Михаил Веллер – Ион Деген

Михаил Веллер – Ион Деген

Разговор в День Победы

МИХАИЛ ВЕЛЛЕР. – Сегодня, в День Победы, с нами человек, прошедший войну. Не многие испытали и совершили на ней то, что он… И таких людей уцелели единицы – случайно.

Этот человек написал стихи, которые вошли во все военные антологии. И написал он их на фронте.

Здесь – Ион Лазаревич Деген. Здравствуйте сто двадцать лет!

Я познакомился с вами впервые года четыре назад, когда прочитал в Интернете вашу книгу «Война никогда не кончается». Книга автобиографическая, вы написали о войне и о себе на войне, но все-таки ведь автор и лирический герой – не одно и то же… Вам действительно было шестнадцать лет и вы окончили девятый класс, когда 22 июня начали воевать?

ИОН ДЕГЕН. – Ну, наконец – здравствуйте! Да, естественно. Я родился 31 мая 1925 года. Окончил девятый класс 15 июня 41 года. Таким образом, мне было шестнадцать лет и две недели. Еще через неделю началась война, а еще через неделю я уже был в истребительном батальоне 130 стрелковой дивизии, в которой через два дня боев я стал командиром взвода.

– А каким образом вас, шестнадцатилетнего школьника, поставили командиром взвода?!

– Гм. Дело в том, что попал-то я во взвод, где были красноармейцы действительной службы, призванные и в 40 году, и в 39 году… Ну, мне неудобно говорить об этом: некоторые, как только начались бои – сбежали. Взвод редел не только от боевых потерь, но и от дезертирства. Вот я и оказался вроде старшего.

Говорили иногда ребята и командиры, что я родился для военной службы. Это не так. Я не думал о военной службе. Но получилось, что я умел пользоваться всеми видами стрелкового оружия, в кружки военные школьники ходили, спортом серьезно занимался, и поскольку я был вот таким организатором и пытался организовать этот оставшийся, поредевший взвод – ребята и выбрали меня командиром взвода. А как уже начальство приказом, или что, официально оформило меня комвзвода – не имею ни малейшего представления.

– Я начал наш разговор со слов о ваших стихах… – Те знаменитые восемь строк, которые я читал раз тысячу, честно говоря, мне уже навязли. Есть у меня любимое стихотворение… Коротенькое. Вот, написанное осенью 42 года на Северном Кавказе. После страшного дня, страшный был день, когда наш бронепоезд «Сибиряк», его четыре 76-миллиметровых орудия должны были воевать с армадой немецких танков Клейста. И вот в тот вечер я сидел, спиной привалился к стволу маслины, где-то раздался выстрел, не помню откуда и какой точно – и тут ветка какая-то, небольшая, легкая – сбитая – упала на мой танкошлем. (Я был в дивизионе бронепоездов, мы все числились танкистами, и на голове у меня была не пилотка, а танкошлем.) Вот. И появилось стихотворение.

Воздух вздрогнул.

Выстрел.

Дым.

На старых деревьях

обрублены сучья.

А я еще жив.

А я невредим.

Случай?

Я вот вам сейчас прочитал это стихотворение, и у меня по спине мурашки поползли. Я вспоминаю этот вечер…

– Вы с самого июня 41 отступали с войсками до Кавказа. Я читал, что первую награду вы получили еще в начале войны, в те времена, когда награждали очень скупо. Будучи семнадцатилетним мальчишкой командовали взятием в плен роты альпийских стрелков. Это тоже правда?..

– Да, это на Кавказе было. Осенью 42 года нас, значит, разведку 42-го отдельного дивизиона бронепоездов, усиленную группой пехотинцев из, по-моему, морской бригады то ли 70-й, то ли 60-й, я уже забыл… Короче, всего сорок четыре человека отправили занять перевал и держать его в случае чего, если немцы пойдут. А поскольку я был командиром отделения разведки – то, значит, я и стал командиром вот этого отряда.

Мы поднялись на этот перевал, забыл уже сейчас его название. Это в Кабардино-Балкарской Республике автономной. Сидим мы на этом перевале – холодно, снег. Хоть и сентябрь месяц, но там, наверху, уже была зима. Но самое страшное, самое страшное – это голод, голод. Мы так голодали… трудно передать! Я тогда съел ремешок своего танкошлема. И вот сейчас это единственное упущение, которое я не могу себе простить. Был ведь и второй ремешок, надо было только срезать с него пряжку – и можно было его съесть… а я этого не сделал.

– А как случился этот бой в горах, в Приэльбрусье, в метели, за который вы и получили свою первую медаль «За отвагу»?

– Дело в том, что начался буран страшенный. Я о горах не имел ни малейшего представления. И в тот день, в то утро мы понимаем, что можем сейчас крепко попасть. Против нас стояли «эдельвейсы», замечательные горные стрелки. Тренировались они в Альпах, так что нам против них было делать нечего. У нас-то были замечательные ребята, сибиряки, добровольцы 42-го отдельного дивизиона бронепоездов. Это бывшие танкисты. Танкисты, которые воевали на Хасане и на Халхин-Голе. Они на гражданке были железнодорожники, а железнодорожников в армию не брали. И они добровольно пошли. Вот такие ребята были с нами. Но о горах они имели примерно такое же представление, как и я.

Мы, поскольку, значит, буран жуткий, мы засели укрыться, переждать. Ну, потом он уже вроде стихает. И мы решили открыть огонь по «эдельвейсам». Те, по-видимому, поняли, что имеют дело с идиотами! Потому что нельзя стрелять в горах во время бурана, может быть обвал, лавина. Это же страшное дело!

И они, подняв вверх руки, пришли к нам. Оказывается, они были такими же голодными, как и мы. Но у нас было преимущество. Мы умели быть голодными. А немцы не умели быть голодными. Они умели воевать в горах, в отличие от нас! Но быть голодными они не умели…

Так что никакого героизма я не проявил. – Что же, можно сказать – немцы к вам сами пришли? – Ну конечно, они сдались в плен. – И у вас потом отобрали эту медаль в НКВД и чуть не расстреляли самого?

– Да не в НКВД, в Особом отделе этой самой бригады. Оказывается, я дал по морде человеку, которого бить не следовало. Это был первый секретарь Северо-Осетинского обкома партии. Ну – он меня обидел. Если б он меня просто обматюгал, да все что угодно сказал бы – ладно… Но он сказал: «Спекулируете?!» И мне в этом «спекулируете» показался такой подлый намек, ущемление моего национального достоинства. Ну, и я его ударил.

– Как вы добрались до морды первого секретаря и чем вы спекулировали?!

– Мальчишка, мне было семнадцать лет… ну что я понимал тогда. Дело в том, что бронедивизион стоял в Беслане на экипировке. Чинились бронеплощадки, бронепаровоз, все такое прочее. И мы узнали, что в Беслане есть паточный комбинат. Оттуда, с комбината, пришел с ведром патоки один еще до нас. Ну, мы с моим другом, с моим подчиненным Степаном Лагутиным пошли туда, значит (а я был сластеной), пошли за патокой. Принесли ведро патоки.

А потом, дурни, пошли за вторым ведром. Выходим с ведром патоки – навстречу нам женщина с бутылкой! Да не с бутылкой – с четвертью! Бутыль литра три – ракия, или не знаю там чего – не пришлось прикоснуться к ней. Вот, говорит сама, ребята, давайте обменяемся.

В этот момент появляется какой-то мужчина в полувоенной форме. Женщина сразу удрала. А мы со Степаном стоим. Он: «Спэкулируете?!» И пистолет тащит. Ну, это мне не понравилось, я его ударил. Он упал, расстегнулся плащ, оказалось – на груди его орден Ленина и значок депутата Верховного совета, флажок такой. Ну что, помогли ему подняться, забрали у него пистолет, ТТ, из-за которого пришлось его ударить. Я вынул обойму, вернул ему этот его пистолет. Он тут же вытаскивает вторую обойму: вставил. Мы могли с ним справиться! Но он стал кричать: «Видяшкин! Видяшкин!»

Появился невысокого роста Видяшкин с одним кубиком, младший лейтенант, с автоматом. (А автоматы были редким оружием тогда.) И он, Видяшкин, просил его, значит, по имени-отчеству: да отпустите вы их, это же те ребята, из того бронепоезда, это же герои… – «Взять их! Взять их!».

Нас взяли. Поместили в кузов автомобиля. Повезли в село Брут. Я помню название этого села!.. Вот сейчас вспомнил – я не вспоминал его годы, и вот сейчас я вспомнил. Брут. «И ты, Брут».

Ну, ввели туда, в НКВД. Степан Лагутин мой – двухметрово-ростый богатырь, сорок шестой размер обуви, причем поднимался в этих сапогах на телеграфный столб. Запросто. А офицер – тогда еще не офицер, а командир, энкаведист, – ударил его. Этот удар предназначался мне, но Степан меня прикрыл. Ну, и нас в подвал.

В подвале двадцать один человек: приговоренные к смертной казни по Приказу 227. Ну, и мы двое.

На следующий день десятерых расстреляли. Нам ребята, которые были приговорены, рассказали, что здесь все расстрела ждут. Ну, нельзя их всех ребятами называть, и разного возраста, и потому что некоторые, я считал, что справедливо были осуждены. Например, командир пулеметной роты, бросивший четыре пулемета и удравший. Или политрук, срезавший звездочку со своей гимнастерки, чтобы никто не знал, что он политрук. Так что я считал: их правильно присудили к высшей мере наказания.

Мы просидели в подвале ночь, потом день – вот тот, когда слушали, как расстреливали эти десять человек. Еще одна ночь… И наконец одиннадцатого числа утром на «студебеккере» приехал СМЕРШ, особист нашего дивизиона и забрал нас. Я его спросил, значит, в отношении медали. Он говорит: дурак, скажи спасибо, что тебя еле выцарапали. Пришлось обращаться к самому командующему фронтом. А ты – медаль.

– Ион Лазаревич, в вашей книге сказано и о том, что вы были разведчиком, ходили в разведку в немецкий тыл. Это было в том же 42 году. Много у вас было таких ходок?

– Не много. Рейдов было в сравнительно глубокий тыл два. И как потом оказалось, это были поручения тоже НКВД. Цель была установление и поддержание связи с партизанами, которые были при Кубани и севернее в районе Армавира. Но я тогда о главной цели, какие там дела, не имел представления. Мне давалось задание, я выполнял задание. А что именно, подробности этого задания, они же до меня не доводились…

А в основном наша задача была – выявление целей для стрельбы бронепоезда. Артразведка. В основном мы имели дело с бронепоездом «Сибиряк». Второй бронепоезд, «Железнодорожник Кузбасса», был не на Бесланском направлении, а на Моздокском. Так что второй бронепоезд я даже почти не видел.

Мы корректировали огонь бронеплощадок, так что разведка у нас была ближняя. Разведка передней линии врага. А дальних разведок было только две.

– В 44 уже году командир дивизии, которой была придана ваша танковая бригада, представил вас по итогам боев на Героя Советского Союза. Которого в результате вам не дали. За что, почему?

– Господь Бог меня вел всю дорогу, по-видимому. Как хорошо, что я не получил этого Героя. Собственно, я и не знал, представил он меня или не представил. Там вообще была забавная вещь.

Накануне вечером, уже ночью фактически, был очень тяжелый бой с немецкими «пантерами». Наш батальон почти весь был уничтожен. Дело в том, что немцы применили необычную тактику: они впереди себя пустили пехотинцев, которые осветительными ракетами осветили нас. А танков мы не видели! Потому что их танки шли в полной темноте позади осветительных ракет. И «пантеры» уничтожали наши танки.

Ну, я значит, сохраняя свои танки, немедленно отошел назад, так как я догадался в чем дело. Ушел в тень, в темноту. И поскольку я уже очень хорошо успел узнать эту местность, в темноте сманеврировал и вышел им во фланг.

Я был свежеиспеченным лейтенантом. Из училища меня выпустили младшим лейтенантом, а здесь я уже удостоился звания гвардии лейтенанта. Поскольку бригада наша была – Вторая Отдельная Гвардейская танковая бригада прорыва. Одна из десяти танковых бригад прорыва во всей Красной армии. На каждом фронте была одна такая бригада. Вот в этой бригаде я был командиром взвода, во втором батальоне. Ударном батальоне. Были еще первый и третий батальон. Обычно наступление начиналось углом вперед, и наш второй батальон оказывался на острие прорыва, во главе этого клина.

Да, так вот, обогнув свет от ракет, по темной тени я обошел с фланга немца. Мне удалось уничтожить две «пантеры». Бой на этом кончился. Потому что немцы не дураки, они ушли.

Утром приехал старший адъютант батальона, начальник штаба, и сказал, что наша бригада, от которой ничего уже не осталось, выведена из боя. Мы стояли в фольварке, литовское имение под старыми грушами, за большой каменной стеной. Ну мы были счастливы, что бригаду вывели из боя. Значит, до следующего наступления был шанс, что мы выживем! Потому что боев-то пока не будет, не будем мы в бою. И – хорошенько выпили!..

В этот момент мне мой башнер говорит: «Лейтенант – танки!» И мы смотрим: справа от нас, далеко впереди, из леса вышли «пантеры». Тридцать «пантер» пошли по полю. Поле огромнейшее, там только до дороги было где-то добрых полтора километра. И пошли они через поле на лес, который на нашей стороне. А на опушке нашего леса, справа от нас, стояла батарея 76-миллиметровых орудий, полковые пушки. Ну и, значит, артиллеристы сдрейфили, сбежали. Их можно понять, ну что делать 76-миллиметровым орудием против «пантер»?.. Конечно, они должны были стоять на месте, должны воевать. Не знаю, чем; может быть, бутылками с зажигательной смесью. Ну не знаю… Но, во всяком случае, удирать нельзя было.

И в этот момент на поле, на тачанке появился генерал. Мы знали, что 184-й стрелковой дивизией командует генерал-майор Городовиков. Для меня фамилия Городовиков значила и воспринималась прежде всего как Ока Городовиков, герой Гражданской войны, инспектор и командующий кавалерией Красной армии. Но тот был генерал-полковник или генерал армии. А этот генерал-майор. Оказывается, его брат младший. Вот представляете себе: 44 год, все генералы уже на «виллисах» – а этот на тачанке. Причем тачанка мчится по этому самому льняному полю – под огнем немецких «пантер»!

Он увидел нас, завернул к нам на фольварк за эту стенку – а у самого по щекам, по грязным щекам текут грязные слезы. И он: «Танкисты!.. Остановите танки!.. Всех к Герою представлю!..»

Мне так хотелось его матюгнуть. На хрена мне нужен твой герой, я выжить хочу после этой страшной ночи!.. Вот. Ну, не знаю, как…

Мои друзья, тоже гвардии-лейтенанты, Лешка Феоктистов и Толя Сердечнев, смотрели на меня… Я скомандовал: «К машинам! По местам! Огонь с места!»

Вскочили мы в машины, в «тридцатьчетверки» наши, а «пантеры» уже почти бока нам подставили. Ну, мы стали по ним стрелять. Бьем в борта. А у нас вообще была слаженность. Мы вместе и в училище были. И это были совершенно замечательные ребята, Сердечнев и Феоктистов. Такие ребята, такие ребята!.. Да… Да.

Ну вернулись и артиллеристы, когда «пантеры» развернулись обратно. Они по «пантерам» в корму открыли огонь. Вроде подбили и они шесть «пантер». А нам, танкистам, моему взводу, записали восемнадцать на троих. Вот и все.

Приехал в нашу бригаду сам Черниховский награждать нас, и за прошлые бои еще тоже. Наверное, у Черниховского, поскольку он сам был танкист, имелись какие-то сентиментальные чувства к танкистам. По бригаде распространилось: в связи с тем, что Дегену будут вручать «Героя», приехал лично командующим фронтом.

Ну, я стоял вместе со всеми на построении. А комбат наш, командир батальона майор Дорош, не пошел на построение – лежал под ивой. Я подошел, говорю: товарищ гвардии майор, а вы-то? А я, он говорит, себя плохо чувствую. Солгал он, потом я понял в чем дело.

Ну, короче говоря, построение, значит. Орден Отечественной Войны второй степени! – гвардии лейтенант Деген! Я строевым шагом, хорошо, подошел: «Служу Советскому Союзу!» Получил орден, пожал Черниховскому руку, встал в строй. Удивленные лица товарищей, которых я впервые видел – я же не знал всех в бригаде, всех награжденных.

За прошлые бои вручили, перешли к последним. Награды сначала старшие, потом мельче. Наконец уже Орден Красной звезды. И последняя – медаль «За отвагу». Гвардии лейтенант Деген!

Я на заплетающихся ногах пошел получать. Я не представлял себе – как это, за что так?.. Восемь «пантер», не считая всего прочего: пять уничтоженных автомобилей с боеприпасами, пехоты до хрена там. И за это – медаль «За отвагу»… Поэтому я немножечко растерянный пошел, наверное, Черняховский почувствовал это и он значит, пошутил: «Ну, что гвардии лейтенант, вы хотите у меня сегодня все награды забрать!». Вручил мне эту награду, распустили строй. Я пошел.

Когда меня назвали, вслед за мной вызывали: гвардии майор Дорош, командира батальона. Тоже медаль «За отвагу». А он где-то, значит. Ну, теперь, после всего, я подошел к нему. Он говорит: «Ну покажи, покажи. Танкистская, танкистская медаль!» Там, правда, на медали танк – Т-28. И потом он мне говорит: это нам с тобой мой замполит Смирнов подосрал.

Но я тогда не знал точно, что меня представили к званию Героя. Не знал я этого до двадцатого января 45 года. Когда Черняховский меня представил за зимнее наступление. Сказал подполковнику: запиши Дегена к званию Героя, оба экипажа – к Ордену Красного знамени. Нет, виноват, к Ордену Ленина. К Ордену Ленина. Тогда наш командир бригады, гвардии полковник, говорит: «Товарищ генерал армии его уже раз представляли». – «Я в этот раз сам прослежу!» Ну, вот тоже не вышло.

– А что же вы не поделили с замполитом? Ту несчастную гармошку, которую он у вас спер и хотел домой отправить?

– Да я бы ему не только гармошку, я бы ему отдал все, что угодно, если бы он меня попросил. Но он же, сволочь, мародер такой, он же забрал ее, никого не спрашивая. Меня это обидело, естественно.

Я его ни разу в бою не видел. И он весь орденами был увешан! Вот такой. Ну, мне ж все-таки девятнадцать лет было. Забрал я эту свою гармошку, положил под трак гусеницы, сказал механику: заводи и вперед! И раздавил гармошку. Вот и вся история.

Ну, а что он не поделил с комбатом, я не знаю. Но он исчез, после этого боя мы его уже ни разу не видели. Его перевели заместителем командира тяжелотанкового полка по политчасти.

– Эти не тонут и не пропадают, с ними ничего не случается. Вы были ранены сколько раз, Ион Лазаревич?

– Официально – три. Официально – это когда я обращался с ранением к медикам. Три раза меня лечили в госпиталях, после трех ранений. Ну, были еще пустяковые ранения. Шлепнул вот осколок в плечо. Это Черняховский обратил внимание, он говорит: лейтенант, вы ранены. Я не почувствовал даже этого ранения. Были ожоги у меня, это у танкистов часто… Так что официально – три ранения: два тяжелых и одно легкое.

После одного тяжелого ранения я пролежал в госпитале два с половиной месяца, а после легкого – пять с половиной месяцев. Это потому что девятнадцать дней без перевязки я выходил из окружения. Переплыл Днепр с этим ранением. Это в сорок первом году было. Пуля прошла насквозь мягкие ткани бедра. Вот это было легкое ранение. После этого легкого мне уж почти решили ампутировать ногу.

А комиссован из армии я был в 45 году, весной. Ну, я был очень тяжело ранен, я был инвалидом. Меня комиссовали, когда я ходил на костылях, с еще неокрепшими руками после ранений: семь пулевых ранений рук.

– Сколько танков было подбито, на которых вы воевали?

– Моих? Четыре.

– А можно ли сказать: сколько человек кончило ваш курс танкового училища – и сколько дожило до конца войны.

– Вы знаете, у нас была интересная встреча. Я не помню, это где-то в конце восьмидесятых годов. Еще был Советский Союз. Позвонили мне из Министерства обороны нашего израильского и сказали, что в Израиль из Москвы прилетели пятьдесят генералов. Надо, чтобы ты как ветеран приехал туда, в гостиницу на Мертвом море, и поприветствовал этих генералов.

Но, оказалось, вылетело из Москвы действительно пятьдесят генералов, но прилетело сорок девять. Один из генералов умер в самолете, и самолет вернулся в Симферополь. Правда, это совсем другая история…

И вот сидим мы с женой на Мертвом море, в лобби гостиницы, ждем, когда все соберутся. Сидят уже, кстати, восемнадцать генералов армии, два маршала родов войск, один генерал-майор, это адъютант или кем он там приходится генералу Говорову, руководителю делегации. А я из них знал только двух человек, Говорова и еще одного генерал-лейтенанта. Мы ждали, когда соберутся все, и пили прохладные напитки, жара была сорок два градуса.

Я заметил, что Говоров почти не пьет. И говорю: пить надо сейчас, пить! Он говорит: знаете, врачи в Москве мне запрещают много пить. Я говорю: «Я с уважением отношусь к мнению своих московских коллег, но ведь здесь не Москва, плюс сорок два градуса».

И вдруг один генерал-полковник, который сидел слева от меня, говорит: «Ха-ха, сорок два градуса. Когда я был в училище, там температура в тени доходила до пятидесяти градусов. И утром старшина нам выдавал флягу воды…»

– Я его перебиваю: «А вечером подлый старшина проверял, не отпили ли хоть глоток воды из этой фляги!»

– Он с удивлением смотрит на меня: «А вы откуда знаете?»

– Я говорю: «Вы знаете, генерал-полковник, у меня такое впечатление, что мы с вами кончали одно и тоже училище».

Он говорит: «Какое?» – «Первое Харьковское танковое имени товарища Сталина».

Он на минуту замолчал.

– «В каком году?»

– Я ему говорю: вот значит, выпустился в 44, в марте.

– «Ты в какой роте был?»

– Я говорю: «В одиннадцатой, а ты?» Вдруг я перешел на «ты»; я очень, очень с большим трудом перехожу с людьми на «ты», а здесь – я лейтенант в отставке, а он генерал-полковник – и я сразу на «ты».

Он говорит: «А я в девятой!» Елки зеленые, да наши ж койки стояли напротив! И мы стали вспоминать… Стали вспоминать наших преподавателей, наших командиров хороших, плохих, разных. Стали вспоминать смешные истории, все. Святая земля, святая земля, святая земля… Это впер-вы-е я встречаю своего однокашника. Ну, ты ж знаешь, где все наши выпускники…

Он прилип ко мне до самого вечера, пока мы с женой не уехали. Он прилип ко мне, не отходил и повторял: «Святая земля…»

…Так вот: я знал четырех человек, выживших из нашего выпуска. Я встретил в Киеве Васю Юбкина, Героя Советского Союза. Без двух ног, на протезах, он поднимался мне навстречу. Ну, можете себе представить, какая встреча была…

Затем еще в феврале, по-моему, позапрошлого года, я получил из Казахстана письмо по электронной почте. Там в электронный журнал, в котором я публикуюсь, обратились из читателей, что меня разыскивает Николай Букин. Я: «Господи, Колька-рыжий!» Здесь же я и стихотворение написал по этому поводу, посвященное ему.

Дело в том, что у нас в нашем курсантском взводе было девять Николаев. Таким образом я узнал, что выжил вот один из девяти Николаев. Восемь Николаев погибли. Один выжил.

А уже связаться с Колей мне не пришлось. Потому что я ему написал письмо, и мне ответили, что месяц тому назад он умер.

Больно… Больно. Какие были ребята!.. Какие были люди!.. И сколько из них погибло без всякого толку. Когда ведь вполне можно было не погибнуть.

– После войны вы закончили медицинский институт. Вы защитили кандидатскую диссертацию, защитили докторскую. Все это делалось у вас очень непросто. В каком году вы уехали из Советского Союза в Израиль?

– В семьдесят седьмом. – Это решение долго оформлялось у вас? – Вы понимаете, какая штука. Ведь я ж был советским до мозга костей. Начнем с того, что во время войны на фронте в девятнадцать лет я стал коммунистом. И я оставался им. И даже после ХХ Съезда, понимая все уже, начиная понимать – я все-таки оставался советским человеком.

Я был счастлив, когда в больницах, которые применяли мой метод, в семьдесят шестом году сдали отчет – и Министерство здравоохранения СССР посчитало, что благодаря моему методу только по одному показателю, по больничным листам этот метод дал четыре миллиона рублей экономии.

Но я видел всю эту советскую фальшь. Этот невыносимый антисемитизм. Моя кандидатская, докторская, потом под моим руководством были написаны и защищены две докторские и восемь кандидатских диссертаций. И при этом я так и оставался рядовым врачом в районной больнице в городе Киеве. Вот такая штука…

И только в конце концов пригласил меня к себе ректор Томского медицинского института академик Торопцев. Мы, говорит, решили пригласить вас заведовать кафедрой ортопедии и травматологии военно-полевой хирургии. Я его поблагодарил и сказал, что я вам очень признателен, очень признателен, но я уже одной ногой в Израиле. И он, полуобняв меня, сказал: я вам желаю успеха.

А стихи на прощание, если хотите, из последних есть такие.

Привычно патокой пролиты речи.

Во рту оскомина от слов елейных.

По-царски нам на сгорбленные плечи

Добавлен груз медалей юбилейных.

Торжественно, так приторно слюняво,

Аж по щекам из глаз струится влага.

И думаешь: на кой им наша слава?

На кой… им наша бывшая отвага?

Безмолвно время мудро и устало

С трудом рубцует раны, но не беды.

На пиджаке в коллекцию металла

Еще одна медаль ко дню Победы.

А было время – радовался грузу.

И боль потерь превозмогая горько

Кричал: «Служу Советскому Союзу!»,

Когда винтили орден к гимнастерке.

Сейчас все гладко, как поверхность хляби.

Равны в пределах нынешней морали

И те, кто блядовали в дальнем штабе,

И те, кто в танках заживо сгорали.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.