Где растет трын-трава…
Где растет трын-трава…
Ах, где те острова,
Где растет трын-трава…
К. Ф. Рылеев
1
– …Я должен сознаться, что в моем увлечении Достоевским я действительно стоял на неправильной позиции, я действительно говорил о его реакционной идеологии в слишком мягких тонах. Его борьбу с революцией я отодвигал на второй план. Сказалось это особенно ярко в работе о «Братьях Карамазовых»…
Апрельский день еще не кончился, и люстра с пятью запыленными лампочками, тускло освещавшая Малый зал филологического факультета, только мешала дневному свету. В узком окне поблескивал золотом купол Исаакиевского собора, недавно очищенный от покрывавшего его всю войну маскировочного черного блака. Голос говорившего звучал неестественно глухо, и заглядевшаяся на минуту в окно Катинька Агапкина-Каллаш сообразила, что говорит уже другой – тоже в очках, тоже седой, тоже сгорбленный…
– …Наша современная наука, я имею в виду фольклористику, отстает от общего подъема социалистического строительства. Когда я писал свою последнюю книгу «Исторические корни волшебной сказки», подобно мифологам, я обращал сказку назад. Подобно исторической школе, я игнорирую живой идейно-художественный организм сказки. Я… Все представленные мне обвинения я признаю справедливыми…
Катинька вдруг явственно ощутила, что если она тотчас не уберется отсюда, ее непременно вырвет. Она тоскливо огляделась: дверь на противоположной стороне зала – пробраться к ней немыслимо. Может, окно? Первый этаж, ниша, можно незаметно выскользнуть… Рамы оклеены бумагой. Да хоть и не оклеены, – она вздохнула, – на глазах всего честного собрания – расширенного заседания Ученого Совета – рискнула бы? Нет, понятно. Только вот честное ли это собрание? Зачем Валерий Иванович приволок ее сюда? Ох уж эти полувлюбленные доценты!
К кафедре подходил следующий. Профессор Ерёмин. Выступавших до него Катинька едва знала. Знала, конечно, – за три с половиной года здесь всех узнаешь – одних по лекциям, других по рассказам: все они ученые с мировыми именами. Убеленный горделивой сединой 74-летний Виктор Федорович Шишмарев – академик (он и каялся как-то гордо, уклончивее других). Виктор Максимович Жирмунский – членкор, его трудами по стихосложению восхищался еще Валерий Брюсов. Михаил Павлович Алексеев – членкор, автор бесчисленных трудов о Пушкине, Тургеневе, Байроне, Диккенсе, Гюго. Борис Викторович Томашевский – о его уникальной способности расшифровывать самые неразборчивые пушкинские рукописи ходили легенды. Аркадий Семенович Долинин – последнюю его книгу о Достоевском Катинька прочитала не отрываясь: ничего «искаженного», «ошибочного» – она это твердо знала – там не было. Ни с кем из них Катинька близко не сталкивалась, а вот Игорь Петрович Ерёмин читал у них в прошлом году спецкурс по древнерусской литературе. Читал так живо и увлекательно, что Катинька записалась к нему в этом году в спецсеминар, который теперь же и посещала.
Неужели тоже будет… – Катинька пыталась мысленно завершить предложение: «каяться», «отрекаться», «признавать» – вертелось в ее голове, но какое-то совестливое смущение претило принять таковые слова в качестве сказуемого.
– Да что же здесь, наконец, происходит! Что за дела такие! – крикнула она вместо этого, не вслух, конечно. Сдерживающие центры, слава Богу, сработали. Но внутри себя получилось так неожиданно гулко, что тяжко стукнуло в голову и тошнота снова подступила к горлу.
– Надо прямо признать, – говорил между тем с кафедры Игорь Петрович, – что наука о древней литературе на сегодняшнем ее этапе все еще сильно засорена рецидивами буржуазно-либерального литературоведения. Всем этим пережиткам в нашем сознании старой «академической» науки мы должны объявить непримиримую войну…
А Катинька думала, что всего неделю назад Игорь Петрович говорил с ними о протопопе Аввакуме – совсем другим голосом и совсем с другими интонациями: «Водимы духом противным, и сами не сведят камо грядут. Токмо жги да пали, секи да руби единородных своих! Али не правду говорю? Отвещай ми! – гремел тогда его голос. – …Ох, блядин сын, собака косая, дурак, страдник! Коли не знаешь в книгах силы, вопроси…»
Эх, рубанул бы Игорь Петрович сейчас такое с кафедры! Да не посмеет.
2
Такую вот цену платили, чтобы остаться в живых…
3
Перед тем как погрузиться в дела дневные, Жданов прохаживался по своему огромному, как конно-гвардейский манеж, кабинету. Он любил и этот кабинет, и этот громадный серый дом с развевающимся красным флагом над крышей. Здесь, на Старой площади, он чувствовал себя Первым. Здесь думалось и работалось легко и свободно, не то что в Кремле, где словно чья-то воля сковывала его мысли, слова и поступки.
Чья-то… Жданов отлично знал чья, но думать об этом не хотелось.
Жданов не любил Сталина и в глубине души его презирал, почитая себя более образованным и сведущим в философии, литературе, театре, музыке (это уж конечно!), да, пожалуй, и в политике. Сталин, понятно, опытнее, хитрее. Непредсказуем… Ну, это для других, для него, Жданова, он вполне предсказуем. За многие годы постоянных контактов он видел его насквозь, изучил эту его непредсказуемость, эту его капризную хитрость или, вернее, хитроватую капризность. Взять хотя бы пресловутую сталинскую объективность, умение слушать других. «Каково ваше мнение, товарищ Жуков?», «Каково Ваше мнение, товарищ Тевосян?». Они и долдонят ему «собственное мнение». Собственное… «собственное» оно только в том смысле, что должно отвечать собственному мнению Сталина, разгадывать затаенные мысли самого Сталина и притом грамотно их формулировать! Это единственное, что ему надо.
Жданов отлично знал, что своему высокому положению – более значительному, как он считал, чем у Молотова или Берии, – он обязан своей способности «попадать в кон» – точно и безошибочно угадывать желания и мысли Сталина, умело их подавая то как «собственное предложение» (это в тех случаях, когда вождю не хотелось, чтобы думали, что инициатива исходит от него – Сталина), то как малозначимую фразу с едва различимой тенденцией, – это в тех случаях, когда он чувствовал, что Сталину нужна отправная точка, чтобы начать высказываться по тому или иному вопросу, решение по которому (в соответствии с его представлениями об иерархии и ранжире) надлежало вынести руководителю Государства.
…Жданов остановился перед готическими столбцами, листнул наугад подшивку. С газетной полосы смотрели какие-то люди в фашистской форме, с нарукавными повязками со свастикой. Они чему-то улыбались. Никого из них Жданов не знал. Хотя один вроде бы похож на Гиммлера. Он захлопнул подшивку. «Чему мы можем у них научиться? Технике, организации производства – это понятно, но в идеологии? в политике? Берия, например. Ему теперь десятками переводят какие-то инструкции и распоряжения Гиммлера, Кальтенбруннера. Чему он у них научится? Он их сам мог бы поучить. Разве что внешний лоск у них позаимствует».
Жданов подошел к массивному столу, нажал кнопку, бросил вошедшему секретарю: «Переводчика и консультантов сегодня на пятнадцать сорок», включил телефоны, опустился в кресло. Рабочий день начался.
4
Жданов с интересом изучал деятельность министра пропаганды Третьего рейха Геббельса. Министр очень точно и глубоко – на всех уровнях сознания и эмоциональной сферы – умел определить, что способствовало усилению влияния национал-социалистической доктрины на умы немцев, а что эту доктрину подрывало. Расслабленности, копания в психологических нюансах министр не терпел. Культура Третьего рейха должна была быть здоровой, оптимистичной, монументальной – без полутонов и нюансов. Не допускал он и зубоскальства, подхихикивания. Смех должен был быть громким и обязательно в адрес врагов. А у нас? Он подтянул к себе тоненькую стопку журналов «Ленинград» с вложенными в них закладками. Ага, вот это:
В трамвай садится наш Евгений.
О, бедный, милый человек!
Не знал таких передвижений
Его непросвещенный век.
Судьба Евгения хранила:
Ему лишь ногу отдавило,
И только раз, толкнув в живот,
Ему сказали: «Идиот!»…
Пошляк, сукин сын! Что должен подумать читатель: вот каким был Петербург и каким стал теперь – некультурным, грубым, вот в каком неприглядном виде предстает сегодняшний Ленинград перед милым Онегиным!
А чего стоит этот пошляк Зощенко? Глумится над советскими людьми, над нашими порядками, нашим бытом. И прикрывает это пустопорожней развлекательностью и никчемной юмористикой!
Да, Геббельс бы такого у себя в Германии не допустил. Ну ладно, это всё насчет смеха. Здесь всё ясно. И убедить Сталина, что всем этим насмешникам вместе с их покровителями из редакций, из Ленинградского горкома, надо дать по рукам, будет нетрудно. А вот насчет расслабления… Тут надо поработать и точно определить, кто здесь центральная фигура. Симонов, конечно, изрядный ностальгик, но в войну писал нужные стихи: «Жди меня» и всякое такое. Его трогать не стоит, тем более что начинал он с отличных боевых стихов… Как это у него там насчет японских генералов на озере Хасан? Здорово тогда получилось:
Убирайтесь восвояси
От советского добра!
Нам Хаяси – не х*яси!
И Хирота – ни хера!
Жданов рассмеялся. Нет, Симонов не подходит! Пастернак? Сталин его знает… Почему-то не дал тронуть в тридцатые… Нет, это рискованно. Мандельштам. Труп. Вроде Блока и Есенина. Кто их теперь помнит! А вот, кстати, Ахматова… Женщина, конечно, связываться с бабьем всегда плохо, но зато стихи у нее – более подходящего образчика для Старика не подберешь!
Я только крест с собой взяла,
Тобою данный в день измены…
К тому же муж расстрелян, сын репрессирован. Пожалуй, это то, что нужно. Решено. Срочно готовим материал, переговорю со Сталиным… И пожалуй… и пожалуй, надо будет оформить это постановлением…
Он позвонил: «Еголин еще здесь? Пусть зайдет».
5
Из постановления ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 г. «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“».
Эту главку, уважаемый читатель, ты можешь пропустить: текст «Постановления» известен и растиражирован в миллионах экземпляров. Но для тех, кому лень рыться в старых газетах и брошюрах, напомним несколько отрывков, имеющих отношение к нашему рассказу:
«ЦК ВКП(б) отмечает, что издающиеся в Ленинграде литературно-художественные журналы "Звезда" и "Ленинград" ведутся совершенно неудовлетворительно.
В журнале "Звезда" за последнее время… появилось много безыдейных, идеологически вредных произведений. Грубой ошибкой "Звезды" является…
Предоставление страниц "Звезды" таким пошлякам и подонкам литературы, как Зощенко, тем более недопустимо, что редакции "Звезды" хорошо известна физиономия Зощенко и недостойное поведение его во время войны, когда Зощенко, ничем не помогая советскому народу в его борьбе против немецких захватчиков, написал такую омерзительную вещь, как "Перед восходом солнца", оценка которой была дана на страницах журнала "Большевик".
Журнал "Звезда" всячески популяризирует также произведения писательницы Ахматовой, литературная и общественно-политическая физиономия которой давным-давно известна советской общественности. Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии. Ее стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии…
ЦК отмечает, что особенно плохо ведется журнал "Ленинград", который постоянно предоставлял свои страницы для пошлых и клеветнических выступлений Зощенко; для пустых и аполитичных стихотворений Ахматовой. Как и редакция "Звезды", редакция журнала "Ленинград" допустила крупные ошибки…
Руководящие работники журналов, и в первую очередь их редакторы тт. Саянов и Лихарев, забыли то положение ленинизма, что наши журналы не могут быть аполитичными. Они забыли, что наши журналы являются могучим средством Советского государства в деле воспитания советских людей. Советский строй не может терпеть воспитания молодежи в духе безразличия к советской политике, в духе наплевизма и безыдейности…
ЦК ВКП(б) постановляет:
Обязать редакцию журнала "Звезда", Правление Союза советских писателей и Управление пропаганды ЦК ВКП(б) принять меры…»
6
В Центральном Комитете «Постановление», собственно, даже не обсуждалось. С примерным содержанием предполагаемого документа Жданов ознакомил Сталина еще в июле. Сталин выслушал внимательно, не перебивая; задал несколько вопросов насчет Зощенко и Ахматовой, уточнил, кто и как руководит сейчас пропагандой в Ленинградском обкоме и горкоме; попросил подробнее охарактеризовать редакторов «Звезды» и «Ленинграда» В. М. Саянова и Б. М. Лихарева.
Ничего хорошего о последних Жданов сказать не мог: почили на лаврах, утратили политическую бдительность. Из-за боязни обидеть приятелей пропускают в печать явно негодные произведения. Утратили авторитет: сами писатели на них эпиграммы пишут…
Жданов осекся. Чуть не ляпнул Сталину недавно доложенную ему эпиграмму: «Встретил я Саянова – трезвого, не пьяного. Трезвого? Не пьяного? Значит, не Саянова». Старик такого юмора не любит и разговоров на таком уровне не допускает.
– Тогда вот что, товарищ Жданов (опять! Берия у него – Лаврентий, Каганович – Лазарь, а я «товарищ Жданов»), я попрошу Вас, помогите, пожалуйста, товарищу Поскребышеву подобрать для меня произведения Зощенко и Ахматовой. Журналы «Звезда» и «Ленинград» он сам для меня подберет.
Жданов в общем остался доволен разговором, выслал Сталину книги с рассказами Зощенко и поэзией Ахматовой (всё, что отправлялось Сталину из здания ЦК на Старой площади, шло с фельдъегерской почтой под грифом «Сов. секретно. Особой важности») и, подумав (еще неизвестно, что там подберет ему Поскребышев!), добавил нужные номера «Ленинграда» и «Звезды». Дня через три он позвонил Сталину и сообщил, что проект постановления готов. Звонок, однако, оказался неудачным: Сталин был чем-то озабочен и вместо того, чтобы пригласить его для доклада, недовольно проговорил:
– Хорошо. Пришлите мне Ваш проект для ознакомления.
Летом Сталин не любил задерживаться в Кремле и уже часа в четыре, а то и раньше, уезжал на подмосковную дачу. В такие дни он обычно приглашал к себе «на обед» Молотова, Берию, Кагановича, Жданова, а время от времени и других членов Политбюро. Запрета на деловые разговоры за обедом не было. Напротив, именно здесь чаще всего обсуждались и решались наиболее важные политические дела. Во время одного из таких обедов и состоялось обсуждение проекта «Постановления».
– Товарищ Жданов хочет познакомить нас с документом по одному очень важному вопросу. Прошу внимательно выслушать товарища Жданова. Пожалуйста, товарищ Жданов.
Жданов зачитал проект, опуская даты и малозначащие имена. Ни вопросов, ни желающих обсуждать проект не оказалось: фраза Сталина «документ по очень важному вопросу» означала, что Сталин уже с проектом знаком, и коль скоро Жданов его зачитывает, значит, текст одобрен. Тем не менее Молотов все же решился:
– Насколько я понял, это постановление будет опубликовано в печати… – Жданов утвердительно кивнул. – Может быть, есть смысл внести в него редакционную поправку? Вот это место: «…таким пошлякам и подонкам литературы, как Зощенко». Может быть, просто: «таким пошлякам, как Зощенко»?
– Мне тоже кажется, так будет лучше, – вскинулся вдруг Берия, – «подонок» в постановлении ЦК нехорошо звучит… – Берия терпеть не мог Жданова (этого выскочку, который явно претендовал на первую роль) и надеялся, что тот рано или поздно попадет к нему в руки. Пока же он не упускал случая досадить этому знатоку литературы и искусства.
Жданов весь напрягся и растерянно посмотрел на Сталина. Спорить с Молотовым и Берией, да еще не поодиночке, а сразу с двумя, было небезопасно, но и сдавать позиции тоже нельзя. Сталин перехватил растерянный взгляд своего теперешнего любимца, понял, что если не прийти на помощь, то вся широко задуманная стратегема идеологического перевооружения может повиснуть в воздухе. Он медленно потянулся к трубке, наслаждаясь одновременно и растерянностью Жданова, и минутным торжеством Молотова и Берии, от которого (торжества, разумеется) он сейчас не оставит камня на камне.
– Я думаю, – он тщательно выбивал трубку, вызывая затянувшейся паузой всеобщее напряжение, – я думаю, что товарищ Молотов и товарищ Берия в этом вопросе не правы. Мы не можем недооценивать того огромного вреда, который наносят нашему народу пошлые, безыдейные писания Зощенки и ему подобных. Надо уметь называть вещи так, как они того заслуживают. Не надо бояться критики, не надо бояться, что народ нас не поймет. Если мы будем говорить народу правду, народ нас обязательно поймет… Тут важно другое… – Сталин опять сделал паузу, якобы для того, чтобы разжечь трубку, но на самом деле чтобы взвесить мысль, только что пришедшую ему в голову. – Мало принять хорошее постановление. Надо его хорошо разъяснить: писателям, редакторам журналов, редакторам издательств, всем идеологическим работникам. Я думаю, мы попросим уважаемого товарища Жданова выступить с докладом, разъясняющим смысл постановления, которое, я надеюсь, будет принято Центральным Комитетом. Лучше всего, если товарищ Жданов выступит с таким докладом прямо в Ленинграде…
7
Из дневника студента 2-го курса филфака ЛГУ Ларьки ***:
«…сент. 46
Вызвали в партком, сказали, чтобы послезавтра был на партактиве в Таврич. дворце, слушал докл. о Пост. ЦК по идеологии от лица молодых ком. филфака, докл. будет делать кто-то из Москвы, взять п-порт, п/б и этот пропуск, побриться и с орденом.
…сент. 46
Докл. оч. подр. Зал оч. красивый. Люстра оч. яркая, наверное, лампочек сорок или сорок пять, но все спрятаны в хрусталь. Свет блестит на белых мраморн. колоннах оч. эффектно. Докл. делал секр. ЦК Жданов А. А. оч. долго (см. запись). В зале оч. много писателей, Тихонов, Черкасов (Паганель). В буфете по двести гр. хлеба к обеду – без карточек!!!»
8
Ларькина запись:
«Докл. т. Жданова (секр. ЦК) о журн. "Зв." и "Л-д".
Зощенко. "Прикл. обезьяны" – изобр. сов. людей бездельн. и уродами. Копается в низм. стор. быта. Обезьяна у Зощ. – судья наших порядков. Изобр. жизни сов. людей нарочито уродливое, чтобы вложить в уста обезьяне гаденькую антисов. сентенц., что в зоопарке лучше, чем среди сов. людей (прочитать!). Зощ. зоологич. враждебн. соц. строю. Подонок.
Ахматова – представит, безыдейного реакц. болота. Мережковский, Вяч. Иванов, Мих. Кузмин, Андрей Белый, Зин. Гиппиус, Федор Сологуб – из того же болота. Акмеизм – идеол. разлагающ, дворянско-бурж. упадничество.
Ах. – взбесивш. барынька, к-рая мечется между будуаром и молельней. Мистика. У нее блуд смешан с молитвой. Вздыхает по фонтанам, липовым аллеям, вокз. в Павловске, Царек. Селу. Печатать ее – груб, полит, ошибка. Если бы мы воспит. нашу молодежь в духе уныния, мы бы не победили в Отеч. войне!
Хазин. "Возвращ. Онегина". Пасквиль: Л-д хуже Петербурга: пропуска, жилотдел, карточки – клевета.
В чем корень ошибок и наши задачи? 1. Надо воспит. молодежь не в духе наплевизма (здорово!). 2. Надо опираться на Белинск. Черныш. Доброл. 3. В. И. Ленин в "Парт. орг. и парт, лит-ра": не должно быть лит-ров беспарт-х. 4. Кто не способ, идти в ногу с народом – пусть убирается. 5. Зощ., Ахм. и др. хотят возвращ. стар, порядков. 6. Соц. реализм: самая передов, в мире лит-ра, к-рая оставит позади лучш. образцы творч. старых времен. 7. Поднять всё на высоту».
* * *
В этой записи исправлены только орфографические ошибки. Сокращения сохранены.
9
Как читатель, несомненно, заметил, в нашем повествовании участвуют не только фигуры исторические – такие, как Сталин, Жданов, – или хотя бы в своей области известные – как Томашевский или Шишмарев, но и совершенно неизвестные, возможно даже вымышленные: какая-то Катинька Агапкина-Каллаш, а теперь еще и какой-то Ларька. И хотя, в отличие от Вальтера Скотта, мы не намерены выдвигать на передний план эти вымышленные фигуры, все же определенную роль в нашем правдивом повествовании они займут, и потому некоторые сведения о них (разумеется, не в ущерб сведениям о великих и исторических) нам дать придется.
Читатель, наверное, уже догадался и о том, что Катинька и Ларька знакомы между собой, и догадка эта совершенно справедлива. Возможно, читатель догадался и об их отношениях, и тоже не ошибся. Но все-таки позвольте по порядку.
Катинька родилась в ленинградской – точнее, даже в петербургской семье, поскольку предки ее, по крайней мере в шести или семи поколениях, жили в Петербурге. Дед ее по материнской линии был известный университетский профессор, близкий друг академика А. Н. Веселовского, ученики и последователи которого – действительные и мнимые – весною 1948 г. оказались вынужденными отречься от своего учителя (с чего, собственно, и началось наше повествование).
В нелегкие и сумбурные послереволюционные годы милая и очаровательная профессорская дочка – будущая Катинькина мама – вышла замуж (чего тогда не случалось!) за колоритного революционного матроса Балтфлота. Самое удивительное в этом браке было то, что вопреки ожиданиям бабушек и тетушек он оказался удачным, и появившаяся на свет в середине 20-х годов Катинька – второй ребенок в семье – росла и хорошела, не зная ни горя, ни слез, и лишь странная ее двойная фамилия (на чем настоял дед) сохраняла память о былом мезальянсе.
Катинька училась в школе, знала французский, играла на фортепиано, благополучно эвакуировалась из Ленинграда в самом начале войны, столь же благополучно вернулась по ее окончании (их дом на Васильевском уцелел от бомбежек), и в дни, когда Жданов делал свой доклад, была уже студенткой третьего курса филологического факультета Ленинградского университета, который, естественно, тогда еще «им. А. А. Жданова» не назывался.
Ларька (или Ларик) – этим приставшим к нему еще в школьную пору именем мы будем его пока называть – был тоже с Васильевского и учился в той же школе и, кажется, в том же классе, что и Катинька. Отец его был известный врач, и Ларька тоже, наверное, стал бы благополучным врачом, как отец, прадед, братья бабушки, но война, многое изменившая в мире, прошлась и по Ларькиной судьбе… Нет, ничего дурного с ним не случилось. Беспристрастно оглядываясь назад, видно даже, что военные годы пошли ему на пользу: расширили кругозор, закалили характер, способствовали нравственному становлению…
Так тяжкий млат,
Дробя стекло, кует булат…
Но как раз эти-то черты, мало совместимые с благополучием, и определяли его последующую жизнь.
Когда пришла война, Ларька только еще перешел в 9-й класс. Эвакуация из Ленинграда, скомканная учеба в Казахстане, шесть месяцев пехотного училища, стрелковый взвод в стрелковом батальоне стрелкового же полка на 2-м Белорусском, три ранения, две медали, один орден… Нет-нет, мы отнюдь не намерены живописать этот героический этап Ларькиной жизни и тем расширять границы и без того безграничной военной прозы. А потому сразу же обращаемся к сентябрю сорок пятого, когда закончилась война не только с Германией, к чему Ларька как-никак имел прямое отношение, но и с Японией, к чему он никакого отношения не имел.
В этот погожий сентябрьский день Ларька находился (в составе своего полка, разумеется)[13] в Померании, километрах в сорока к юго-востоку от Штеттина, и занимался он (в составе, разумеется, своего полка) самым что ни на есть мирным делом – скирдовкой хлеба. Не удивляйтесь, дорогие читатели, так всё и было: кому же, как не русскому солдату, досталось тогда – летом сорок пятого – убирать хлеб в Померании? Да и не в одной Померании, но и в Мекленбурге, и в Восточной Пруссии, и в Силезии, и в Саксонии, и в Бранденбурге. Именно поэтому Ларька топтался в тот день с вилами на верхушке скирды, голый по пояс, загорелый и потный.
Работа – работой, но появившийся вдали на обсаженной липами дороге «виллис» Ларька засек сразу: фронтовая привычка видеть вокруг себя всё пространство! Приблизившись, «виллис» съехал с дороги и прямо по стерне подкатил к скирдам. Из него вышел начштаба полка подполковник Лаврентьев; навстречу спешили комбат Степун и адъютант старший батальона (так почему-то именовалась в те годы должность батальонного начштаба) Кузин. Они о чем-то заговорили, после чего Кузин, показав рукой на Ларькину скирду, стал делать Ларьке знаки, явно означавшие «дуй сюда».
Ларька скатился со скирды и быстрехонько зашагал, натягивая на ходу гимнастерку, и очень довольный, что зачем-то понадобился Лаврентьеву – иначе зачем бы его звали? Лаврентьева любили за выдержку, справедливость, прекрасное умение ориентироваться в боевой обстановке, в чем Ларьке пришлось убедиться во время зимнего наступления в Пруссии, когда начштаба частенько наведывался в боевые порядки 2-го батальона.
– По Вашему приказанию…
– Вольно, вольно, – остановил Лаврентьев. – Вот что, – Лаврентьев имел привычку приступать к делу без обиняков, – из дивизии пришла разнарядка в Военную академию, в Ленинград. На тебя есть положительная аттестация с рекомендацией, утвержденная командиром дивизии. Как ты?
Ларьке и в голову не приходило, что, пока он воевал, кто-то писал на него аттестации или рекомендации, которые между тем содержали немало для него лестного:
«Показал себя решительным, смелым, волевым офицером… Морально устойчив, политически грамотен, всесторонне развит.
Лично дисциплинированный, исполнительный, требовательный.
Достоин служить в кадрах РККА. Целесообразно направить на учебу в Академию.
Командир 2-го стрелкового батальона капитан…
Заключение высших начальников:
Дисциплинирован. Требователен к себе и к подчиненным. Настойчив при выполнении заданий.
Начштаба… полка подполковник…
С аттестацией согласен.
Командир… стрелкового полка, подполковник…
Окончательное решение утверждающего аттестацию:
С аттестацией и выводами согласен.
Командир… стрелковой Краснознаменной ордена Суворова… дивизии… полковник…»
– Рекомендация? Командира дивизии? – Эта сторона почему-то более всего привлекла Ларькино внимание. – Да ведь он меня никогда в глаза не видел…
– Видел, не видел… – Лаврентьев не любил детских разговоров. – Не в том дело. Ты-то хочешь в Академии учиться или нет? Ответ в дивизию нужно отправить сегодня же. Мы и так по срокам запаздываем.
– Хочу. – Надо сказать, что Ларька лукавил. Ни о какой Академии он никогда прежде не думал. Не думал он о ней и сейчас. Но магическое слово «в Ленинград» было настолько притягательно, что ради этого можно было и в Академию, и к черту, и к дьяволу… Сколько раз он надеялся, что за выполнение какого-нибудь особо опасного задания – «прогуляться» в немецкий тыл, приволочь «языка», – дадут ему официально обещанный в таких случаях отпуск домой. Куда там! К ордену представят – это пожалуйста! Дадут дня три, а то и неделю посачковать в медсанбате – сколько хочешь! А чтобы за пределы фронта в «ту сторону» – три ха-ха и сбоку ручка! Это потом в кинофильмах киношные генералы будут отпускать за подвиги на пять суток с фронта… Но теперь-то, теперь война кончилась. Может, и правда можно?
– Ну, всё, – говорил тем временем Лаврентьев. – Свободен. Лезь на свою скирду, надо будет – вызовем.
– Товарищ подполковник… разрешите, – кинулся Ларька: на душе у него было маетно, и кончить на этом разговор он никак не мог. – А-а… в какую Академию? И что, там надо экзамены сдавать на поступление?
– В какую Академию – не знаю. В дивизии уточнят. А экзамены? Что ты, экзаменов не сдашь?
– Сдаст, запросто! – развеселился почему-то Кузин.
«Чего это он? Отделаться от меня хочет, что ли?»
10
Три недели спустя Ларик шагал по Ленинграду. Половина времени ушла на оформление документов. Другая половина на дорогу. «Насколько же легче дорога туда – „вперед на Запад“», – не раз повторял во время этой поездки Ларька.
Разнарядка оказалась в Военно-медицинскую академию. Вот уж куда Ларик поступать никак не хотел! Хватит! У них в роду по меньшей мере пятеро отдали себя в услужение медицине. Да и в армии ему не хотелось оставаться. Одно дело во время войны. Это был его прямой долг… Но теперь-то… Что именно он собирался делать «теперь-то», Ларик сказать не мог. Но то, что в армии он не останется и ни в какую медицинскую академию он поступать не будет, – это точно.
Размышляя таким образом, Ларька постепенно приблизился к Васильевскому острову. Из писем матери он знал, что их дом на 4-й линии разрушен и потому она не очень торопилась с возвращением в Ленинград. Идти смотреть на разрушенный дом или же на место, где он был, Ларьке совсем не улыбалось. Одно дело тысячи пепелищ, сожженных и разрушенных домов на фронтовых дорогах, а другое – твой родной, где ты прожил в коммуналке первые пятнадцать лет своей жизни. Но Ларька был мужчина и понимал: как это ни неприятно, надо увидеть. К тому же, может быть… может быть… у матери не вполне точная информация. Какая-то часть дома, может быть, осталась, может быть, ее можно восстановить.
Оглядываясь по сторонам, Ларька с удовлетворением отмечал, что Ленинград разрушен в меньшей степени, чем он думал. Мысленно сравнивал с тем, что пришлось видеть в Смоленске, Минске, Кенигсберге. Так подошел он к месту, которое когда-то было его домом… Место было расчищено под скверик: ни травы, ни деревьев: мертвая, выжженная земля! Ни кошки, ни собаки… Ларька тоскливо огляделся: даже людей не видно, даже птиц… Впрочем, два воробышка поглядывали на Ларьку с карниза соседнего дома, определяя, не обломится ли им в результате его появления что-либо съедобное. Ларька понял их заботу, достал и бросил воробьям пригоршню крошек.
Подождав, пока воробьи склевали крошки, Ларька направился на Выборгскую сторону – в Военно-медицинскую академию.
11
Ларькин план был до гениальности прост: он завалит экзамены, и вопрос о поступлении отпадет сам собой… Элементарно.
На деле все оказалось сложнее.
Когда Ларька приехал, прием в Академию был уже давно закончен, и занятия шли полным ходом. Но для таких, как Ларька, запоздавших фронтовиков – их набралось человек пятнадцать, и Академия была в них особенно заинтересована, – было решено провести дополнительную сессию.
Из-за малочисленности сдававших каждый из них был на виду. Ларька написал сочинение, сделав в нем, по его подсчетам, не менее двенадцати разнообразных ошибок, долженствующих, как он полагал, проиллюстрировать его полную безграмотность. К его удивлению, он получил тройку, и когда попросил показать ему работу, обнаружил, что половина ошибок была тщательно исправлена… «Наверное, проверяющий, кто же еще?»
Ларька решил взять реванш на устном по физике. Он даже пришел на консультацию, чтобы лучше изучить будущего экзаменатора и действовать наверняка. Экзаменатором оказался молодой капитан с очень подвижным, одухотворенным лицом, по фамилии Джанелидзе: он был сыном или племянником знаменитого хирурга. Ларька нес какую-то околесицу, насчет того, что вода кипит при 90 градусах: «Ах да, я попутал, 90 градусов – это прямой угол!», называл вольтметр напряжометром, Авогадро – авангардом, а в задачке упорно вычитал теплоту из скорости… Довольный собой, он вышел из аудитории, но, заглянув в экзаменационный лист, вылупил глаза: Джанелидзе поставил ему четверку!
– Извините, товарищ капитан, – он приоткрыл дверь в аудиторию. – Вы, вероятно, перепутали экзаменационные листы. Я отвечал на двойку.
– На вступительных экзаменах оценка ставится не за то, как кандидат отвечает, а за знания и навыки. Так что позвольте мне решать, кому и что ставить.
Ларька обалдело стоял у окна в коридоре, обдумывая свое печальное положение, когда дверь из аудитории открылась и вышел Джанелидзе.
– Зачем Вы, товарищ кандидат, устроили этот… балаган? – сказал он, подойдя к Ларьке. – Не хотите у нас учиться?
– Не хочу.
– Ах, вот оно что! Странно. Это одно из лучших и старейших учебных заведений в стране. Но силой Вас, конечно, никто заставлять не будет. Петровские времена прошли. Только все это надо было сделать как-то более достойно… Хотя бы поговорить со мной до экзамена.
Ларьке стало стыдно: этот капитан, по всему видно, человек порядочный. Какое Ларька имел право вешать ему лапшу на уши?
– Прошу Вас извинить меня, товарищ капитан, я поступил необдуманно. – Воцарилось молчание. – Если Вы считаете нужным, – сорвалось вдруг у Ларьки с языка, – я останусь здесь учиться.
– Дело здесь совершенно не во мне. Меньше всего я собирался давить на Вас. К тому же минутные настроения редко бывают надежными. – Он повернулся и зашагал по коридору.
«Да, – подумал Ларька, – у капитана есть чему поучиться и кроме физики».
Всю ночь он ворочался на своей «верхотуре» – верхнем ярусе двухэтажной койки – и заснул только под утро. Заснул крепко, так что не слышал побудки, проспав таким образом и подъем, и утреннее построение. Проснулся он от того, что кто-то стаскивал с его ног одеяло. Не открывая глаз, Ларька попытался подловить ускользавшее одеяло ногой, с каковой целью описал ею энергичную дугу. Нога ударилась обо что-то твердое, оказавшееся головой того, кто стаскивал одеяло и, вытянув шею, заглядывал на второй ярус, дабы засечь, кто там в неположенное время храпит.
«Дневальный, – мысленно определил Ларька. – А, ч-черт, нет чтобы просто разбудить, надо еще и одеяло стянуть…» Снизу раздался оглушительный мат, на который, разумеется, не отважился бы ни один дневальный, и в следующее мгновение Ларька увидел в непосредственной близости от себя разъяренное лицо начальника курса майора Котюни. Левой рукой Котюня тер ушибленный висок, а правой потрясал очками с разбитыми стеклами. Все это нисколько не мешало его патетической речи:
– Встать! Так-тебя-так! – гремел майор. – Кто таков? Фамилие! Почему после подъема на койке? Я тебе покажу бесчинствовать! Да встать же было приказано!
Ларька, который не вставал только потому, что все пространство в проходе рядом с его койкой было занято негодующим майором, изловчился и прыгнул немного в сторону. Он был немало смущен происходящим: надо же, по очкам… Размахался циркулями, тоже! Первой его мыслью было как следует извиниться, но по мере того, как майорский мат набирал обороты, намерение это угасало, уступая место негодованию: на фронте, где неминуемые промахи влекли за собой несравненно худшие неприятности, чем разбитые очки, никто из старших не позволил бы себе так орать на младшего по званию офицера. На память пришли корректный Лаврентьев, бесшабашный Степун, насмешливый Кузин: ну матерились, было, но как-то вообще, не в определенный адрес…
– Вы мне не «тыкайте», товарищ майор, – произнес он тоном, каким разговаривают перед дракой мрачноватые восьмиклассники. – Я такой же офицер, как Вы.
– Что-о?! – заорал Котюня. – Офицер? Рылом в подушку после подъема – это офицер?! Прятаться в койке от построения?! Поднимать руку на старшего начальника при исполнении?! Это называется офицер? Разгильдяйство – вот как это называется! – Он бросил косой взгляд на тумбочку, где лежала Ларькина гимнастерка, доставленная из Англии по «ленд-лизу» (Сталин строго распорядился, чтобы «черчиллевское» обмундирование поступало только во фронтовые части), на привинченную к ней «Красную Звезду», на защитные полевые погоны с едва различимой на них грязно-зеленой звездочкой. – Распустились на фронте… Ну погоди, я тебя здесь быстро приведу в порядок… Я тебя научу… Десять суток гауптвахты!
– Согласно уставу, Вы имеете право арестовать меня не более чем на пять, – сказал Ларька. Он не помнил, кто кого и на какой срок имеет право отправлять «на губу», но ощущал неодолимую потребность сказать что-то наперекор этому хаму в майорской форме, который – он это отлично понял – оскорблял не его одного, а их всех – его, Кузина, Лаврентьева, офицеров полка, дивизии, наверное, даже фронта…
– Прекратить! Дежурный! Арестованного на гауптвахту! Вернешься – поговорим, у кого какие права…
12
На третий день отворилась дверь, и вошел Джанелидзе: с повязкой «Дежурный по академии», при пистолете и противогазе.
– Увидел в журнале арестованных Вашу фамилию. Как тут?
– Холодно, голодно, тоскливо – все как положено.
– Да-а. А зачем было лезть с кулаками на Котюню? Думали: отсижу суток трое, а там отчислят?
– Да нет… Случайно зацепил его спросонок… ногой по очкам…
– Ногой?! И не пытались его избить?
– Нет, конечно…
– То есть Вы это не нарочно подстроили, чтобы отчислиться? Так-так. Расскажите, как было дело. Только подробнее и по возможности с деталями.
Ларька как мог воспроизвел позавчерашнее происшествие.
– Котюня представил это по-другому. У него выходит, что он сделал Вам замечание за какую-то мелочь, а Вы пытались его за это избить… Если он написал такое в рапорте, пойдете под трибунал… Значит, говорите, холодно? – Он достал из противогазной сумки связку «охотничьих» сосисок и пригоршню печенья «Ленч». Держите… Но-но! Не пытайтесь меня убедить, что сыты. Я знаю, как кормят на гауптвахте! А мне пора. Попробую вмешаться.
13
На седьмой день дежурный по гауптвахте вернул Ларьке погоны, орден и ремень.
– Всё, что ли, или я еще сюда вернусь?
– Вернешься… Если очень повезет, может, и вернешься…
Мрачный юмор дежурного дошел до Ларьки, когда, миновав академический двор и бесконечные переходы, они остановились у двери с многообещающей табличкой: «Оперуполномоченный ОКР СМЕРШ»[14].
– Нам разве сюда?
Вместо ответа дежурный нажал какую-то кнопку, дверь отворилась; за нею оказалась довольно просторная комната с пятью или шестью стульями у стены и солдатом с винтовкой. В глубине была еще одна дверь, обитая черным дермантином, за которой, вероятно, и находился тот, к кому его привели.
– Там? – Дежурный посмотрел на солдата.
– Та-ма.
Дежурный осторожно приоткрыл дермантиновую дверь:
– Разрешите, товарищ гвардии майор?
– Входите.
Они вошли, и Ларька увидел стоявшего у окна высокого черноволосого майора в полевых погонах с голубыми, как у летчиков, просветами.
– Товарищ гвардии майор, по Вашему приказанию арестованный… доставлен.
– Благодарю. Подождите, пожалуйста, в приемной.
Ларька хотел было выскользнуть вместе с дежурным, но майор, заметив его движение, добавил:
– Вы останьтесь. – Он подошел к столу, который, как успел заметить Ларька, был пуст: лишь коробка «Казбека» и стеклянная пепельница… Кроме стола, в кабинете был еще маленький столик, стулья и два огромных сейфа, в которых, вероятно, находилось все то, чего не было на столе. Портрет Берии завершал облик этого далеко не самого приятного интерьера.
– Майор Державец, – представился хозяин кабинета.
Ларька назвал себя.
– Вы на каком фронте были? – спросил майор. – Вы садитесь. – Он показал на стул.
– На 2-м Белорусском.
– Да? Я тоже попал сюда с Белорусского: за месяц до победы получил осколок в плечо… Потом сюда. А Вы до конца?
– Так точно. Даже дольше. Только оттуда.
– Кем служили?
– Командир взвода. Одно время командир роты…
– И так и остались младшим лейтенантом? Как это получилось?
– Не знаю… Наверное, недолго был на фронте…
– Сколько «недолго»?
– С июня сорок четвертого.
– Все время в одной части?
– Так точно.
– Назовите полк, дивизию, армию.
Ларька назвал.
– А орден за что?
– За выполнение боевых заданий…
– Я не формулировку. За что именно?
– Честно говоря, не знаю…
– Ничего достойного не совершили? Скромничаете?
– Нет. Я сейчас объясню: меня представляли к награде трижды. Например, я со своим взводом, находясь в боевом охранении, своевременно обнаружил засаду немцев, вступил в бой и тем предотвратил серьезные потери в батальоне… Это было на льду Мазурских озер, и меня представили к ордену Александра Невского. Другой раз мы зашли в тыл немцам… Ну тоже было конкретное дело: представили к «Отечественной»… Ни того ни другого я не получил… А «Звездочку»… действительно не знаю за что.
– Ну, на три представления один орден – это нормально. Я свой первый получил с пятого или шестого захода. Так что не обижайтесь.
– Я не обижаюсь. Вообще мог без головы остаться.
– Не обижаетесь: с чего же Вы тогда избили начальника курса?
– При чем тут… Начальник курса не имеет отношения к моим наградам.
– Ошибаетесь. Начальник есть начальник. Обида на начальника вчерашнего переносится на начальника сегодняшнего. А вот вчерашние Ваши начальники в Вас действительно не разобрались. Пишут: дисциплинированный, требовательный к себе… А этот «требовательный к себе» только что не в первый день в Академии избивает начальника курса с правами командира полка…
– Это у Котюни-то права командира полка? – Ларика, как всегда, заинтересовала самая несущественная для него лично деталь. – Да он и на роту не тянет. Тыловая крыса… белобрыса…
– Отставить, младший лейтенант! Не забывайте, где Вы находитесь! Откуда у Вас к нему столько злости? Вот Вам лист бумаги, напишите объяснение с указанием мотивов избиения.
– Да я его не избивал.
– Не избивали? Так, слегка погладили кулачком? Мы с Вами уже установили, что Вы его избили, а Вы вдруг начинаете отпираться! Вы же младший лейтенант, а не дитё младшего возраста.
– Мы с Вами установили? Мы же говорили совсем о другом. Если Вас интересует, как было дело, пожалуйста, могу написать. Только никто его не избивал. Я спал… – И Ларька в очередной раз рассказал о злосчастном происшествии с Котюней. Державец выслушал, а когда тот кончил, совершенно не по делу – так, по крайней мере, показалось Ларьке – спросил, где его отец.
– В Лигнице, с госпиталем. Он начмед[15]. Это где-то в Силезии.
– А с доктором Джанелидзе он давно знаком?
– Не знаю. По-моему, они не знакомы.
– Два известных врача – и не знают друг друга?
– Я не говорю, что не знают. Я сказал, что лично они, по-моему, не знакомы. Джанелидзе – хирург, отец – невропатолог.
– Откуда же вы знаете, что Джанелидзе – хирург?
– Ну как откуда… Оттуда же, что Чкалов – летчик, Стаханов – шахтер, Шмидт – полярник…
– А как давно Вы знакомы с капитаном Джанелидзе?
– Впервые увидел его накануне экзамена по физике. Дней десять назад.
– После чего он пришел навестить Вас на гауптвахте…
– Он дежурил по Академии…
– И много к Вам приходило других дежурных по Академии?
Ларька промолчал.
– Ну, хорошо. Тогда последний вопрос. Только подумайте и ответьте точно: Вы видели Джанелидзе в то утро, когда случилась эта… драка?
Ларька почувствовал какой-то подвох. Хотя скорее не подвох, а подсказку: майор явно предупреждал его о чем-то для него очень важном, Джанелидзе ведь хотел за него вступиться… Может быть, он сказал, что был свидетелем той утренней сцены? Поэтому он ответил с несвойственной ему осторожностью:
– Вы знаете, все произошло так внезапно, и я был так взбудоражен, что не берусь точно сказать. Помню, в помещение заходили какие-то люди, но кто именно… – Ларька пожал плечами.
– Значит, представили к «Александру Невскому» и не дали? – Ларька уже отметил, что уследить за ходом мысли оперуполномоченного ему не дано. – Так вот, товарищ младший лейтенант, отправляйтесь-ка к себе на гауптвахту и считайте, что сегодня Вы сполна получили… за Мазурские озера. Больше у Вас охранной грамоты нет: сорветесь – приплюсуем и сегодняшние пять лет.
14
Майор государственной безопасности Виктор Трофимович Державец не первый день служил в органах и потому отлично знал, что отдельная личность представляет для органов интерес не сама по с себе, а лишь как элемент – то есть своей принадлежностью или связью о общественными группами, представляющими в данный момент опасность для государства и в силу этого подлежащих ликвидации или нейтрализации.
В 20-е годы такой общественной группой были остатки эксплуататорских классов; затем кулачество, намеченное к ликвидации как класс; потом троцкисты, зиновьевцы, бухаринцы – их выкорчевывали особенно беспощадно… В начале войны нужно было нейтрализовать немцев Поволжья, затем крымских татар, ингушей, балкарцев… Теперь внимание уделялось остававшимся в оккупации и перемещенным лицам, находившимся в плену или в окружении: среди них могли быть шпионы и диверсанты.
Ни к одной из этих категорий Ларька не относился и, следовательно, никакого интереса для органов не представлял. Возиться с ним было пустой тратой времени. Добро бы он взаправду набил Котюне морду… Но Державец видел, что ничего подобного Ларька не сделал, что Котюня катит на него бочку, что Джанелидзе написал свое «свидетельское показание» со слов Ларьки – сам он ничего не видел, просто решил парня выручить… Ну что ж… Конечно, пришить этому мальчишке рукоприкладство в отношении старшего при исполнении – ничего не стоит. Котюня приведет десяток свидетелей из своих подлипал, которые покажут и как бил, и куда бил; Джанелидзе вывести на чистую воду легче легкого. Лжесвидетельство. Только зачем это? (Державец не любил ненужной работы.) Да и вступать в конфликт с кланом Джанелидзе ему ни к чему.
Все эти соображения мигом пронеслись в натренированном мозгу оперуполномоченного и выплеснули на поверхность: а) краткую нотацию Ларьке – ее мы уже слышали, – и б) рапорт начальнику Академии:
«Согласно Вашему приказанию, мною, майором г/б… проведено дознание по рапорту м-ра Котюни о нанесении ему… По ходу дознания были допрошены… сняты свидетельские показания…
Дознанием установлено:
1. Имевший место октября… дня 1945 г. инцидент, имевший своим следствием… носил со стороны мл. л-та… непреднамеренный характер и явился результатом случайности.
2. В силу обстоятельств, изложенных в п. 1, действия мл. л-та… не содержат в себе состава преступления и как таковые наказанию в уголовном порядке не подлежат.
3. Учитывая, что первопричиной инцидента явилось грубое нарушение воинской дисциплины со стороны мл. л-та… выразившееся в нарушении утвержденного Вами распорядка дня, и что последовавшие за этим действия нанесли ущерб майору… а также принимая во внимание огласку, которую приобрел данный инцидент, считаю целесообразным, имея в виду воспитательное воздействие на слушателей младших курсов, отчислить мл. л-та… из числа кандидатов в слушатели Академии и откомандировать его обратно в часть».
Через три дня поезд увозил Ларьку «обратно в часть».
15
Данный текст является ознакомительным фрагментом.