Шпага
Шпага
«Все хорошо, прекрасная маркиза!» — песенка с таким рефреном стала самой популярной во Франции в те годы, когда Шарль де Голль в мрачном одиночестве взирал на мир, видя везде «печать упадка». В своем пессимизме он оказался действительно одиноким, ибо для буржуазии Франции в 1926–1930 годы наступило время эйфории — радостного, повышенного настроения. В самом деле, после многих лет катастрофической инфляции благодаря реформам Пуанкарэ франк стал одной из самых прочных валют. На смену господству старого ростовщического капитала, изрядно потрепанного в катаклизмах мировой войны, поднимался новый промышленный капитал. Производство во Франции с 1920 по 1929 год возросло на 31 процент, тогда как по всей Европе оно увеличилось только на 18 процентов.
Непоколебимой казалась гегемония Франции в Европе, обеспеченная Версальским договором. Бриан навевал пацифистские золотые сны, обещал эру бесконечного мира. Правда, в хор беззаботных голосов иногда врывался грозный рев подымавшегося в Германии фашизма. Но ведь Германия пойдет воевать на восток против большевиков! Разве не заключен Локарнский договор, гарантирующий только западные границы Германии? В кабачках на Монмартре распевали такую песенку: «Локарно… Локарно… Все прекрасно!» Когда один шансонье изменил последние слова и пропел: «Все напрасно!», его освистали. О какой войне может идти речь, если даже металлургические фирмы разных стран объединяются? В 1926 году возник Стальной картель Франции, Германии, Бельгии и Люксембурга, символизирующий, казалось, начало конца международной экономической конкуренции. А «пан-Европа», которая превратит европейский конгломерат народов в дружную семью, как уверял Бриан?
Нет, все хорошо, очень хорошо, прекрасная Маркиза! Жюль Ромэн выпустил новый роман «Люди доброй воли», где нарисовал безмятежно оптимистическую картину тогдашнего буржуазного общества. А живопись! Стоило посетить Салон, чтобы тревожные предчувствия рассеялись. Матисс в серии «Одалисок» и портретов создавал изумительный светлый колорит, свою знаменитую гармонию цветов, сводя рисунок к нескольким простым линиям и заливая полотно ярким светом. Все тона радовались и у Брака. Марке утверждал простую и непосредственную поэзию жизни.
Нет, все прекрасно, раз «весь Париж» каждый вечер безмятежно предается удовольствиям. Ресторанное дело процветало. Буржуазная молодежь увлекалась нахлынувшими из США новыми танцами под звуки возбуждавшего кровь заокеанского джаза, совершавшего триумфальное шествие по Европе. Не многие догадывались, что пляшут на вулкане, грозные силы которого все чаще давали о себе знать. Ведь «процветание» выросло на почве небывало интенсивной эксплуатации рабочего класса, который теперь все яснее сознавал смысл своего положения, ибо активно действовала молодая Французская коммунистическая партия. На парламентских выборах в апреле 1928 года коммунисты получили свыше миллиона голосов, на 200 тысяч больше, чем на предыдущих выборах!
А потом как гром среди ясного неба осенью 1929 года прозвучало сообщение о «черной» пятнице на Уолл-стрите. Начинался великий мировой экономический кризис капитализма. Но Франция больше года чувствовала себя «счастливым островом». Благодаря широкому внутреннему рынку и стабилизации франка, облегчившей экспорт, она держалась дольше всех. Увы, весной 1930 года настала и ее очередь. Французское производство упало за год на 33 процента, возникла массовая безработица. Всего в «процветавшем» капиталистическом мире без работы оказалось 30 миллионов человек, а производство сократилось на 40 процентов. Это была небывалая катастрофа, тем более драматическая для буржуазии, что она наступила в разгар пресловутой эйфории.
Де Голль с мрачным удовлетворением наблюдал, как сбываются его пророчества о неустойчивости современного мира. Он, естественно, игнорировал вопрос о том, что кризис всей своей силой подтвердил истину марксизма о неискоренимых противоречиях капитализма, и подходил к кризису, как всегда, со своей исходной позиции, состоящей в том, что в истории доминирует национальный элемент, предопределяющий органическую неизбежность вечного противостояния наций и периодических кровавых столкновений между ними. Он считал, что все государства, охваченные кризисом, будут искать решения своих трудностей во внешней экспансии за счет других стран. Они возведут протекционистские крепостные стены экономического национализма и превратят рынки в поле экономического боя. Более сильные попытаются переложить тяготы на слабых. Кризис — это лишь очередная фаза борьбы всех против всех, в которой выживут сильные и беспощадные. А экономический национализм является всего лишь прелюдией к национализму политическому, ведущему только к войне!
А о ней де Голль думал всегда. В те тоскливые годы неудач, окруженный стеной непонимания, он как бы вел и вторую жизнь, находя средство самовыражения в размышлениях о войне и в литературном творчестве. Правда, его первую книгу «Раздор в стане врага» сразу забыли, а десяток его статей не вызвал почти никакого отклика. Но горькие неудачи не обескураживали де Голля. Характер сильного, уверенного в себе человека помогал ему упорно продолжать свое дело, даже не встречая никаких признаков поощрительного внимания общества, не желавшего нарушить свой покой мрачными, угрожающими пророчествами о неотвратимой войне.
В 1932 году Берже-Левро, товарищ де Голля по плену в Ингольштадте, который стал издателем военной литературы, выпустил его новую книгу «На острие шпаги». Содержание этой книги о войне довольно неопределенно, как и ее эффектное название. Стиль очень претенциозный, а смысл сводится к своеобразной компиляции идей, подчас весьма старых. Поскольку, как известно, все новое есть основательно забытое старое, то нетрудно найти много источников вдохновения де Голля. Разумеется, неизменным остается влияние его юношеских оракулов, хотя Пеги погиб на фронте еще в 1914 году, а Баррес умер в 1923 году. На Бергсона же де Голль прямо ссылается и цитирует его. Многие места наводят на мысль о влиянии Морраса, и не только в отношении стиля, но и суждений де Голля о роли выдающейся личности. Ведь мысль Морраса о том, что «народ нуждается в вожде так же, как человек нуждается в хлебе», всегда будет близка и понятна де Голлю.
В книге «На острие шпаги» явно ощущается терпкий привкус откровенно реалистических, если не циничных, политических принципов Макиавелли. Что касается Ницше, на которого де Голль обрушился в книге «Раздор в стане врага» за то, что тот оказал пагубное воздействие на германских военных руководителей, то его влияние невозможно не заметить в рассуждениях де Голля об отношениях вождя и массы. Он откровенно исходит также из идей Клаузевица о полководце. Многие указывают на явную близость де Голля к идеям французского военного теоретика прошлого века Ардана дю Пика, писавшего о роли «моральных сил» в войне. Находит отклик, конечно, и романтик печального и почетного солдатского ремесла Альфред де Виньи.
Перечисление всех этих идейных предшественников де Голля отнюдь не лишает книгу оригинальности, если иметь в виду постановку вопроса о войне, армии и полководце в конкретный момент и в специфической форме. Вообще же о серьезном научном ее значении по существу трактуемых в ней вопросов говорить особенно не стоит, поскольку, например, коренную причину войн де Голль видит в природе человека. Найти в книге большую научную ценность можно было бы при условии ее издания по крайней мере лет на двести раньше.
И все же книга «На острие шпаги» имеет совершенно исключительное значение в главном для нас вопросе об эволюции личности Шарля де Голля. Это поразительный автобиографический документ, хотя автор, видимо, совершенно не рассматривал ее в качестве такового. Мало кто заметил выход этой книги. Но спустя много лет, в свете последующей грандиозной карьеры ее автора, она приобрела совсем иное звучание.
Книга де Голля — это не какой-то случайный отклик на злобу дня. Она выражает его мысли, накопленные за много лет. Об этом говорит сама ее структура. Первые три главы: «О военной деятельности», «О характере», «О престиже», представляют собой обработанные тексты лекций, прочитанных де Голлем в 1927 году в Высшей военной школе и в Сорбонне. В основу главы «О доктрине» легла статья, опубликованная им еще в 1925 году подзаголовком: «Доктрина a priori, или доктрина обстоятельств». Специально для книги, совершенно заново де Голль написал введение и последнюю, пятую главу «О политике».
Хотя книга звучала резким диссонансом на фоне основных направлений буржуазной политической мысли эпохи «процветания» и эйфории, это не значит, что де Голль игнорировал действительность. Напротив, он все время имеет ее в виду и откровенно изливает чувство горечи, в котором отражается его личная неудовлетворенность своей судьбой и сознание несправедливости приниженного положения французской армии вообще в эру бриановского пацифизма. При этом он анонимно полемизирует с апологетами тогдашней международной «стабильности».
«Неустойчивость, — пишет он, — характерна для нашей эпохи. Сколько правил, предсказаний, доктрин опровергнуто, сколько испытаний, потерь, разочарований, а также сколько взрывов, ударов, неожиданностей, поколебавших установленный порядок. Преобразившим мир армиям остается лишь страдать и оплакивать свои утраченные надежды. Можно считать эту меланхолию военных в периоды мира, несомненно, классическим явлением. Но военные люди не могут без боли воспринимать контраст между фиктивной деятельностью армии в мирное время и ее скрытой мощью».
Де Голль считает понятным, что военные и их заботы отодвинуты на второй план в условиях всеобщего стремления народов к миру. В свою очередь, это стремление он находит вполне естественным результатом тяжких испытаний недавней войны. Но надежду на то, что войны не будет только потому, что она ужасна, он считает беспочвенной иллюзией. Де Голль с сарказмом пишет о появлении какой-то мистической веры в невозможность войны, объяснимой исключительно страстным желанием избежать ее. По его мнению, эта мистическая вера совершенно лишена логических и вообще любых реальных оснований. Таким образом, он как бы выражает понимание чувства наивной уверенности в невозможности войны, но лишь для того, чтобы показать его беспочвенность. «Вид больного, — пишет он, — который грозит кулаком смерти, не может никого оставить бесчувственным».
Войну нельзя окончательно предотвратить потому, что она служит проявлением фактора силы, являющейся главным содержанием жизни, природы, самого человека. Но это неизбежное явление не только пагубно, но и благотворно одновременно. Де Голль считает, что говорить об этом надо откровенно, прямо и резко, ибо речь идет о самом ужасном в жизни человечества — о войне как следствии объективно необходимого содержания жизни, немыслимой без насилия.
«Можно ли представить себе жизнь без фактора силы? — пишет де Голль. — Пусть помешают рождению нового, обесплодят умы, заморозят души, усыпят нужды; вот тогда, несомненно, сила исчезнет из застывшего в неподвижности мира. Иначе никто не может сделать немыслимым существование силы. Сила — средство мысли, инструмент действия, условие движения; эта акушерка необходима, чтобы добиться хотя бы одного дня прогресса Сила — это щит мудрецов, оплот тронов, таран революций; порядок и свобода, в свою очередь, обязаны ей своим существованием. Сила — колыбель городов, скипетр империй, могильщик пришедшего в упадок; она дает законы народам и определяет их судьбу».
Эта апология силы понадобилась де Голлю, для того чтобы, показав неизбежность войны и ее благотворность, доказать необходимость существования армий. Более того, он стремится убедить читателя в том, что, поскольку без фактора силы немыслима жизнь в любой форме, без армий невозможен прогресс человеческого общества. Он знает и учитывает антимилитаристские настроения, обвинительные аргументы против армий. И чтобы опровергнуть их и доказать не только необходимость военного ремесла, но его прогрессивное значение, он хочет выглядеть объективным. Он даже как будто соглашается со всеми обвинениями по адресу вооруженных сил; он сам повторяет их. Но де Голль делает это только для того, чтобы показать их беспредметность. Из неизбежного зла армии превращаются у него в решающую силу развития мировой цивилизации. Очевидно, что де Голль таким образом обосновывает правомерность милитаризма.
«Армии, — пишет он, — во все времена были инструментом варварства… Из глубин сердец армии поднимают грязь низменных инстинктов. Они превозносят убийство, питают ненависть, возбуждают алчность. Они подавляли слабых, возносили недостойных, поддерживали тиранию. Их слепая ярость губила лучшие замыслы, подавляла самые благородные движения. Непрерывно они разрушают порядок, уничтожают надежды, предают смерти пророков. Однако если такое применение находит им Люцифер, то они бывают и в руках Архангела. Какими добродетелями обогатили они моральный капитал людей! Благодаря их существованию, мужеству, преданности величие души достигло вершин… Распространяя идеи, проводя реформы, прокладывая пути религиям, армии разносили по вселенной все, что ее обновило, Улучшило или утешило. Только благодаря их кровавым усилиям в мире появились эллинизм, римский порядок христианство, права человека и современная цивилизация».
За широкими абстракциями отступает все — разница между войнами справедливыми и несправедливыми, между армиями революционными и армиями реставрации, между армиями агрессии и обороны. Армия превращается в некий символ, в чистую идею, с помощью которой, естественно, реабилитируется любой милитаризм, ибо ответственность за его преступления падает на все человечество, поскольку оно существует. «Позорная и величественная история армий есть история людей», — пишет де Голль.
Итак, де Голль показал роль и место армий в истории, поднял их значение до уровня ее главной движущей силы, заключив утверждением, что «меч — это ось мира». Сравнив затем свой идеал с реальным положением армии во Франции, де Голль призывает добиваться возвращения армии достойного ее миссии места. Для этого, по его мнению, надо, чтобы элита армии, кадровые офицеры требовали такого места и чтобы, осознав свою роль, они гордились принадлежностью к армии — защитнице национального величия и безопасности родины.
«Воинский дух, — пишет де Голль, — искусство солдата, его достоинства являются неотъемлемой частью человеческих ценностей. Настало время, когда военная элита должна вновь проникнуться сознанием своей первостепенной роли и сконцентрироваться на своей цели, которая состоит в войне. Военная элита должна поднять голову и устремить взгляд к вершинам. Чтобы придать острие шпаге, настало время восстановить философию, присущую положению военной элиты».
Для выработки этой философии необходимо прежде всего понимать сущность войны и принципы ее ведения. По мнению де Голля, в этом деле не может быть каких-то раз и навсегда установленных рецептов и закономерностей, ибо на войне, как и в жизни, может случиться все. И здесь он вновь развивает свою военную доктрину «обстоятельств», которую он еще и раньше противопоставлял официальным военным теориям. Действия армии должны направляться такими руководителями, которые готовы ко всему и способны правильно действовать даже в совершенно немыслимой ситуации, где непригодны никакие военные доктрины и где выручить может только интуиция. И вот здесь де Голль обратится к Бергсону, возводя военное дело в ранг высоки философии и искусства.
«Бергсон показал, — пишет де Голль, — что для установления прямого контакта с действительностью человеческий разум должен обрести интуицию, сочетая инстинкт с разумом… Инстинкт является способностью, более всего связывающей нас с природой. Благодаря ему мы постигаем глубочайший смысл явлений и открываем их скрытую гармонию… С военным руководителем происходит нечто аналогичное тому, что отличает деятельность артиста. Он не пренебрегает разумом. С его помощью он опирается на науку, навыки, знания. Но творчество как таковое возможно только путем применения способности инстинкта, вдохновения, без которого невозможен прямой контакт с природой. О военном искусстве можно сказать то, что Бэкон говорил о других искусствах: это человек в соединении с природой».
В рассуждениях о первостепенном значении для военного, офицера или полководца интуиции, инстинкта, вдохновения, чутья, таланта, гениальности и т. п. нет ничего особенно нового. Еще Наполеон говорил, что военное искусство — это «дитя смертного и богини». Де Голль лишь связывает эту идею с философией Бергсона, в своем понимании, естественно. Таким путем он подводит читателя к главной проблеме книги: роль полководца и необходимые ему качества. Совершенно очевидно, что раз речь идет об интуиции как важнейшем качестве военного руководителя, то им должен быть человек необыкновенный, одаренный самой природой чудесным даром все постигающего инстинкта, способный действовать в самых грозных обстоятельствах войны. Каким же он должен быть, этот человек действия? И здесь-то де Голль начинает рисовать портрет, который невозможно не узнать, ведь это его собственная персона! «Сильные личности, — пишет он, — созданные для борьбы, испытаний, великих событий, не всегда воплощают простое превосходство, ту поверхностную привлекательность, приятную в повседневной жизни. Выдающиеся характеры обычно суровы, неуживчивы, иногда Жестоки. Если даже стоящая внизу масса признает их превосходство и невольно воздает им должное, то очень Редко случается, чтобы их любили и им покровительствовали. При решении вопроса о продвижении выбор охотнее останавливают на тех, кто нравится, а не на тех, кто этого заслуживает».
Возмущение офицера, которого 12 лет держали в чине капитана из-за его слишком самостоятельного характера и образа мыслей, явно слышится в этих словах. Но он не обескуражен, как об этом свидетельствует само появление его книги. Он тщательно описывает образ человека действия, тот самый образ, в который он всю жизнь будет стремиться воплотить самого себя. Впрочем, многими чертами, личными качествами он уже соответствует своему идеалу. Словом, в книге «На острие шпаги» де Голль лепит собственную статую.
Вот как он описывает этого человека действия, вождя, который рассчитывает только на самого себя и на ход событий: «Далекий от того, чтобы укрываться под покровом иерархии, скрываться в бумагах, прятаться за отчетами… он решительно становится хозяином действий, ибо, если он вмешивается в них, они подчиняются ему. Если он находится на высоте положения, то добивается успеха, если даже ему не удается выиграть, он берет на себя все тяготы, перенося их не без некоторого горького удовлетворения. Короче говоря, это борец, который находит в самом себе источник своей энергии и свою точку опоры, игрок, который больше стремится к успеху, чем к выигрышу, и платит свой долг собственными деньгами. Человек характера придает действию благородство: без него — тягостная участь раба; благодаря ему — божественная игра героя…»
Человек действия не только не боится трудностей; они привлекают его, «ибо, борясь с ними, он добивается самовыражения. Только от него самого зависит, выйдет ли он победителем или потерпит поражение… Что бы ни произошло, только на его долю выпадает суровая радость ответственности».
Де Голль неоднократно возвращается к мысли, что сильная личность неизбежно имеет качества, которые в повседневной жизни вызывают недовольство и непонимание. Вышестоящих раздражает его надменность, подчиненных — педантичная требовательность. «Но лишь только события приобретают грозный характер, — продолжает де Голль, — опасность приближается и дело общего спасения требует немедленной инициативы, готовности к риску, твердости; все меняется, и справедливость вступает в свои права. Какая-то могучая волна выталкивает на передний край человека характера. Его советами пользуются, его таланты хвалят, и он обретает всю свою ценность, Естественно, ему поручается труднейшая задача, главная роль, решающая миссия. Рассматривается все, что он предлагает, принимается все, что он требует. Впрочем, с момента, когда его призвали, он не злоупотребляет доверием и проявляет себя добрым гением. Спаситель не догадывается о своем реванше, ибо действие поглощает его целиком».
В главе «О престиже» де Голль дает сводку конкретных рецептов поведения великого человека. Они станут для него железными правилами, и он будет стремиться никогда не отступать от них. Главное из этих правил сводится к поддержанию престижа всеми средствами, вплоть до публичного актерства и комедиантства.
«Престиж не может сохраняться без таинственности, ибо то, что слишком хорошо известно, не побуждает к преклонению. Необходимо, чтобы в замыслах, манерах, в проявлениях ума содержалось нечто непонятное для других. То, что интригует, волнует, держит в напряжении. Подобная сдержанность души обычно невозможна без сдержанности в жестах и словах. Возможно, это лишь видимость, но именно на основании этой видимости множество людей составляют свое мнение… Среди тех, кто командует, люди незначительные держатся просто и откровенно перед войсками, тогда как действительно великие тщательно заботятся о своих выступлениях. Они делают из этого искусство, которое Флобер очень хорошо определил, когда он в „Саламбо“ нарисовал эффект, произведенный на колеблющихся солдат рассчитанным появлением Гамилькара. Каждая страница „Комментариев“ Цезаря показывает нам, каким образом он продумывал свои публичные жесты. Известно, как заботился Наполеон о том, чтобы всегда показываться, поражая воображение…
Сдержанность, характер, величие — эти условия престижа необходимы для осуществления усилий, которые не очень нравятся большинству. Самыми тайными фибрами души сильная личность чувствует непрерывное напряжение, постоянный риск. В результате такого состояния человек, принуждающий себя к этому напряжению, испытывает внутреннюю борьбу, в зависимости от темперамента более или менее острую, которая не перестает ни на мгновение терзать ему душу подобно тому, как власяница раздирает при каждом шаге тело кающегося грешника. Этим объясняется причина непонятных отставок; люди, преуспевшие во всем, пользующиеся доверием, часто сбрасывают с себя тяжелую ношу. Кроме того, находясь на расстоянии от других, вождь лишается возможности непринужденных отношений с людьми, он отказывается даже от сладостной дружбы. Он обрекает себя на чувство одиночества, которое, по выражению Фагэ, „является нищетой великих людей“. Состояние удовлетворения, внутреннего мира, размеренной радости, то есть всего того, что соответствует понятию счастья, исключено для вождя… Меланхолия неотделима от всего величественного, будь то люди или вещи. Перед древним и благородным памятником кто-то сказал Бонапарту: „Это печально!“ и он ответил: „Да, это. печально, как величие!“».
Некоторые суждения де Голля о нормах поведения человека действия, вождя вызывают удивление и наводят на мысль о цинизме. Так, он пишет, что «человек действия почти не мыслит себя без некоторой дозы эгоизма, надменности, сомнения, хитрости». В другом случае он говорит, что «политический деятель пускает в ход все свое мастерство, для того чтобы соблазнить толпу, скрывая до времени свои истинные цели и обнаруживая их лишь в подходящий момент. Чтобы стать господином, он прикидывается слугой».
В книге «На острие шпаги» де Голль рассматривает много других вопросов, таких как подготовка вооруженных сил и их использование государством, проблема взаимоотношений между правительством и командованием, различные аспекты «философии действия» и т. п. Во всем этом много милитаризма, национализма, своеобразного культа личности. В книге нет и следа демократизма, ибо народ в ней фигурирует лишь в роли пассивной толпы, нуждающейся в руководстве со стороны сильного человека. Во всяком случае, содержание книги продиктовано самыми лучшими намерениями, тревогой за судьбу Франции в будущей войне, заботой о ее безопасности. Книга пронизана от начала до конца легко читаемыми между строк честолюбивыми притязаниями автора на нечто еще ему самому не ясное, но обязательно великое, исключительное. Характерен подбор эпиграфов, которыми де Голль украсил как свое произведение в целом, так и каждую главу в отдельности. Книге предпосланы слова шекспировского Гамлета: «Быть великим — значит вести великую битву». Предоставлено место и Фаусту Гёте: «Сначала было слово? Нет, сначала было дело!» А главу «О престиже» украшает девиз из Вилье де Лиль-Адана: «В своей груди нести собственную славу».
Де Голль явно преисполнен решимости вступить в великую битву, делать великое дело и добывать великую славу, тем более что теперь у него в руках созданное им пособие, ясно указывающее, как надо действовать, чтобы стать де Голлем…
Вот отзыв известного английского историка и журналиста Александра Верта об этой книге: «Очерк „На острие шпаги“ ясно обнаруживает огромную эрудицию де Голля, его редкий классический литературный стиль и высокий ум. Но этот очерк также отражает твердое сознание собственного превосходства де Голля и его незыблемую веру в себя как в человека, ниспосланного судьбой. И всем весьма ясно объяснено за восемь лет до того, как это случилось, почему де Голль „взбунтовался“ в 1940 году. Сильный характер, авторитет и вера являются, по мнению де Голля, тремя главными элементами, создающими великого полководца и вождя. Во всех трех главах мы находим места, раскрывающие перед нами работу „таинственного“ ума де Голля».
Вернемся, однако, к конкретным обстоятельствам его жизни, от которой нас несколько отвлекла (а быть может, и приблизила к ее пониманию) книга «На острие шпаги». В 1932 году де Голля переводят из штаба в Бейруте снова в Париж. В отличие от Бонапарта, который, вернувшись некогда из этих же мест, совершил переворот 18 брюмера, де Голль занял скромное место секретаря Высшего совета национальной обороны — постоянного органа при премьер-министре, занимавшегося подготовкой государства к войне. Но это все же повышение, новый шаг в карьере де Голля, тем более что вскоре, в 1933 году, он получил чин подполковника.
Теперь де Голль по своему положению оказался гораздо ближе к людям и учреждениям, решавшим судьбу Франции. Он получает возможность судить о государственных мероприятиях по обороне страны не только на основании газетных сведений или разговоров с коллегами; теперь ему доступны важнейшие секретные документы, планы, решения. Все это представляло для него огромный интерес, и он полностью отдается новому делу. В Высшем совете национальной обороны он работает с 1932 по 1937 год, за исключением непродолжительного периода пребывания в Центре высших военных исследований, который в армии называли «школой маршалов».
Де Голль занимается изучением различных политических, технических и административных проблем обороны страны. Ему поручают разработку мероприятий по мобилизации администрации, промышленности, коммунальных служб на случай войны. Он даже участвовал в разработке планов разоружения и безопасности, которые Франция вносила в Лигу наций. Известно, с каким скептицизмом, если не презрением, относился он к этим планам. Особенно много времени и сил у него ушло на проект закона об организации государства во время войны. Ему пришлось переделывать этот проект десятки раз. «Выполнение этих обязанностей, — вспоминал де Голль, — участие в совещаниях, общение с различными политическими деятелями позволили мне убедиться в огромных возможностях нашей страны, но в то же время и в немощи ее государственного аппарата».
История подготовки закона об организации страны во время войны особенно многому научила де Голля; он занимался этим делом больше шести лет. А впервые проект этого закона был составлен еще в 1923 году. В марте 1927 года палата депутатов одобрила его, но сенат внес поправки. Закон вернулся опять в палату, где получил одобрение, и вновь сенат внес поправки. Проект был похоронен. И вот де Голлю предложили обновить проект, что он и сделал. Однако в разгар экономического кризиса никто не хотел им заниматься. Тогда де Голль решил прибегнуть к своему обычному способу и привлечь внимание общественности. В январе 1934 года он опубликовал в журнале «Ревю милитер франсэз» статью «Экономическая мобилизация за границей». Но понадобилось еще полтора года всевозможных согласований, чтобы можно было внести проект в парламент, который после долгих проволочек одобрил его только в 1938 году, всего лишь за 18 месяцев до начала войны…
Но это был еще исключительно удачный исход дела по сравнению с полной безрезультатностью всех попыток подготовить французскую армию к той войне, которую, как становилось все очевиднее, ей неизбежно придется вести. Теперь, когда де Голль мог с близкого расстояния наблюдать действие (вернее, бездействие) французского военного аппарата, он с горечью убеждался, что Франция снова отстает на одну войну. Военные руководители мыслили исключительно понятиями войны 1914–1918 годов, тем более что они носили с гордостью лавры победителей. Состав французского генерального штаба оставался стабильным с 1919 года. Во главе армии все еще находились дряхлые полководцы прошлой войны. Маршал Петэн был вице-председателем Высшего военного совета до 1931 года, потом его сменил Вейган, а после него вплоть до разгрома 1940 года этот пост занимал Гамелен. Живя только воспоминаниями о прошлой войне, они совершенно произвольно формулировали ее уроки. Тщательно скрывалась цена, в которую обошлась Франции победа; книги о войне подвергались особой цензуре. Например, мало кому было известно, что французская пехота потеряла убитыми и ранеными 70 процентов своего состава, тогда как германская — 40 процентов. Прошлую войну французская армия встретила с лозунгом «наступление любой ценой». Теперь она готовилась к «обороне любой ценой». Внешне все выглядело усвоением уроков прошлой войны. Но это была фикция, ибо условия резко изменились. И та и другая тактика оказалась гибельной для Франции. Де Голль справедливо полагал, что нет ничего более опасного для нации, чем боязнь свободного обсуждения итогов последней войны.
С 1921 года Петэн упорно и успешно добивался строительства линий укреплений вдоль северо-восточной границы Франции. Но границу с Бельгией не укрепляли. Когда в 1934 году Петэн стал военным министром в правительстве Думерга, он немедленно приказал прекратить работы по строительству некоторых укреплений на франко-бельгийской границе. Арденны непроходимы, уверял старый маршал.
Любое предложение оснастить армию новейшей техникой отвергалось. Даже простая моторизация объявлялась вредной. Генеральный инспектор кавалерии и член Высшего военного совета генерал Брекар назвал план механизации двух дивизий «опаснейшей утопией». Авиация создавалась в расчете на оборону. Почти не строили бомбардировщиков, а о штурмовиках и не думали. Танки считали пригодными только для поддержки пехоты. Они были распылены по разным частям, тихоходны и вооружены слишком легкими пушками. Артиллерия могла действовать лишь с заранее подготовленных позиций и не годилась для маневренных и наступательных действий. Не заботились о самом элементарном. В начале войны обнаружилась нехватка револьверов, обуви, одеял. Армия могла быть готова к войне только в 1942 году.
Поскольку до 1939 года Франция не выходила из жестокого финансового кризиса, все правительства одобряли бездействие генералов: ведь так армия требовала меньше денег. Да и те средства, которые отпускались, расходовали самым непостижимым образом. 66 процентов шло на жалованье офицерам, 10 процентов — на содержание солдат и только 24 процента использовалось на обеспечение армии вооружением и прочим.
Петэн, Вейган и другие обшитые золотыми галунами старцы представляли себе будущую войну в виде спокойного выжидания неминуемого краха Германии от блокады и истощения. Французской армии, укрывшейся за бетоном «линии Мажино», придется лишь выдержать неприятную скуку терпеливого наблюдения за развалом Германии. Главное — драться как можно меньше.
Такая военная доктрина обрекала на пассивность и изоляцию дипломатию Франции. Ее союзники на востоке— Польша, Чехословакия, Югославия и другие, — как становилось все яснее, обречены были стать первой жертвой Германии. Но поскольку Франция заявляла, что не собирается выводить свои войска в будущей войне за пределы собственных границ, то на какую помощь со стороны Франции могли они рассчитывать? «Малая Антанта» рушилась. Стратегия политической и военной пассивности содержала в себе еще одну, особенно роковую для Франции ошибку, которую сразу почувствовал де Голль. «Мне казалось, — вспоминал он позже, — что тем самым мы отдаляем Россию от союза с нами…»
Работа в качестве секретаря Высшего совета национальной обороны позволяла де Голлю все это увидеть и понять. Но что касается возможностей действовать, то при скромном служебном положении подполковника они были очень ограничены. Разумеется, удавалось немного улучшить тот или иной проект, несколько ускорить его продвижение, как это было с законом об организации государства во время войны. Но подобные мелкие успехи, не касавшиеся главного, что волновало де Голля, не могли удовлетворить его. Он мечтал о делах совсем иного размаха. Ясно, что надо было действовать. Ведь до сих пор в своих статьях, книгах он лишь выдвигал идеи, притом самого общего характера, шла ли речь о французской военной доктрине или о сущности и роли войны, армии, полководца, как в книге «На острие шпаги». Даже если бы к де Голлю прислушивались внимательнее, немедленных реальных последствий этих довольно абстрактных замыслов ожидать было трудно. Де Голль сознавал неотложную необходимость выдвижения иных, более конкретных практических предложений. Но каких? Ответ на этот вопрос невозможно было получить от людей, окружавших его на службе. Вокруг маршала Петэна и ему подобных царила атмосфера угодничества. Их взглядами, которые де Голль совершенно не разделял, полагалось только восхищаться.
Но с 1932 года, когда де Голль вернулся в Париж, он получил возможность общаться с людьми иного круга. Подполковник Люсьен Нашен, симпатию и доверие которого он уже приобрел давно, познакомил его с одним странным, но очень интересным человеком. Это был 80-летний отставной офицер Эмиль Мейер. Когда-то он учился в одном лицее с Жоффром, а его товарищем по Политехнической школе был Фош. Но если они стали маршалами и попали в разряд великих полководцев, то Мейер остался до конца дней скромным подполковником. Это было вполне закономерно, ибо Мейер отличался оригинальностью взглядов, необычайной образованностью и честностью. Свою карьеру он начал «портить» еще в 1895 году, когда открыто заявил, что не верит в виновность Дрейфуса. А вскоре этот офицер опубликовал брошюру «Довольно армий, довольно войн!» Нетрудно представить, как отнеслось начальство к его выходкам. В 1917 году он попытался выручить своего друга Люсьена Нашена, попавшего в плен к немцам, и написал письмо начальству немецких лагерей для военнопленных, в котором просил освободить Нашена. Чтобы польстить немцам, он в своем письме превозносил «величие души немецкого народа». Французская военная цензура, конечно, письмо задержала, и Мейер снова имел неприятности. Вот так он «делал» свою военную карьеру. Но этот человек жил в сфере духовных интересов. В молодости его другом был один из видных представителей французской буржуазной мысли XIX века — Ипполит Тэн. Он поддерживал близкие отношения с крупнейшими писателями, политическими деятелями. С ним переписывался, например, Роже Мартен дю Гар, лауреат Нобелевской премии по литературе.
Человек необычайной интеллектуальной любознательности, он стал военным теоретиком и журналистом. Множество статей вышло из-под его пера, и некоторые из них отличались поразительной прозорливостью. В 1903 году, когда официальная французская военная мысль вынашивала планы наступления любой ценой, он предсказал, что война будет позиционной и мощь огня сделает очень трудными активные наступательные операции. Не от него ли Петэн и заимствовал свое преклонение перед превосходством артиллерии? В свое время именно благодаря таким взглядам будущий маршал внушил уважение молодому де Голлю.
Де Голль произвел на Мейера сильное впечатление своим твердым характером, непоколебимостью убеждений, принципиальностью и стремлением к действию. Старик сразу привязался к этому необычному офицеру, резко выделявшемуся из военной среды независимостью суждений и поведения. Люсьен Нашен познакомил де Голля и с другими интеллигентами, военными и гражданскими. Образовался кружок, душой которого был Эмиль Мейер, а его центром постепенно становился де Голль. Вот так появились, можно сказать, первые голлисты.
Вся эта компания собиралась каждый понедельник в кафе Дюмениль, напротив вокзала Монпарнас. Де Голль часто приглашал их к себе на улицу Сен-Франсуа-Ксавье. Долгие беседы велись в салоне зятя Мейера Гринбаум-Баллена в его квартире на бульваре Босежур. Это общество на протяжении шести лет будет своеобразным духовным убежищем де Голля. Здесь он проверял верность своих мыслей, делая их предметом обсуждения, узнавал много нового. Особенно большое значение для него имело его общение с Эмилем Мейером, который, по мнению Жана Лакутюра, явился, «быть может, единственным, кроме Андрэ Мальро, кто оказал прямое влияние на сознание и жизнь Шарля де Голля». Лаку-тюр утверждает также, что именно в беседах Мейера и де Голля родилась идея создания профессиональных бронетанковых вооруженных сил, идея, которая станет вскоре боевой программой де Голля.
Вообще-то мысль об этом носилась в воздухе. Оснащение армий новой техникой и в связи с этим революционные изменения в тактике, оперативном искусстве и в самой стратегии были неизбежным следствием промышленного развития и новых технических достижений. Де Голль хорошо знал военную историю и мог назвать множество сражений далекого прошлого, в которых рыцарская конница творила чудеса. Высокая степень неуязвимости делала ее всесокрушающим тараном. Теперь вместо лошади есть мотор, а вместо лат и шлемов — броня. Танки — вот оружие, призванное сыграть решающую роль. Именно они спасут Францию.
Де Голль давно понял, что Франция не сможет соперничать с будущим противником, то есть с Германией, количеством войск, поскольку ее население значительно меньше. Более того, именно в 30-х годах Франция перевивала невиданный демографический упадок. Перед первой мировой войной рождалось 830 тысяч человек в год, а в 30-х годах — 620 тысяч. Умирать стало больше людей, чем рождалось. Если век назад французы составляли одну шестую населения Европы, то теперь — одну шестнадцатую. Необходимо компенсировать этот трагический упадок французских людских ресурсов. Словом, какие бы стороны проблемы безопасности Франции ни обсуждали де Голль и Эмиль Мейер, они неизменно приходили к выводу о необходимости создания мощной, подвижной, ударной, но немногочисленной армии. Все подводило к мысли о танках.
Де Голль внимательно следил за военной литературой, за практикой разных армий. И всюду он находил подтверждение правильности своей гипотезы. Еще в первой мировой войне англичане успешно использовали отдельный танковый корпус. Английский генерал Фуллер и военный теоретик Лиддел Гарт уже в те годы активно выступили за самостоятельное использование крупных бронетанковых соединений.
Попытки такого же рода предпринимались и во Франции, несмотря на пренебрежительное отношение к танкам со стороны военного руководства. Генерал Этьен 17 апреля 1917 года направил впереди пехотных батальонов специально созданное им танковое соединение. После войны в 1920 году генерал Этьен предложил создать армию в 100 тысяч человек, способную проходить 80 километров за одну ночь. Ударной силой этой армии должен был служить корпус в составе 4 тысяч танков и 20 тысяч человек. Генерала Этьена называли в армии «отцом танков». В 1928 году генерал Думенк предложил высшему командованию проект создания бронетанковой Дивизии. Он не был принят. Правда, в 1933 году в лагере Сюип собрали из разных частей ядро легкой танковой Дивизии. Но она была предназначена лишь для разведки и охранения.
Однако о широком и самостоятельном использовании танковых соединений французское верховное командование не хотело и слышать. Составленная в 1921 году под руководством Петэна «Временная инструкция по тактическому использованию крупных соединений» действовала до сих пор. В этом боевом наставлении говорилось, что пехота является главной ударной силой, что ее наступлению должен «предшествовать, поддерживать его и сопровождать огонь артиллерии при возможной помощи со стороны танков и авиации». Категорически приказывалось рассматривать танки лишь в качестве силы, поддерживающей пехоту. Это была тактика войны 1914–1918 годов.
Между тем в Германии подходили к делу совершенно иначе. Германские боевые уставы предусматривали самостоятельные действия танковых соединений, которые должны полностью использовать свое преимущество в скорости передвижения и в огневой мощи.
Де Голль считал, что медлить с проведением в жизнь его новых идей недопустимо, ибо он с каждым днем все больше убеждался в близости войны. И он энергично берется за разработку своих замыслов. Понимая, что предлагать их в рамках военной иерархии было бы наивно, он решил открыто выступить перед общественностью. В своих «Военных мемуарах» он пишет: «В январе 1933 года Гитлер стал полновластным хозяином Германии. С этого момента события неизбежно должны были развиваться в стремительном темпе. Так как не нашлось никого, кто бы предложил что-либо, отвечающее сложившейся обстановке, то я счел своим долгом обратиться к общественному мнению и изложить свой собственный план. Но поскольку это могло повлечь за собой определенные последствия, надо было ожидать, что наступит день, когда на меня будет обращено внимание общественного мнения. Не без колебаний я решил выступить после двадцати пяти лет подчинения официальной военной доктрине».
Заметим, что это «подчинение» он уже давно переносил скрепя сердце. Ну, а его «колебания» были очень недолгими. Ведь он питал надежду, что на него, наконец, будет «обращено внимание»…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.