того, о чем здесь говорю, схватил его за руку и восстал против этого опасного предложения. «Как, сказал он, вы довели нас до этих дверей и теперь хотите отступить? Мы слишком далеко зашли, чтобы последовать вашему совету, который всех нас погубит. Бутылка откупорена, ее надо выпить, идем!»

Ганноверец Беннигсен решил тогда судьбу дела, со всеми его последствиями для России и Европы. Он был из числа тех, кому только в тот вечер сообщили о заговоре. Он становится во главе отряда; за ним первыми следуют самые смелые или те, кто был больше всего ожесточен против Павла. Они проникают в спальню императора и идут прямо к его кровати; Павла там не было: новая тревога для заговорщиков. Ищут с фонарем в руках и скоро находят несчастного императора забившимся в складки портьеры, за которой он старался спрятаться от них. Ни жив, ни мертв, в одной сорочке, он был вытащен оттуда. Это была расплата с жестокой лихвой за все ужасы, которые он когда-либо заставлял переживать. Страх сковал холодом его рассудок, лишил его способности говорить; он дрожал всем телом. Его посадили в кресло, перед письменным столом. Худая, длинная, бледная и угловатая фигура генерала Беннигсена, со шляпой на голове, с обнаженной шпагой в руках, должна была ему показаться страшным привидением. «Ваше Величество, сказал ему генерал, вы — мой пленник, и ваше царствование окончено; откажитесь от короны, напишите и подпишите тотчас же акт отречения в пользу великого князя Александра». Император был не в состоянии отвечать; ему дали в руки перо. Вероятно, приготовили заранее черновой набросок акта отречения, чтобы дать ему его переписать. Дрожащий, почти без чувств, он уже собрался подчиниться их требованию, когда опять послышались какие-то крики.

Генерал Беннигсен, вынудив у низложенного государя подпись, которую у него требовали, вышел, как он мне часто говорил об этом, чтобы узнать, что это были за крики, восстановить порядок и принять необходимые меры для безопасности дворца и императорской фамилии. Но едва только Беннигсен переступил порог двери, началась ужасная сцена. Несчастный Павел остался один с людьми, возбужденными против него безумной личной ненавистью за его несправедливости, преследования или только отказы в их просьбах. Вначале они возмутительно издевались над ним и оскорбляли его. По-видимому, его смерть была заранее решена между несколькими самыми ярыми заговорщиками, может быть, без ведома руководителей или, по крайней мере, без их формального согласия. Эта ужасная катастрофа, почти неизбежная в подобных случаях, была, без сомнения, ускорена благодаря крикам, заставившим выйти генерала Беннигсена и возбудившим у оставшихся в комнате заговорщиков тревогу и страх за самих себя. Граф Николай Зубов, человек атлетического сложения (которого за его вид прозвали Алексеем Орловым из рода Зубовых), говорят, первый поднял руку на своего государя. Раз перешли эту границу, ничто уже больше не останавливало заговорщиков. Они видели в Павле только чудовище, тирана, непримиримого врага; то, что он совершенно уничтожен, его полное подчинение — не только никого не обезоруживало, но делало его в их собственных глазах столь же презренным и смешным, как и ненавистным.

Ему наносят удары. Один из заговорщиков, имя которого узнали позже и которое я теперь не могу вспомнить, развязывает свой форменный шарф и обматывает его вокруг шеи императора. Император отбивается. Чрезвычайная опасность, близость смерти, возвращают ему способность говорить и некоторую силу. Он всовывает руку, которую ему удалось вырвать из рук своих убийц, между роковым шарфом и шеей и кричит: «Воздуху, воздуху!» В эту минуту он замечает красную форму, которую носили тогда офицеры конно-гвардейцы, и думает, что это его сын Константин, полковник этого полка, распоряжается его убийством. «Пощадите, Ваше Величество, пощадите, из сострадания! Воздуху, воздуху!!!» Заговорщики овладевают рукой, которой он старался продлить свою жизнь. Шарф тянут за оба конца со страшной яростью. Несчастный император испустил уже последний вздох, а заговорщики все еще виснут на концах шарфа. Труп тащат, бьют ногами и руками. Тогда трусы присоединяются к тем, кто совершил злодеяние, и превосходят их в жестокости. Возвращается генерал Беннигсен. Не знаю, был ли он искренно поражен тем, что произошло в его отсутствие и в чем он не принимал никакого участия. Он удовольствовался тем, что прекратил страшное безобразие этой сцены.

Тем временем крик: «Павла нет больше!», услышанный всеми запоздавшими заговорщиками, наполняет их радостью, в выражении которой они теряют чувства всякого приличия и достоинства. С шумом, в беспорядке, они рассыпаются по коридорам и залам дворца, рассказывая друг другу про свои воображаемые подвиги. Многим удается продолжать пьянство, начатое за ужином: проникнув в дворцовые погреба, они пьют за смерть того, кого уже не было больше в живых.

Пален, во главе второго отряда, по-видимому, заблудился в аллеях Летнего сада; он явился со своей шайкой во дворец в ту минуту, когда преступление уже совершилось. Говорят, хотя я и не могу этого утверждать наверное, что он опоздал нарочно, чтобы, в случае неудачи плана заговорщиков, он мог бы сделать вид, что прибежал арестовать их и уверить императора Павла, что он был его спасителем. Как бы там ни было, но, явившись на место действия, он тотчас начал проявлять большую энергию, отдавал многочисленные распоряжения во всю остальную часть ночи, одним словом, — ничего не упустил для того, чтобы именно ему была приписана главная заслуга, усердие и искусство, решившие успех предприятия. Легко видеть, до какой степени выполнение дела зависело от случайностей, несмотря на все заблаговременно принятые меры. Следующие обстоятельства докажут это еще яснее. Заговор, правда, был выражением почти единодушных желаний высших классов и большей части офицеров, но не так дело обстояло с солдатами. Строгости, безрассудные неистовства императора Павла обрушивались обыкновенно на чиновников, на генералов и старших офицеров. Чем человек был выше рангом, тем сильнее подвергался он всему этому. Но только в очень редких случаях прихотливая строгость Павла касалась солдат. Кроме того, солдатам постоянно раздавали после парада и учения хлеб, мясо, водку и деньги. Ужас, испытываемый офицерами, и наказания, которым те ежедневно подвергались, не заключали в себе ничего неприятного для простого солдата. Наоборот, солдаты видели в этом даже некоторого рода удовлетворение за битье палками и дурное обращение, которое они постояно терпели от офицеров. К тому же, их самолюбию льстило то большое значение, которое придавалось солдатам, так как при Павле не было ничего важнее парада, учений. Нога, поднятая слишком рано, плохо застегнутая пуговица привлекали к себе наибольшее внимание. Солдатам нравилось, их забавляло то, что их император, их великий ценитель, подвергал наказаниям и строгостям офицеров, в то же время при всяком случае обильно награждая войска за работы, бессонные ночи и всякие стеснения, которым они подвергались.

Одним словом, солдат, а в особенности гвардеец, — из которых многие были женаты и жили с их семьями в некотором даже довольстве, — при Павле чувствовал себя хорошо, был доволен, привязан к императору. Генерал Талызин, один из главных заговорщиков, очень любимый своим полком, взялся привести во дворец один из батальонов первого гвардейского полка, которым он командовал. По окончании ужина у Зубова, он собрал полк и хотел объявить солдатам, что строгости и тяготы их службы скоро кончатся, что наступает минута, когда они будут иметь государя снисходительного, кроткого, доброго, от которого им не придется ожидать тех жестокостей, какие существуют в настоящее время. Он скоро заметил, что слова его слушали недружелюбно; солдаты угрюмо молчали; их лица приняли мрачное выражение, послышался ропот. Генерал не думал уже больше о красноречии, он поторопился окончить свою речь, произнеся коротко, обычным тоном, слова команды: «пол-оборота направо, марш!» — и кучка людей, превращенных в машины, тронулась, повернулась, дала повести себя в Михайловский дворец и заняла там все аллеи.

Граф Валериан Зубов, лишившийся ноги во время польской войны, не мог присоединиться ни к одному из отрядов заговорщиков. Он явился во дворец вскоре после того, как распространилась весть о смерти императора Павла, и счел нужным войти в зал, где стояла гвардейская пехота, чтобы убедиться в ее настроении. Он поздравил солдат с новым молодым императором. Но это приветствие было плохо принято, и граф Зубов вынужден был поспешно уйти, чтобы не подвергнуться весьма неприятной манифестации.

Эти обстоятельства как нельзя лучше доказывают, насколько легко было бы императору Павлу раздавить заговорщиков. Если б император мог вырваться от них на одну минуту, если б он показался гвардии, находившейся во дворе дворца, если б он имел хоть одного человека, которого мог бы послать к гвардии, заговорщики не избежали бы гибели. Они были обязаны удачей только внезапности нападения. Это доказывает только, насколько призрачен и невыполним был составленный Александром план держать своего отца под опекой. Если б император Павел остался жив, кровь залила бы эшафоты, наполнилась бы Сибирь, и, по всей вероятности, его ужасная месть распространилась бы и на многих из членов его семьи.

Расскажем теперь, что происходило в эту ужасную ночь в той части дворца, которую занимала императорская фамилия.

Великий князь Александр знал, что приближалась минута, когда его отцу будет предложено отречься от престола, отказаться от власти. Взволнованный беспокойством, сомнениями, тысячей неясных тревог, он, не раздеваясь, бросился на постель. Около часу ночи в его дверь постучали, и он увидел вошедшего графа Зубова, с взъерошенными волосами, с разгоревшимся от вина и от только что совершенного убийства лицом, беспорядочно одетого. Он подошел к великому князю, севшему на постели, и сказал ему своим хриплым голосом: «Все сделано». — «Что сделано?» в ужасе спросил великий князь. Он плохо слышал, а может быть, боялся того, что ему скажут, в то время как граф Зубов, с своей стороны, боялся назвать то, что было сделано. Это немного удлинило разговор; великий князь был так далек от мысли о смерти своего отца, что не допускал возможности ее. Наконец, он заметил, что граф, не объясняя ясно, все говорил ему: «Государь» и «Ваше Величество», тогда как великий князь думал быть только регентом. Это обстоятельство не позволило ему дольше сомневаться. Великий князь предался самой сильной скорби, самому острому отчаянию.

Надо ли этому удивляться? Даже честолюбцы не могут удержаться от содроганий, совершая преступление или хотя бы считая себя виновниками их; великий князь совершенно не был честолюбцем ни в то время, ни после, по самым свойствам своего характера. Мысль, что он был причиной смерти отца, была для него ужасна; он чувствовал, словно меч вонзился в его совесть, и черное пятно, казавшееся ему несмываемым, навсегда связалось с его именем.

В это время слух о мятеже и покушении на жизнь императора дошел до покоев императрицы. Она проснулась, вскочила и наскоро оделась. Известие о совершенном преступлении привело ее в неописуемое возбуждение. Она была поражена. Ею овладел страх, ужас, жалость к мужу, беспокойство за себя. Редко бывает, чтобы императрицы, или даже просто иностранные принцессы, связанные родством с русским царствующим домом, не мечтали, хотя бы временами, о возможности получить доступ к престолу, в силу каких-нибудь неожиданных поворотов судьбы; не таили в сокровеннейших своих мыслях грезы о том, что и на их долю может выпасть эта счастливая случайность, столь нередкая в России, столь подходящая к традициям, воззрениям и даже склонностям русских.

Императрица Мария, не владея собой от гнева и отчаяния, явилась перед заговорщиками. Ее крики разносились по всем коридорам, примыкавшим к ее комнатам. Заметив гренадер, она несколько раз повторяла им: «Итак, нет больше императора, он пал жертвой изменников. Теперь я — ваша императрица, я одна ваша законная государыня, защищайте меня, идите за мной!» Генерал Беннигсен и граф Пален, приведшие во дворец отряд испытанных солдат, на которых они могли положиться в деле восстановления порядка, пробовали успокоить императрицу. С большим трудом им удалось насильно увести ее в ее комнаты. Едва войдя туда, она тотчас снова хотела вернуться, не обращая внимания на часовых, поставленных у дверей. Казалось, в те первые минуты она решилась на все, чтобы захватить в свои руки власть и отмстить за убийство мужа. Но императрица Мария ни наружностью, ни характером не была способна возбудить в окружающих энтузиазм или безотчетную преданность. Ее слова, ее многократные призывы не произвели на солдат никакого впечатления. Может быть, этому способствовал иностранный немецкий акцент, сохранившийся у нее в русской речи. Часовые скрестили оружие. Она отошла в отчаянии и досаде. К ее страданиям прибавилось горькое сознание того, что она совершенно безуспешно, без всякой пользы для себя, обнаружила свое честолюбие. Я никогда ничего не слышал о первом свидании матери и сына после совершенного преступления. Что говорили они друг другу? Какие могли они дать друг другу объяснения по поводу того, что произошло? Позже они поняли и оправдали друг друга, но в эти первые страшные минуты император Александр, уничтоженный угрызениями совести и отчаянием, казалось, был не в состоянии произнести ни одного слова или о чем бы то ни было думать. С другой стороны, императрица, его мать, была в состоянии исступления от горя и злобы, лишавших ее всякого чувства меры и способности рассуждать.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.