В Москву!
В Москву!
В связи с предстоящим пуском первой домны на Кузнецкстрой приехал начальник Востокостали Яков Павлович Иванченко. Если кто-то приезжал на Кузнецк-строй, особенно из корреспондентов газет, то непременно у него появлялось желание со мной познакомиться. Во-первых, я была единственной женщиной-инженером, а во-вторых, меня насильно оставили здесь работать. И несмотря на то что прошел уже год, как я работала на Кузнецкстрое, интерес ко мне, как это ни удивительно, не пропадал. И, конечно, рассказали про меня Иванченко. Возможно, это сделал кто-то из дотошных журналистов, приехавших вместе с ним. Очевидно, Иванченко захотел со мной познакомиться, и как-то раз начальник строительства Франкфурт пригласил меня к себе в кабинет и представил Иванченко. Я не стала ему жаловаться на Франкфурта. Он сам расспросил меня о моей работе и вдруг спросил, не хочу ли я работать в Москве. Я сказала, что хотела бы поехать в Москву, чтобы напечатать статью о расчете железобетонных каркасов, которую я написала еще в студенческие годы, работая у Молотилова вместе с Никитиным и Полянским. И вдруг Иванченко говорит: «Надо наказать Франкфурта за то, что он так поступил с Вами, и поэтому я предлагаю Вам поехать в Москву для работы в Гипромезе (Государственном институте по проектированию металлургических заводов)». Он предложил мне зайти к нему через день за письмами и сказал: «А Вы знаете, что Франкфурт называет Вас тургеневской девушкой, а я буду называть Турандот, если Вы не возражаете». Надо же, уже успели рассказать ему и о той критической заметке в стенной газете! Оказывается, мужчины так же любят сплетничать, как и женщины.
Яков Павлович передал мне два письма: одно — к начальнику Гипромеза Колесникову, а другое — к своей сестре Анне Павловне. Он сказал мне: «Пока Гипромез не даст Вам комнату, Вы можете жить у Анны Павловны в моей комнате. Я не так уж скоро приеду в Москву». Управление Востокостали и постоянная квартира Якова Павловича находились в Свердловске.
Я не могла уехать сразу же после разговора с Иванченко. Новых заданий у Александри я не брала, но всё, что начала проектировать, должна была закончить, и пришлось задержаться до декабря. Я уехала в Томск, не дождавшись праздника по поводу пуска первой домны. Я так соскучилась по маме и братьям, что готова была лететь домой самолетом, но они летали очень редко и только по особым случаям.
С АРэ мы договорились, что он приедет в Томск после торжеств, так как я все же убедила его в необходимости получить высшее образование и для этого поступить в Томский архитектурный институт. Прощаясь с Резником и Эммануэлем, я взяла их московские телефоны и адреса, чтобы встретиться, когда они вернутся домой. С Александри прощание было очень нежным — я так обязана была ему за постоянно дружеское ко мне отношение, за кружок, которым он руководил и в котором я многому научилась.
В Томске меня встречали братья, а когда я вошла в свою комнату, то чуть не упала в обморок. В нашей комнате стояло пианино, и мама таинственно улыбалась. Я решила, что мама экономила деньги, которые я посылала, оставляя себе совсем мало, но оказалось по-другому, о чем я и не могла предположить. Мама мне рассказала, что еще в селе Боготол, когда у нас остановился штаб дивизии Белой армии, офицеры внесли в дом пишущую машинку «Ундервуд», должно быть, предполагая на ней работать. На время они поставили ее под стол, так как собирались ужинать. Но в эту же ночь пришли красные и всех арестовали. Вернувшийся генерал не мог взять машинку с собой и оставил ее моему отцу. Мама спрятала ее в кладовую, завернув в одеяло. Позже машинку перевезли в город Боготол. Как говорила мама, они с папой боялись кому-нибудь сказать о машинке, чтобы не вызвать подозрений и чтобы власти машинку не забрали. В 1926 году мама перевезла ее в Томск, и она, запакованная, лежала у нас под кроватью. Я ничего об этом не знала, а мама не знала, для чего она могла нам пригодиться или как и кому ее можно было продать. Но она понимала, что это — ценная вещь. Пока я была на Кузнецкстрое, маме удалось найти надежного покупателя на «Ундервуд», и она выручила за нее хорошие деньги. И сразу же купила у кого-то пианино немецкой фирмы в хорошем состоянии. Мама помнила, как я все детство мечтала научиться играть на пианино и не имела такой возможности, а также и то, что мои братья, особенно Олег, были очень способны к музыке и играли на других музыкальных инструментах. Я тут же купила ноты и учебник для начинающих. Я выучила две вещи: пьесу «Тихая жалоба» и «Вальс цветов». Из-за игры на пианино мне не хотелось уезжать из дома, и я затянула с отъездом почти до самого Нового года. Но в конце концов надо было уезжать.
Мне хотелось повидаться с Макой, Никитиным, Брейденбахом и другими моими знакомыми по институту, и поэтому я взяла билет до Новосибирска. Я переписывалась с Макой и знала, что она после окончания института получила направление на работу в проектную организацию Новосибирска, как и многие другие, в том числе Игорь Брейденбах — самый красивый студент нашего института. Коля Никитин работал в Новосибирске уже больше года. Мака писала мне, что он женился на той самой девушке Кире, с которой познакомился на Кавказе во время отпуска и о которой я узнала из его письма. Мы уговорились с Макой, что я проездом в Москву остановлюсь у нее в Новосибирске на два-три дня. Но уже в Томске я получила от Маки телеграмму, что она должна уехать в Мотовилиху, так как заболел ее отец, и Мака взяла отпуск на десять дней. В телеграмме она сообщила, что я могу остановиться в ее комнате и что ключ она оставила у соседки.
Я приехала в Новосибирск поздно вечером и сразу же легла спать, а утром я проснулась в удивительно счастливом настроении и не могла понять, в чем дело. Комнату заливал зимний солнечный свет, пробивавшийся сквозь замерзшие окна, и ощущение счастья меня переполняло так, как это бывало только в детстве. Мне хотелось вскочить, петь, танцевать, и я не понимала, отчего так радостно на душе. Я была счастлива оттого, что одна и свободна, что не связала себя никакими обещаниями с АРэ, и могу делать все что захочу, и ни от кого не завишу. Что же это такое? Как мне не стыдно! АРэ был мне настоящим другом, а я не захотела даже написать ему. Значит, была во мне какая-то жестокость или эгоизм, от которых мне не захотелось освободиться.
Я побывала в Сибирском институте инженеров транспорта и взяла свой диплом, хотя окончила я вовсе не этот новый институт, а Томский технологический. Затем зашла в проектную строительную организацию, где работали мои бывшие сокурсники, в том числе Мака, повидала знакомых и Игоря Брейденбаха, к которому была приглашена на вечер в гости. Колю Никитина я не видела — он работал в другой организации, но зато вечером от Игоря услышала о его жизни. Жена Коли Кира оказалась женщиной разгульной: она любила собирать у себя гостей, и, если в Новосибирск приезжали актеры или целая труппа, она зазывала всех к себе и устраивала роскошный по тем временам пир. Коля должен был все это оплачивать и работал как сумасшедший. Он зарабатывал много денег, но Кира все их тратила. Ничем, кроме развлечений и новых знакомств, Кира не интересовалась, и уж тем более работой своего мужа. Мне было грустно это слышать, и, может быть, из-за Киры ни Коля не искал встречи со мной, ни я с ним. Но и жизнь Игоря Брейденбаха тоже состояла из работы днем и застолий по вечерам по любому поводу. Жена Игоря Верочка была слабохарактерной женщиной и препятствовать частым выпивкам мужа не могла. Отец Игоря был главным инженером Новосибирска, а мать давно умерла от запоя, и Игорь, очевидно, унаследовал от матери пристрастие к выпивкам. В Томске, когда мы были студентами, я не видела его пьяным, а здесь слишком часто пили, и похоже, что для Игоря это было главным удовольствием. Я была на одном таком вечере у Брейденбахов, устроенном якобы в честь моего приезда, но уже назавтра меня приглашали на такой же прием, но уже по другому поводу. Здесь же среди гостей крутилась маленькая девочка, дочь Брейденбахов Надежда, пока не засыпала где придется. Все это мне очень не понравилось, и я решила уехать из Новосибирска на следующий день. Без Маки мне незачем было там оставаться. Я взяла билет до Свердловска и дала телеграмму Кудрявцевым — я хотела Новый год встретить с Агочкой и Володей. Было уже 30 декабря. Встречали Новый год не дома, а у начальника Володи, но никаких подробностей той встречи я не запомнила. У Кудрявцевых я получила удовольствие от игры Агочки на пианино: она играла для меня много, и я влюбилась в музыку Скрябина и Брамса, которой не знала раньше. И уже третьего января я уехала в Москву.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.