Глава 5. На берегах Славутича

Глава 5. На берегах Славутича

«Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои. Ни зашелохнет; ни прогремит. Глядишь, и не знаешь, идет или не идет его величавая ширина, и чудится, будто весь вылит он из стекла, и будто голубая зеркальная дорога, без меры в ширину, без конца в длину, реет и вьется по зеленому миру…».

Из «Вечеров на хуторе близ Диканьки.

Вырулив за околицей на грунтовку, Дим минут десять петлял по ней, а потом свернул на старый шлях, ведущий в сторону Днепропетровска. О нем ему рассказали кумовья, а еще старшина выяснил, как найти Синельниково. Про райцентр он спросил «между прочим», мол, если приятеля не окажется в областном городе, наведаюсь туда, к его сельским родственникам.

Ровно гудел мощный мотор, отсчитывая километры, в лицо упруго бил ветер.

Когда вдали замаячили окраины райцентра, что Дим определил интуитивно, он обогнал молодую дивчину на телеге, подвернул к обочине, слез с седла и, не глуша двигателя, стал копаться в мотоцикле.

– Добрый день, красавица! – обратился к ней, когда телега подъехала ближе.

– И тебе не хворать, – последовал задорный ответ. – Чего надо?

– Подскажи, как проехать в Михайловку? Я, кажется, заблудился.

– Еще километр и налево, – оглянулась назад девушка. – Но, Майка!

Подождав, когда двигатель охладится, Дим снова взгромоздился на «Цундап», проехал немного вперед и увидел нужную дорогу. Она уходила в пустые, с дальними курганами поля, над которыми в блеклом небе кружил коршун.

Село открылось с пригорка. Было оно обширным, в несколько десятков хат, с покосившей церковью и пересекалось нешироким ручьем с мостками.

Слева, у кромки неба, виднелась взблескивающая на солнце лента Днепра, окаймленная чернеющими лесами. На выгоне перед селом, где паслись несколько тощих коров, а стайка пацанов гоняла тряпичный мяч, Дим притормозил и махнул рукою. К нему тут же подбежали двое.

– Ребята, где живут Морозовы? – поинтересовался старшина, чувствуя непривычный холодок в сердце.

– Морозовы? – переглянулись пацаны.

– Ось там, – махнул рукой в конец села старший.

На душе у Дима потеплело. Не зря ехал.

– Тикы дядька Пэтра вдома нэма, – блестя глазами на мотоцикл, продолжил пацан. – Вин пашэ у поли.

– А где это? – спросил Дим. – Как туда добраться?

– Та дуже просто. Звидсыля он до той посадки, – снова махнул рукой паренек, – а там сами побачэтэ.

– Держи, – извлек из кармана кусок сахара Дим, после чего выжал сцепление.

Когда позади исчез выгон, а затем посадка, старшина вырулил к окаймленному оврагом, вспаханному полю. По жирным пластам чернозема важно расхаживали грачи, а в его дальнем конце, попыхивая синими выхлопами из трубы, полз «Сталинец».

Переваливаясь на рытвинах, мотоцикл покатил вдоль кромки оврага, потом сделал поворот навстречу и стал. Дим сошел на землю.

Трактор сбавил ход, потом дернулся и заглох, а из кабины с криком «Димыч!» выпрыгнул Петька Морозов.

Еще через минуту друзья тискали друг друга в объятьях, дав волю рвавшимся наружу чувствам. Чуть позже, несколько успокоившись, они сидели на поваленной березе, и Дим, опуская подробности, рассказывал Петру свою одиссею.

– Да, лихо ты сбежал, – прикурив очередную папиросу, сузил глаза тот. – И правильно сделал, что приехал. Я перед тобой за ту историю в долгу. Неоплатном.

– Ладно, проехали, – нахмурился Дим. – Кто старое помянет, тому глаз вон.

– А кто забудет, тому два, – добавил Петька, после чего оба рассмеялись.

– Кстати, как твой туберкулез? – оглядел старшина друга. – Ты вроде похудел и черный, как цыган.

– Трактористов в колхозе не хватает и грязный, как черт, – блеснул зубами Петро. – А с легкими все в порядке. В госпитале подлечили, а потом врач из области посоветовал есть сурчиное сало. Топлю и ем. Чувствую себя прекрасно. А «Цундап» у тебя откуда? – заплевав окурок, кивнул Петька на мотоцикл. Роскошная машина.

– Приобрел по случаю на днях, – подмигнул ему Дим. – Для удобства передвижения.

– Ну, тогда будем двигаться ко мне, отметим встречу.

– А трактор?

– Он у меня ночует здесь. В целях экономии горючего.

После этого друзья встали, Петька сбегал за ватником в кабину, и вскоре мотоцикл затарахтел обратно, оставляя за собой едва заметный след и запах бензина.

Хата Петра, в отличие от Передреевской, была побольше и крыта гонтом[117], с новым дощатым забором и воротами.

– Поставил, как выписался из госпиталя, – распахнул одну створку Петро. – Давай, заезжай братишка. Будь как дома.

«Цундап» вкатился на просторное подворье, ограниченное сбоку летней кухней, а в конце хлевом, после чего Дим заглушил двигатель.

На шум мотора в хате открылась дверь, и на каменную приступку шагнула пожилая женщина.

– Знакомьтесь, мама, мой фронтовой друг, – подошел к ней от ворот Петька.

– Дмитрий, – представился старшина.

– Надежда Марковна, – чуть улыбнулась та. – Мне Петя о вас рассказывал. Проходите, пожалуйста, в дом. Сейчас будем ужинать.

Вынув из люльки мешок, Дим ступил через порог, вслед за ним Петька. Миновав небольшие сенцы, они вошли внутрь, где было чисто и уютно. От недавно протопленной печи шло тепло, на ней сидел полосатый кот и тер мордочку лапой.

– Во! Гостей намывает, – рассмеялся Петро. – Давай сюда шапку и бушлат, щас будем умываться.

Когда Дим утирал лицо домотканым полотенцем, в дом вошла Надежда Марковна с лукошком яиц и крынкой в руках, а Петька, облачившись в чистое, пригласил друга в горницу. Она была светлая, в три окна, с дубовыми лавками вдоль стен, таким же перед ними столом и пышной, с горкой подушек кроватью. В «красном углу» висела икона с лампадкой, окаймленная украинскими рушниками, а над кроватью несколько фотографий в рамках.

– Это отец, – перехватив взгляд Дима на ту, что в центре, сказал Петро. – Погиб в сорок втором, в партизанском отряде. А рядом с ним дед, – ткнул пальцем в бравого унтера с медалью. – Живет в соседнем районе, на хуторе. Ну ладно, ты чуток посиди, а я помогу матери.

Вскоре на застеленном льняной скатертью столе поочередно появились блюдо соленых огурцов с помидорами и нарезанная крупными ломтями «паляныця»[118], домашний творог со сметаной, четверть самогона и бутылка наливки, а к ним скворчащая сковорода с глазуньей, поджаренной на сале.

К этому старшина хотел добавить продуктов из мешка, но Морозовы категорически запротестовали.

– Обижаешь, Димыч, – мягко сказал Петро. – Что же мы гостя не можем встретить?

Первую выпили за встречу.

– Однако, – протянул Дим, опорожнив стакан и выпучив глаза. – Градусов шестьдесят. Не меньше.

– Первак, – рассмеялся Петро. – Дед у себя курит. И на калгане[119] настаивает. На вот, закуси помидором.

– Кушайте, хлопчики, кушайте, – пригубив наливки, потчевала ребят хозяйка. – Я вам поутру блинов нажарю.

– Настоящих русских, – облизнулся Петро. – Мы же жили в Туле.

– Интересно, а я и не знал, – уминая яичницу, сказал Дим. – Ты мне раньше об этом не рассказывал.

– Так ты и не спрашивал, – хрустнул огурцом Петька. – Я там родился. А затем переехали сюда. На родину деда.

– Время было голодное, сынки, – вздохнула Надежда Марковна. – Пришлось переехать.

Потом, вскипятив и заварив сухим цветом липы чай, она ушла посумерничать[120] к соседке, а друзья предались воспоминаниям о боевом прошлом.

– Да, – когда упомянули Дорофеева, вздохнул Дим. – Интересно, выжил Жора после того ранения в Будапеште?

– Непременно выжил, – наполнил стаканы по второму Петька. – Давай выпьем за здоровье казака. Пусть ему икнется.

– Давай, – поднял свой Дим, и они чокнулись.

– Ну, а куда мыслишь сейчас? – понюхал Петро корочку хлеба.

– Погощу у тебя пару дней, если не выгонишь, а потом двину дальше. Так сказать, по просторам родины.

– Насчет «выгонишь» ты это брось! – вызверился Петька. – Будешь жить у меня. Пока что-нибудь не придумаем. А поселю я тебя у деда на хуторе. Он в десяти километрах отсюда. Там перезимуешь, а к весне будет видно, что почем. Ну как, заметано?

– Хорошо, – чуть помедлив, ответил Дим. – Но есть одно условие.

После этого он встал из-за стола и вышел.

– Вот, – вернувшись через несколько минут, шмякнул на лавку рулон шевиота[121] и три пары ботинок. – Пойдет на мое содержание.

– Откуда это у тебя? – удивился Петька и пощупал материю.

– Оттуда, откуда и мотоцикл, взял у бандитов. Кстати, в багажнике, еще коробка одеколона.

– Ну что же, хурду я толкну на базаре в Днепре[122] и наберу для тебя все, что нужно.

– Еще у меня есть деньги, те, что вы собрали, – хлопнул по голенищу Дим.

– Их оставь, – снова потянулся к четверти друг. – На всякий случай.

– Ну, а ты как живешь? – спросил Дим, когда завершив трапезу и убрав со стола, они прихлебывали душистый отвар из кружек.

– Ты знаешь, Димыч, еще не понял, – достав из кармана папиросу, дунул в мундштук Петька.

– Вроде и войны нет, и живой вернулся, а что-то не так, как мы мечтали.

– В смысле?

– В прямом, – прикусив мундштук, чиркнул спичкой приятель.

– Еще когда лечился в госпитале в Днепре, обратил внимание. Рядовые с сержантами лежат в одних палатах, офицеры в других. Такого в начале войны не было.

– Не было, – согласился Дим. – Ну и что такого?

– А то, что на передке мы из одного котелка хлебали и одной шинелью укрывались. Несправедливо это. Дальше – больше. Выписался, пошел на городской базар купить матери с дедом подарки. Благо деньги были. И что я там увидел?

– Что? – промокнув рушником влажный лоб, отставил в сторону Дим кружку.

– Целые толпы спекулянтов. Мордовороты наших лет и по виду все «герои резерва». А между ними фронтовики-калеки. Без рук, без ног, милостыню просят. Это как?

– Хреново, – заиграл желваками Дим. – Дальше.

– Ладно, купил подарки, приезжаю в Михайловку. Ну, как водится, отметили встречу. Сам председатель навестил, всю войну пересидел в Ташкенте. Утром проснулся, осмотрел усадьбу – полная разруха. Даже дров нету. Спрашиваю у мамы, что, колхоз завести не может? Нет, отвечает. Дважды обращалась в правление. Отказали. Ладно. Иду к председателю. А у него, гада, хата под железом, три поленницы дров и полон двор живности. Начинаем разбираться. Слово за слово, дал ему в морду. Водой отливали. На следующее утро приехал участковый и меня в район, к прокурору. Хорошо, тот оказался бывший фронтовик. Замял дело. А напоследок остерег. «Хоть и Герой, сиди тихо. А то поедешь на лесоповал. Наших туда быстро оформляют». Спустя неделю преда смайнали, назначили другого. А мне военком предложил идти в милицию.

– Ну и чего же не пошел? – вскинул бровь Дим.

– Не по мне это, – вздохнул Петька. – Я же шебутной[123]. Ты знаешь. Пока побуду здесь. Помогу матери с дедом. А потом, наверное, вернусь на флот. На сверхсрочную.

– Хорошее дело, – согласился Дим. – Но только ты больше не залупайся. А то влипнешь, как я. Не все прокуроры добрые.

– Теперь не буду, – улыбнулся Петро. – Ты рядом.

Утром Дим проснулся от громкого «Подъем!» и резво вскочил с кровати.

– Ничего, навыков не потерял, – сказал стоявший в проеме двери Петька. – Давай умывайся, будем рубать блины со сметаной.

– А где мамаша? – поинтересовался через пару минут старшина, звякая соском рукомойника на кухне.

– Ушла на дойку еще в пять, – накрывая на стол, ответил Петька. – У нас не то, что в городе. Встают рано. Я уже смотался к председателю и отпросился на целый день. Мол, заехал фронтовой друг. Тот отнесся с пониманием. Ну, вроде все, – оглядел стол. – Садись, дернем по лампадке.

Потом друзья приняли из вчерашней четверти по «лампадке» и принялись за блины, макая их в сметану. Те превзошли все ожидания.

– М-м, – довольно промычал Дим. – Здорово, как на масленице.

– А то! – налил ему Петька в кружку из парящей манерки. – Давай под чаек. Больше влезет.

– Ну что, двинем к твоему деду? – когда прикончили последний блин, утер рушником Дим губы. – Мне тут особо светиться не с руки. Сам понимаешь.

– Двинем, – утвердительно кивнул Петро. – Только соберу ему гостинец. И вышел.

Когда он вернулся, на столе стояли две банки «второго фронта», лежала россыпь кускового сахара и три плитки чаю.

– Побалуешь Надежду Марковну, – сказал уже одетый Дим, захлестывая лямкой изрядно опустевший сидор.

– Богато живешь, – поцокал языком Петро. – Спасибо.

После этого они вышли во двор (хозяин вставил в клямку двери щепку) и направились к мотоциклу, у которого стоял небольшой жестяной бочонок, а рядом противогазная сумка.

– Это что? – поинтересовался Дим.

– Керосин и самосад. Доставлю деду с оказией.

– Понял, – сказал Дим, открывая багажник. – Черт, совсем забыл! – достал оттуда коробку. – На, будешь душиться, – передал приятелю.

– Куда мне столько? – выпучил Петька глаза и выложил назад половину.

Далее он отнес парфюм в хлев, а Дим загрузил все в багажник и в патронные сумки. Затем старшина завел мотоцикл, а Петька открыл ворота, и вскоре они пылили по улице села в сторону выгона. Теперь за рулем был Морозов, а Дим покачивался в люльке. Миновав меланхолично жующих жвачку коров с сидящим в стороне подпаском, «Цундап» вымахнул на невысокое плоскогорье и направился по двум малоприметным колеям туда, где виднелся Днепр. К убегающему горизонту.

Сверху открывалась чудесная панорама. Багряно-желтые в предзимье леса, голубые сосновые перелески и между ними полынные участки степи.

– Красиво! – проорал Дим Петьке сквозь тарахтенье мотора.

– Ага! – выжал тот сцепление, переключая скрость. – Дальше будет еще лучше!

Когда плоскогорье закончилось, мотоцикл нырнул в долину, Петро сбавил газ и стал притормаживать.

– Волчьи буераки! – наклонился к пассажиру. – Еще километров пять, и будем на хуторе!

За одним из поросших дубами и зарослями терна поворотов открылась небольшая удивительно зеленая луговина со старым колодезным срубом в центре, Петька подрулил к нему и мотоцикл остановился.

– Перекур, – встал из седла. – А заодно попьем с кринички.

Из берестяного ковша, лежавшем на замшелом камне, они удалили жажду студеной, пахнущей мятой водою, после чего Петро закурил и спросил Дима:

– Хочешь грушек?

– Откуда? – не поверил тот. – Шутишь.

– Пошли, – сказал приятель, направляясь к высокому раскидистому дереву в конце луга.

Оно было совершенно голым, с ковром шуршащих под ногами пожухлых листьев.

– Угощайся, – наклонившись, гребнул Петро рукою и протянул ее Диму.

На широкой ладони золотились несколько мелких плодов с коричневыми бочками. Взяв один, Дим осторожно его надкусил (на лице отразилось изумление), а потом быстро счавкал остальные.

– Ну вот, а ты боялся, – рассмеялся Петро, вслед за чем они собрали по шапке.

– Никогда таких не пробовал, – сказал Дим, когда они возвращались к мотоциклу. – Вроде «дюшеса», но еще лучше.

– Тут и зверья полно, – высыпав дички[124] в одну из сумок, щелкнул карабином Петро. – Дед по весне застрелил кабана в плавнях.

– А тут что, есть плавни? – спросил Дим, усаживаясь в люльку.

– В нескольких километрах от хутора пойма Днепра, – толкнул Петька сапогом рычаг стартера.

– Ду-ду-ду, – ответил «Цундап», плавно трогаясь с места.

Через полчаса подъехали к хутору. Он стоял на опушке леса.

Рубленный из сосны крытый щепой дом с несколькими хозяйственными постройками, огородом и старым садом, огороженный параллельно тянущимися жердями, именуемыми в этих местах «тыном».

Навстречу от усадьбы с басовитым лаем покатил рослый волкодав, который узнав Петьку, радостно запрыгал вокруг мотоцикла.

– Отойди, Черт, задавлю! – махнул рукой тот, после чего «Цундап» въехал на подворье и остановился у дома.

А от одного из строений уже шустро семенил невысокий жилистый старик, в бараньей шапке и меховой безрукавке.

– Тю, та чи Петро?! – залучился он морщинами, приблизившись к мотоциклу.

– Я, я дед, – приобнял хуторянина внук. – С фронтовым другом.

– Друг, цэ добрэ, – цепко тряхнул гостю руку старик. – Я Богдан Захарович. А тэбэ як величать, хлопчэ?

– Дмитрий, – прогудел сверху тот. – Красиво у вас тут. И Днепр рядом.

– Точно – разгладил седые усы старик. – Так чого мы стоимо? Будь ласка до хаты.

– Мы тут тебе гостинцев привезли, – поставил у мотоцикла Петро бочонок и сумку, а Дим вручил деду три флакона одеколона.

– Ну всэ, – лукаво сощурил тот глаза. – Кэросин з тютюном есть, а до ных одеколон. Можна жэнытысь.

– Какие твои года, дидусь, – подмигнул Диму внук, после чего все взяли вещи и, оживленно переговариваясь, пошли к хате.

Миновав сенцы, увешанные связками сухих трав, где Петро оставил бочонок, они вошли сквозь низкую, обитую мешковиной дверь и оказались в кухне. Слева высилась груба с лежанкой, затянутой ситцевой занавеской, у окна стоял стол с угловыми лавками, а в простенке буфет и жестяной умывальник. Из кухни два проема вели в смежные комнаты.

– Так, козаки, вы покы раздягайтэсь, а я до коморы[125], – взял с полки расписной глечик[126] дед, после чего вышел.

Вскоре он вернулся с ним, небольшим полотняным свертком, а также стеклянной бутылью, заткнутой кукурузным початком.

– Оцэ мэд, трошки сала, а ще грушова горилка, – бережно водрузил все на стол и направился к буфету.

Оттуда извлек хлеб, три миски, остро отточенный немецкий штык-нож и деревянные ложки.

– А ты, Пэтро, вынь из грубы чугунок, – нарезая хлеб и сало, приказал внуку. – У мэнэ там юшка з пэчэрыцями[127] упривае.

Когда хлеб с салом были нарезаны, а в мисках задымилась исходящая дразнящим ароматом «юшка», Богдан Захарович налил всем сидящим за столом грушовки.

– Ну, будьмо! – коротко сказал он и первым опрокинул под усы чарку.

– Ху! – словно боженька голыми ножками по душе пробежал, – выдохнув, бросил в рот пластинку сала Петька. – Давай, Димыч, попробуй, это от лесного кабанчика осталось.

– Нэпогыный був, – наполнил по второй дед Богдан, – ну, а зараз пид юшку.

Суп был необычайно вкусен и приправлен травами.

– Так вы что, сами хозяйничаете? – опорожнив вторую миску, поинтересовался Дим у хозяина.

– Чому сам? – налил в глиняную плошку темного меда дед. – З вэсны до осини дочка та онукы допомагають. Бабка два года як помэрла, царство ей небесное.

– Выходит, ты у матери не один? – взглянул на Петра Дим.

– Есть еще старшая сестра, живет в соседнем районе.

После третей пили Димкин плиточный чай с медом, слушая, как за печью трещит сверчок, и в одной из комнат тикают ходики.

– Ну што, выйдэм на двир перекурымо? – сказал дед Богдан, когда гости подкрепились.

– Точно, нужно освежиться, – кивнул Петро. – Крепкая Захарыч у тебя грушовка.

Чуть позже все трое сидели у дома на присьбе, внук с дедом курили, а Дим почесывал за ухом подошедшего к нему Черта. Пес глядел на него янтарными глазами и вилял хвостом. Нравилось.

– Ото ж надо! – пыхнув дымом из вишневой трубочки, удивленно покачал головой дед Богдан. – Вин у мэнэ злый як чорт, а до тэбэ ластыться.

– Собака чует хорошо человека, – со знанием дела сказал Петька.

– То так, – философски изрек хозяин.

Потом внук рассказал деду о побратиме и что с ними случилось в Венгрии, со всеми вытекающими подробностями, а Богдан Захарович молча выслушал.

– Я сам був солдатом, – сказал он. – А щэ Суворов казав «Сам погибай а товарища выручай». Зоставайся, Дмитро. Скикы трэба.

Вечером, когда край неба стал темнеть, Петька тронулся в обратный путь на мотоцикле. Об этом друзья договорились накануне.

Объяснить появление «железного коня» было просто. Мол, купил у заехавшего друга за полцены. Трофейные мотоциклы и авто у населения после войны не были редкостью.

У Дима же начался очередной этап жизни. В лесном хуторе.

С дедом Богданом они быстро сошлись характерами, а Черт не чаял в постояльце души, поскольку по утрам тот шутливо возился с ним, что здоровенному волкодаву весьма нравилось.

День у хуторян начинался с хозяйственных забот, и не знавший куда девать силы Дим с удовольствием трудился на свежем воздухе. Вместе с хозяином он вставал ни свет ни заря и, прихватив ведра, вместе с кобелем отправлялся по стежке к недалекому роднику за хутором. Тот журчал студеной водой сразу на опушке, у старого с расщепленной верхушкой осокоря[128], вытекая из обложенной замшелыми камнями выемки. У родника старшина умывался по пояс, растираясь холщовым рушником, после чего набирал воду. Сначала он наполнял ею дубовую кадку на кухне в доме, а потом относил пару ведер в хлев корове.

Хозяин в это время растапливал печь и готовил завтрак. После него дед Богдан доил и обихаживал буренку, а Дим таскал из лесу сухостой, заготавливая дрова и складывая их в поленницу.

Вместе они обложили дерном зимник, где у старика стояли снятые с луга пчелиные долбенки[129] и перенесли с лесных полян заготовленное на зиму сено. А по вечерам, в тепло натопленной хате, при свете керосиновой лампы бывший унтер рассказывал постояльцу о старине и ее людях.

Как и дед Дима по линии отца – Оверко, умерший перед войной, Богдан Захарович был козацкого роду.

Начал службу при Александре III в пехотном полку под Тулой, где фамилию Мороз ему заменили на «Морозов», побывал на двух войнах, а в середине 20-х с семьей вернулся на родину и зажил крестьянским хозяйством. А еще увлекся историей Запорожской сечи.

Дима весьма удивил имевшийся у деда трехтомник «Истории запорожских козаков» академика Яворницкого.

– Откуда это у вас, Богдан Захарович? – спросил он, с интересом разглядывая имевшиеся там иллюстрации.

– Дмытро Ивановыч подарував, – разгладил усы старик. – Я був з ным лично знайомый.

И рассказал, что познакомился с известным в стране историком, писателем и этнографом, когда тот приезжал на археологические изыскания в эти места, подолгу общаясь с населением.

– Мий батько показав йому дэкилька курганив у нашому райони, а я з хлопцями допомиг у розкопах.

– Ну и как? Нашли что-нибудь интересное?

– А як жэ, – пыхнул трубочкой дед. – Знайшлы у двох. Козацьки могылы. У пэршому була дубова труна, майжэ цила. В ний кистяк здоровэзнои людыны. З пэрначем[130], при шабли и пистолях. А в ногах запэчатана чэтвэрть с напысом «Козацька оковыта[131]», та маленька пляшка з другым – «Москальский мэрзавчик».

– Ну?! – удивился Дим. – Такого быть не может!

– Щэ як може, – зачмокал трубкой дед. – Дмытро Ивановыч нам розповив, що знаходыв оковыту и у другых курганах. А потим я був у нього в музее в Днипропэтровську, и всэ бачив своимы очыма. И даже зробыв запыс у книзи.

– Что за книга?

– Ну, для тех хто його посещав. Там бував цар Микола, генерал Шкуро и дажэ батька Махно Нэстор Ивановыч. В Гражданську. Про нього Дмытро Иванович повидав мэни занимательную историю. Ось послухай. Колы Махно заняв Днипропэтровськ, мисто тоди звалось Екатеринослав, його хлопци хотилы пограбуваты музэй, та батько нэ дав. Дуже сподобався. А щэ вин побачыв сэрэд экспонатив «Козацьку оковыту» и забажав покуштувать ту горилку. Яворныцькый подарував отаману одну, а той выдав музэю охоронну грамоту.

– Да-а, – протянул Дим. – Молодец батька.

– Вэлика була людына, – вздохнул дед Богдан. – Цэ потим з нього зробылы бандита.

С этого вечера по ночам Дим стал читать «историю». В одну из таких ночей, на субботу, выпал первый снег, а вместе с ним поутру нагрянул Петька.

– Ну, как вы тут без меня? – внеся с собой морозный запах, весело спросил он с порога. – Не заскучали?

– А чого нам скучать? – принимая от внука кожушок, повесил его на шпичку старик. – Удвох веселее.

– Точно, – сказал Дим, – пожимая другу руку.

– Ну, тогда айда со мной, – снова открыл дверь Петька.

Потом они внесли в дом два туго набитых мешка и фанерный ящик.

– Тут для вас кое-что на зиму, – перехватив недоумевающий взгляд деда, сказал внук. – Димыч заказал, а я купил в области на базаре. В мешках гречка и мука, а в чемодане сало, чай и сахар.

– Зря цэ ты, Дмытро, – обиделся старик. – Чи я ничого нэ маю?

– Ничего, Богдан Захарович, – тепло взглянул на него Дим. – Лишнее не помешает.

– И то правда, – согласился хозяин – Запас кармана нэ тянэ. – Ты дома поснидав? – обратился он к Петру.

– Ага. Умял макитру галушек.

– Ну, тоди пэрэкуры, а потим затопым баню.

– Баня это хорошо, – шутливо почесался Петро. – Не то, что дома в корыте.

Из Тулы, кроме семьи, старый солдат привез смешанный разговор, который впоследствии стали именовать «суржик», а также неистребимую любовь к русской бане. И такая на хуторе имелась. На задах усадьбы. Рубленная из осины, с вмурованным в каменку котлом, широким полком и двумя лавками. Чуть позже все занялись приготовлениями.

Дим, кликнув Черта, отправился к роднику за водой, Петька, набрав из поленницы березовых дров, пошел растоплять каменку, а дед полез на чердак за вениками.

Пока баня набирала жар и в котле грелась вода, Петька рассказал последние новости. К ним относились выступление Сталина по радио об итогах войны с Японией и присоединении к СССР Южного Сахалина и Курил, а также возвращение в село еще одного фронтовика и двух девушек, ранее угнанных в Германию.

– У одной чахотка, а вторая с прижитым от немца дитем, – завершил сообщение Петька.

– Клята вийна, – вздохнул старик, а в Диме шевельнулась ненависть.

Затем мылись в потрескивающей от жара бане.

– Ну и розмалювалы тэбэ, – удивлялся Богдан Захарович, глядя на наколки Дима. – А ото хто з трубою и лентами, чи ангел?

– Точно, – рельефно блестя мышцами, орудовал мочалом старшина. – Морской ангел.

– А у тэбэ Пэтро художеств поменьше, – покосился на внука дед. – Затэ дуже гарна русалка. И така цыцяста.

– На кораблях любят искусство, дедусь, – обрушил на голову шайку воды тот. – Хотите, расскажу анекдот, наш, севастопольский?

– Давай, – благосклонно кивнул головой Богдан Захарович. – Послухаемо.

– Значит так, – сделал серьезное лицо Петька. – Доставляют в госпиталь раненого моряка с частично оторванным концом и сразу на стол, в операционную. – А там женщина-врач и две сестрички. Глядят, на остатке хозяйства синеют буквы «…ля». «Это ж надо, – удивляются, – не иначе выколол имя любимой девушки. Только вопрос, какое?» Ну, врачиха как старшая и спрашивает: «Товарищ краснофлотец, а какое у вас там было имя – Оля, Поля или Валя?» А он в ответ: «Там было – пламенный привет славным ивановским ткачихам от доблестных моряков Севастополя!»

– Породистый був хлопэць, – утер выступившие на глазах слезы дед. – Знай хлотськых!

– Ну что, а теперь подымем градус? – рассмеялся Дим, черпнув холодной воды из бочки.

– Можно, – кивнул Богдан Захарович.

В сыром тумане мелькнул черпак, и каменка взорвалась паром. Кряхтя и ухая, все принялись охаживать себя вениками. Чуть отойдя от бани, славно отобедали. В небе проглянуло солнце, с крыш капало.