Глава одиннадцатая. ОДИНОКИЙ БЕЛЫЙ КОРОЛЬ

Глава одиннадцатая.

ОДИНОКИЙ БЕЛЫЙ КОРОЛЬ

«Изменения» отправились в типографию в феврале 1867 года, еще год ушел на правку. Автор жаловался, что обилие материала его убивает, но чувствовал себя хорошо: были многочисленные гости (включая семерых детей Хаксли) и частые вылазки в Лондон; он даже присутствовал на съезде учителей, где обсуждали вопрос о включении естественных наук в школьные программы. Собственного школьника, Хораса, однако, в марте забрали из Клэпхема: «слабенький», пусть сидит дома. Директор школы просил вернуть мальчика, родители не вняли. Джордж и Фрэнсис были в Кембридже, Эмма и Бесси к ним ездили. Генриетте отец доверил правку «Изменений», слушался, все ее советы были «превосходны, превосходны, превосходны»; на лето она уехала с подругой в Корнуолл — отец и туда слал ей куски рукописи.

Меррей был недоволен: толстая книга, больше 750 экземпляров не купят; кое-как согласился удвоить тираж. Карус переводил еще неизданный текст на немецкий; нашелся и русский переводчик. Владимир Онуфриевич Ковалевский (будущий муж Софьи Корвин-Круковской) родился в 1842 году, учился на правоведа, но увлекся палеонтологией. Прослышав, что Дарвин, уже известный в России как автор «Происхождения видов», пишет новую книгу, он связался с ним через жившего в Лондоне русского издателя Николая Трюбнера и получил разрешение на перевод. 15 марта 1867 года Ковалевский написал Дарвину и прислал статьи своего старшего брата Александра, эмбриолога, назвав их «немного дикими», но Дарвин от статей пришел в восторг, предрек Александру Ковалевскому более блестящую карьеру, чем брату, и не ошибся. Всю весну корректуры «Изменений» путешествовали из Англии в Россию и обратно, половина терялась, и было много неразберихи.

В июне Дарвин ездил в Лондон к Хаксли, преподававшему в Геологическом колледже, советовался: может, отдать туда Хораса? Все лето переделывал «Изменения», экспериментировал с орхидеями и жадно ловил новости о том, что какой-то ученый принял его открытие. Таких становилось все больше, но и противники множились. Герцог Аргайль в книге «Власть закона» критиковал последнее издание «Происхождения видов», в основном по вопросу о восприятии красоты: не могло оно возникнуть каким-то там отбором. (Дарвин — Уильяму: «Мама говорит, что герцог не понял "Происхождение", но я утихомириваю ее, потому что это несправедливо». Жаль, он не уточнил, что именно говорила жена о «Происхождении видов», но это замечание опровергает распространенный взгляд, будто Эмма Дарвин не читала или не понимала книг мужа.) Другой критический разбор «Происхождения видов» был напечатан анонимно в «Северобританском обозрении»: как выяснилось, написал его инженер Генри Флеминг Дженкин. Он назвал концепцию Дарвина «образчиком чистого теоретизирования» и выдвинул ряд претензий.

Во-первых, Кельвин сказал: Земле 500 миллионов лет, этого мало, чтобы успели появиться многочисленные виды живых существ. Сейчас известно, что Земле как минимум 4,5 миллиарда лет, Дарвин этого не знал, но ответил Дженкину верно: мало ли что говорит Кельвин, неизвестно, как стара Земля. Во-вторых, Дженкин утверждал, что наследственность, изменчивость и естественный отбор не могут образовать новые виды, напротив, они охраняют «тенденцию возвращаться» к дедовским признакам. Инженерное мышление Дженкина тут сказалось очень явно. «Только дикарь, глядя, как ядро вылетает из пушки, может решить, что в конце концов оно долетит до звезд», — писал он и по аналогии делал вывод, что всяким отклонениям от нормы есть предел и, чем ближе к пределу, тем меньше отклонений, то есть ваш внук будет меньше отличаться от вас, чем вы от своего деда. В-третьих, он своеобразно истолковал борьбу за существование: как прямое уничтожение конкурентов, причем дети — конкуренты родителей и потому родителям выгодно иметь не «улучшенных», а «ухудшенных» детей. А вот четвертая претензия, которую с легкой руки К. А. Тимирязева называют «кошмаром Дженкина»:

«Представим белого, потерпевшего кораблекрушение на острове, населенном неграми, и вынужденного вступать в дружественные отношения с могущественным племенем, чьи обычаи он изучил. Допустим, что он имеет преимущество способностей превосходящей белой расы, а климат и пища на острове ему подходят; предоставим ему все преимущества, какие имеет белый перед аборигенами; допустим, что в борьбе за существование его шансы на долгую жизнь будут намного выше, чем у местных вождей; и все же из этого еще не следует, что после смены ограниченного или неограниченного количества поколений все жители острова будут белыми… Наш герой, вероятно, стал бы королем; он убил бы очень многих чернокожих в борьбе за существование; он имел бы очень много жен и детей, а многие из его подданных жили и умерли бездетными… Его качества дали бы ему преимущественные шансы дожить до глубокой старости, и все же этого недостаточно, чтобы за сколько-то поколений все его подданные стали белыми… В первом поколении появятся несколько дюжин мулатов, намного превосходящих негров средним интеллектом. Возможно, несколько поколений трон будут занимать более или менее желтые короли; но можно ли полагать, что все население станет белым или хотя бы желтым или что аборигены приобретут энергию, храбрость, изобретательность, самообладание, благодаря которым наш герой убил так много их предков и породил так много детей, — то есть те качества, которые отбирает борьба за существование, если она, конечно, может что-то отбирать? Вот пример, как разновидности были предоставлены самые что ни на есть благоприятные условия, все преимущества, ведущие к ее сохранению и все же неспособные привести к сохранению этой новой разновидности».

Этот пример — лишь аллегория, и Дженкин это отлично понимал: по Дарвину, новый вид образовывался не потому, что пришелец положил ему начало, он возникал среди самих аборигенов. Но и такое Дженкин считал невозможным. То, что может родиться существо, резко отличающееся от других (мутант — по-нашему, «спорт» — по Дарвину), он допускал. Но его свойства постепенно потеряются: у сына будет лишь половина мутантных свойств, у внука четверть и так далее.

В четвертом издании «Происхождения видов» Дарвин сказал, что если мутант родился, то он может «передать свой признак при скрещивании с обычной формой». Этому Дженкин тоже не верил. «Ясно, что каждое отклонение целиком не передастся, поскольку иначе одному и тому же животному, возможно, придется быть большим в отца и маленьким в мать, иметь длинный нос в дедушку и короткий в бабушку, то есть оно должно будет воспроизвести в себе бесчисленные противоречивые особенности его предков, все полностью и неизменно, а это выглядит столь же невозможным, как одновременно быть и не быть». То, что было очевидно для Нодэна, Менделя и Дарвина — что живое существо действительно «воспроизводит бесчисленные противоречивые особенности его предков», — Дженкину казалось смешным: он ведь был инженер и садоводством не занимался.

Но даже если бы подобное явление существовало, оно, по Дженкину, не имело бы ничего общего с теорией Дарвина, а означало, что «новая сильная разновидность, не скрещивающаяся с прежней, ее вытеснит, а это было известно задолго до изобретения "естественного отбора"». Опять инженерное мышление: Дженкин не счел нужным пояснить, что такое «сильная» и «слабая» разновидность и почему «сильная» вытесняет «слабую», считая эти свойства абсолютными: как сила в десять ньютонов «сильнее» силы в пять ньютонов, так и «сильное» животное «пересиливает»; мысли Дарвина о том, что «сильных» и «слабых» не бывает, а вид вытесняет другой лишь потому, что при освоении конкретной ниши его качества оказались более полезными, и это и есть естественный отбор, Дженкин просто не понял. Но суть его претензии-то, что одинокий мутант не сможет успешно передать потомкам свои черты, — выглядит весомо и ставит в тупик не только современников Дженкина, но и наших. Действительно, сын получает от отца лишь половину генов, внук от деда — четверть, и так далее…

Дарвин воспринял этот довод очень серьезно. Есть даже легенды, будто он усомнился в своем открытии. В действительности он писал друзьям, что статья Дженкина «была полезна как никакая другая». Уоллесу: «Я думал, индивидуальные различия самые важные, но я был слеп и думал, что если изменился один-единственный индивидуум, то это легко сохранится». В пятом издании «Происхождения видов» он заменил слово «индивид» (появился отличающийся индивид) на «индивиды» и упомянул Дженкина: «Для меня было ясно, что сохранение в естественном состоянии какого-либо случайного уклонения в строении… происходит нечасто, и если даже первоначально оно сохраняется, то затем обычно утрачивается вследствие последующего скрещивания с обыкновенными особями. Тем не менее пока я не прочитал талантливой и ценной статьи в «North British Review», я не оценивал вполне, как редко могли сохраняться в потомстве единичные вариации». Из письма к Кингсли: «Вместо того чтобы говорить, как я неосторожно делал раньше, что одна птица внезапно появилась с клювом подлиннее, чем у других, я теперь скажу, что из всех птиц, ежегодно рождающихся, некоторые будут иметь клюв чуточку длиннее, а некоторые чуточку короче и что при условиях, в которых длинный клюв был бы полезен, все индивидуумы с клювами подлиннее будут лучше выживать, чем те, у которых клювы покороче». Это одна из удачных формулировок открытого им закона, никаких дополнительных терминов, вроде естественного отбора, не требуется. Поскольку одинаковых птиц не существует, то, ясное дело, у одних клювы подлиннее, у других покороче (не могут же у всех быть короче — короче чего?); и если длинноклювость полезна для освоения какой-то ниши, длинноклювики будут размножаться все успешнее, а короткоклювики постепенно сойдут на нет (или освоят другую нишу, где короткоклювость — преимущество).

В популярных статьях о «кошмаре Дженкина» пишут примерно следующее: и он, и Дарвин, как все в то время, верили в «слитную наследственность», «кровь» по-старинному, поэтому Дарвин не сумел оспорить Дженкина, но генетика доказала, что гены не сливаются и не теряются, а переходят из поколения в поколение в скрытом виде, что и доказывает уравнение Харди — Вайнберга (какой же дурак не знает уравнения Харди — Вайнберга?). «Лирик», не расстраивайтесь: все можно объяснить проще. В «слитную наследственность» Дарвин не очень-то верил, скорее уж в какую-то супердискретную: есть геммулы руки, геммулы ноги, и все они разные. Но в данном случае это не так важно, как открытый им естественный отбор.

Из того, что гены — отдельные единицы, еще не следует, что их мутантные варианты не пропадут, если их носит в себе всего один индивид. Мутации могут быть доминантными, рецессивными, генными, хромосомными, тут есть нюансы, но в любом случае они могут потеряться: их носитель может умереть, не оставив наследников, или ни один из наследников может их не получить, а если получит, тоже может погибнуть и так далее. Но если детей у мутанта будет много, и все или хотя бы часть их унаследуют мутантный аллель (или хромосому), и выживут, и мутация окажется полезна (например, обладание ею делает индивида очень привлекательным для противоположного пола), то постепенно мутанты вытеснят «нормальных». Так что белый король, если бы его белизна действительно была полезна (и если бы его никто сразу не пристрелил), мог постепенно сделать остров белым.

Завершая фрагмент о «кошмаре Дженкина», Дарвин заявил, что иногда «все особи одного вида оказывались сходно модифицированными без участия какого бы то ни было отбора». Приехали: человек, открывший, что виды образуются по закону естественного отбора, говорит, что можно создать новый вид и без отбора. Но что делать, если и вправду можно? Это можно сделать искусственно: приделать животным какие-нибудь новые гены и, скрещивая их, вывести черт-те что. Но подобное бывает и в естественных условиях. В 1930-е годы советские генетики Дубинин и Ромашов и американец Райт описали явление «дрейф генов». В маленькой изолированной популяции, если вдруг погибнут одна или несколько особей и по случайному совпадению все они будут нормального цвета, а остальные альбиносы, норма исчезнет и все станут альбиносами независимо от того, полезно это или нет. Крайний случай дрейфа генов называют «эффектом основателя» (гипотезу предложил американец Майр в 1940-х годах): в очень малой популяции, где законы статистики нарушены, один-единственный мутант может породить новый вид при удачном стечении обстоятельств: этот красавец умудрился спариться со всеми самками (а их, допустим, всего-то пять) и каждый раз передавал детенышу свой мутантный аллель или хромосому, а другие самцы случайно померли… Так что если население острова, на котором поселился белый король, было очень маленьким, он мог сделать белым весь островок независимо от того, выгодно быть белым или нет.

Но если вид может получиться без естественного отбора, значит, отбора не существует? Не значит: если в космическом корабле, стоящем на Земле, гравитация не действует, из этого не следует, что на Земле ее нет. Если в результате дрейфа в маленькой группе распространилась мутация, которая сильно мешает жить, группа может вымереть; если результат дрейфа оказался полезен, она станет родоначальником нового вида, вот только если на ее территорию запустят чужаков, более закаленных, приобретших свои качества не по счастливой случайности, а в результате отбора, она вряд ли выдержит конкуренцию с ними.

Отвечать Дженкину публично Дарвин не стал, это сделал Уоллес в октябрьском (1867) номере «Ежеквартального научного журнала». Благородный человек, он защищал концепцию коллеги, хотя в это же время между ними шел ожесточенный спор: Дарвин продумывал идею полового отбора, Уоллес ее отвергал. По Дарвину, самцы птиц ярко окрашены потому, что это повышает их шансы на успех у самок; Уоллес считал, что окраска имеет исключительно защитную функцию. Дарвин: «Меня поражает моя глупость — конечно, Ваше понимание гораздо глубже и яснее, чем мое» (но от своего понимания не отказался).

Август 1867 года Дарвины провели на острове Уайт; через несколько дней после их возвращения в Дауни появился Владимир Ковалевский, привез в подарок чай — это стало традицией — и объявил, что в России раньше, чем в Англии, вышел первый том «Изменений». В сентябре приезжали с женами Грей и его друг, публицист Чарлз Нортон; последний привез еще молодую свояченицу Сару Седжвик, на которую Уильям положил глаз. Дарвин чувствовал себя хорошо за одним исключением — кратковременным приступом потери памяти. Джоунз сказал, что надо прекратить умственную работу. Но Дарвин таких советов больше не слушал. Всем писал, что здоров, и, видимо, так и было — он любил пожаловаться и сделал бы это, если бы были основания.

«Дорогой сэр! Заботясь о спасении Вашей бессмертной души, я надеюсь, что Вы простите мое обращение к человеку, с коим я не имею привилегии личного знакомства, но к чьему высокому интеллекту и репутации я испытываю глубочайшее уважение, и что Вы позволите представить на Ваше рассмотрение соображения, которые понуждают нас заботиться о том, чтобы прийти к Господу и обеспечить себе Его покровительство ныне и присно, а также порекомендовать Вам средства, которые Небеса в своей бесконечной благости предназначили для того, чтобы падший человек обрел смысл существования…» Далее Дарвину предлагалось стать обладателем «божественного принципа моральной и интеллектуальной деятельности души, который застрахует его обладателя от Божьего гнева и гарантированно спасет от вечных мук и адского огня».

Это письмо, пришедшее в октябре и удивительно напоминающее рекламу страхового полиса, было первым из серии посланий проповедника Джозефа Плимсола. Дарвин при всей его вежливости не ответил, возможно, потому, что цена в рекламе не указывалась. 15 ноября он закончил корректуру «Изменений» и взялся писать статью о примулах. Эмма — тетке: «Книга Чарлза готова, и он наслаждается досугом, хотя не умеет этого… Мне жаль, что он не может просто курить трубку или размышлять подобно корове…»

«Изменения» вышли 30 января 1868 года, автор трепетал, говорил, что его самого тошнит от скуки, едва он прочтет несколько страниц, но тираж раскупили за неделю. «Пэлл-Мэл» похвалила книгу за «благородное спокойствие». Другие рецензии были сдержанно-благоприятны, и даже «Атеней» промолчал. Еще приятное: Джордж получил степень бакалавра и приглашение на работу в Итон. «Старина, дорогой мой, я так рад… Я всегда говорил, с самых ранних твоих дней, что с такой энергией, настойчивостью и талантом ты преуспеешь; но я никогда не ожидал столь блестящего успеха. Снова и снова я поздравляю тебя. Мои руки дрожат, и я едва могу писать…»

До сих пор мы молчали о том, что с февраля 1867 года Дарвин делал странную, никому не понятную работу. Он просил товарища по «Биглю», Саливена, расспрашивать знакомых миссионеров об огнеземельцах: что они делают, когда радуются, печалятся и удивляются, пожимают ли плечами, моргают ли. То же он просил разузнать Мюллера о бразильцах, с подобными вопросами о жителях разных островов обратился к Уоллесу. Тот удивился, что подобный вздор интересует ученого. Дарвин ответил, что согласен, вздор, но вопросы продолжал рассылать по всему земному шару. Краснеют ли дикари? Хмурятся ли? Надувают ли губы их дети, когда недовольны, и как именно надувают? Пожалуйста, если вас не затруднит, нарисуйте…

В 1860-м он писал Дженинсу: «Каждый волен верить, что человек появился вследствие особого чуда, однако я не вижу ни необходимости, ни вероятности этого». Хотел включить в «Изменения» главу о человеке, потом — написать «коротенькое эссе»; зоологу А. Понтеру говорил, что, как алкоголику кажется, что он пьет «немножко», так и ему кажется, что он «немножко попишет о человеке». В 1867-м он думал, что напишет книгу «Происхождение человека»: вместе с «Происхождением видов», не вошедшими в «Происхождение видов» фрагментами «Естественного отбора», «Изменениями» и будущей работой о половом отборе они составят «большой труд по естественному отбору». А 4 февраля 1868-го записал в дневнике, что начал книгу «Происхождение человека и половой отбор» («The Descent of Man, and Selection in relation to Sex»).

В 1735 году Линней объединил людей и обезьян в отряде приматов, а в 1788-м писал коллеге: «Если бы я назвал человека обезьяной или наоборот, то был бы неминуемо отлучен от церкви. Однако как натуралист я, быть может, обязан поступить именно так». Дидро замечал в 1754 году: «Следуя естественно-научным принципам, я никогда не мог отличить человека от обезьяны»; Монбоддо в 1773-м объединил человека и орангутана в один вид. Даже Кант не отрицал физического родства, но считал, что появлению человека предшествовала «идея прачеловека», в которой были предвосхищены все наши душевные качества. Ламарк описал, как возник человек: самое развитое «четверорукое» обрело привычку ходить на двух ногах; расселяясь по свету, двуногие приобретали новые потребности, которые привели к развитию новых способностей. Доказательств своей гипотезы он, правда, не привел, сославшись лишь на то, что дети ходят, как обезьяны, на четвереньках.

Были и наши. Афанасий Каверзнев в 1775 году пересказал Бюффона в трактате «Об изменении животных»: одни животные под действием «климата — пищи» превращаются в других и «с этой точки зрения можно бы, пожалуй, не только кошку, льва, тигра, но и человека, обезьяну и всех других животных рассматривать как членов единой семьи». Радищев, 1796-й, «О человеке, его смертности и бессмертии»: «Человек — единоутробный сродственник, брат всему на земле живущему, не токмо зверю, птице, рыбе, насекомому, черепокожему, полипу, растению, грибу, мху, плесени, металлу, стеклу, камню, земле». В XIX веке фон Бэр утверждал (потом передумал), что предки человека жили в воде, Э. Эйхвальд назвал человека высшей ступенью постепенного развития животных, М. Таушер писал: «Человек, который имеет много общего физически и духовно с животными, развился и постепенно облагородился из животного состояния…»

Чего не хватало? Для одних ученых родство означало сходство, а не происхождение, другие признавали происхождение тела, но не души; и у всех не было доказательств — данных анатомии, физиологии, эмбриологии, психологии. Анатомические доказательства первым дал Хаксли, и он же в 1858 году на заседании Королевского общества сказал: «Умственные и моральные способности человека по существу те же самые, что у животных, и имеют естественное происхождение». В 1863-м Геккель на съезде естествоиспытателей в Штеттине заявил о происхождении человека от обезьяноподобных млекопитающих и предложил искать «переходное звено»; в 1864-м его соотечественник К. Фогт выпустил книгу «Лекции о человеке», где отстаивал происхождение от обезьян, но утверждал, что разные расы появились независимо друг от друга. Находка неандертальца и работы Лайеля к середине 1860-х убедили общественность в том, что люди прошли первобытную стадию и жили задолго до «потопа»; швейцарец И. Бахофен и американец Л. Морган опубликовали работы о происхождении семьи, Э.Тейлор в 1865-м издал «Исследования ранней истории человечества». Дарвину было на что опереться. Вот только происхождение психики толком никто не изучал. Надо было выяснить, могли ли естественным образом развиться наши эмоции: страх, ревность, зависть, любовь. Для этого Дарвин и задавал путешественникам смешные и странные вопросы.

Его переписка в период подготовки «Происхождения человека» обширна как никогда. Служители зоопарков, священники, смотрители сумасшедших домов, акушеры, молодые матери докладывали, как плачут младенцы, хмурятся ли слоны, кто как фыркает, чихает, кашляет, чешет в затылке, краснеет, бледнеет, лает, мяукает, взъерошивает перья. Племянницы слали еженедельные отчеты о своих детях: как кричат? Как плачут: сперва надуют губы или сперва зажмурятся? Какой ребенок каким пальцем ноги пошевелил и почему? А настырный изыскатель еще требовал рисунков и снимков, и не только детских… Зоологу А. Бартлету, 19 декабря 1870 года: «Вы хорошо знаете, как ведет себя собака при приближении другой собаки с враждебными намерениями. Она напряжена, хвост вертикально выпрямлен, шерсть на спине взъерошена, уши стоят, глаза устремлены вперед. Пожалуйста, устройте так, чтобы Ваша собака увидела чужую собаку, а м-р Вуд (Томас Вуд, иллюстратор. — М. Ч.) это нарисует. Потом, пожалуйста, приласкайте собаку, я хочу, чтобы м-р Вуд нарисовал ее с виляющим хвостом и опущенными ушами… Когда лошадь выпущена в поле, она несется большими упругими шагами, с поднятым хвостом. Даже корова задирает хвост, когда прыгает. Я видел на картинке слона, несущегося скачками с задранным хвостом. А носороги? Пожалуйста, напишите все, что знаете, о хвостах носорогов, слонов, шакалов и любых животных…»

Он постоянно ездил в лондонский зоопарк и ботанический сад в Кью, А сквайры и горожане присылали ему истории о лошадях, розах, капусте, щенках (и самих щенков); он жаловался Гукеру, что «все болваны со всего мира» точно сговорились ему писать. Сам виноват: это он ввел практику вовлечения обывателей в науку. Он не ставил цели сделать других людей учеными, но так выходило: однажды сообщив какой-нибудь факт, они уже не теряли интереса к предмету. Всякое сообщение, если его можно было проверить, проверялось: служитель зоопарка поведал, как обезьяна, усыновившая котенка, обгрызла ему когти — Дарвин взял (с разрешения Генриетты) одного из котят и зубами откусывал кончики коготков; котенок не пострадал, чего нельзя сказать об экспериментаторе. А миссионеры слали отчеты: как гримасничают китайцы, австралийцы, как они выражают стыд, удивление, злость…

Собирались факты и о половом отборе. Уоллесу, 21 марта 1868 года: «Девушка видит красивого мужчину и, не высчитывая, на сколько дюймов длиннее или короче, чем у других, его нос или усы, говорит, что выйдет за него… Так же, думаю, у курицы…» Генри Бэйтсу, президенту Энтомологического общества, 11 февраля: «Мне необходима информация о пропорции мужчин и женщин в животном мире…» Бэйтс озадачил коллег, разгорелись дебаты, а подписчики «Хроник садовода» высчитывали, сколько самцов и самок живет у них дома. Дарвину хотелось, чтобы самок было меньше: это поддержало бы его гипотезу, что они выбирают из многих претендентов. Но никто не дал внятного ответа. Надо искать другие подтверждения. Но и тут он наткнулся на стену: почти все были убеждены, что выбирает самец; энтомологи заявили, что о насекомых вообще смешно говорить, будто кто-то кого-то выбирает. Но собаководы дали надежду, забросав фактами на тему «сучка не захочет — кобель не вскочит»; зоолог Джон Буш поведал, что у крыс, «этой распутной породы», есть любовь и семейная жизнь. Главным помощником по собакам стал Джордж Капплз, по птицам — Мюллер из Бразилии. Энтомологи не хотят признать, что у насекомых есть психология, — обойдемся доморощенными наблюдателями: Фрэнсис получил задание узнать, как жуки пыжатся перед подругами. Голубеводам было поручено красить голубей в разные цвета и смотреть, как реагируют голубки; увы, те не обратили внимания на крашеных, а Эдвард Хьюит написал, что они выбирали «самого распутного и нахального, какого бы он ни был цвета».

Уоллес (чья невеста вдруг выбрала другого) полового отбора не признал и огорчался, что друг занимается глупостями. А друг, к изумлению окружающих, делался все энергичнее: весной постоянно мотался в Лондон, иногда с женой и дочерьми, водил их по концертам. Узнал, что 28 ноября 1867 года его избрали членом-корреспондентом Петербургской АН, не прошло и полгода, как прислали диплом… «Изменения» перевели на три языка, вышли новые рецензии, в общем доброжелательные, только за занудство поругивали. Не нравилась книга, как ни странно, «дарвинистам»: им казалось, что глава новой школы отказался от своего открытия ради какой-то там «наследственности». Пангенезис оценил лишь Уоллес, здраво рассудивший, что для науки лучше иметь слабенькую гипотезу о наследственности, чем никакой. Гукер сказал, что гипотеза «лишь подытожила всеобщее невежество». Остальные друзья признались, что ничего не поняли, автор сокрушался, обзывал себя идиотом. Гукеру: «Вы сочтете меня самонадеянным, но я УВЕРЕН: пусть пангенезис сейчас родился мертвым, но, видит Бог, через какое-то время он родится вновь, от другого отца и под другим именем». Наконец книгу отругал «Атеней»: она не доказывает закона естественного отбора, а «повторяет старые побасенки о так называемой изменчивости, коей не существует»; автор заподозрил Оуэна, но сие написал литератор Д. Робертсон. Иннес сказал, что «еще никогда не был так околдован книгой по естествознанию»: правда, ему показалось, что «Изменения» опровергают происхождение животных от одного предка, и он загрустил, так как уже принял эту идею. Дарвин как никогда жалел об отъезде друга: со священниками в Дауни пошла какая-то противная чехарда.

В конце 1867 года Стивенса, при котором все оставалось как при Иннесе, сменил Сэмюэл Хорсман, только что окончивший колледж. Назначил его сам Иннес, которому епископ Кентерберийский даровал инвеституру (право назначения викариев) в Дауни; Иннес признался, что Хорсману не доверяет, но тому протежировали влиятельные люди. Хорсман взялся собирать деньги на разные проекты, они не осуществлялись, и прихожане стали подозревать неладное. По делам школы викарий был обязан предоставлять финансовые отчеты, Хорсман этого не делал, школой не занимался, учителям не выдал зарплату, объяснив, что деньги нужны на новый орган, но органа не купил. Лаббок сказал Дарвину, что преподобный — вор. Дарвин был в отчаянии: для нормальной жизни прихода нужен нормальный священник. Через три месяца Хорсман сбежал не попрощавшись, но уволен не был: требовалась резолюция епископа. В начале лета он прислал Дарвину весточку из Лондона: в Дауни жить не мог из-за ужасных условий, а денег не крал, хотя весьма нуждается. Дарвин — Иннесу: «Будет лучше для всех и для Церкви избавиться от м-ра Хорсмана. Я думаю, он скорее идиот, чем жулик». Долго выясняли, куда делись деньги, Иннес добился отставки Хорсмана, выплатил его долг приходу и предложил Дарвину принять инвеституру. То, что тот был неверующим, не имело значения: надо чинить дороги, помогать бедным, содержать в порядке школу. Дарвин отказался: чересчур ответственно, у него и так четыре приходские нагрузки (приходской совет, школьный совет, Угольный клуб, Клуб друзей) и одна на уровне графства (мировой судья).

От переживаний (так он сам считал) заболел, но не сильно, ездил в Лондон, писал Гукеру, что был на симфоническом концерте, но «душа высохла» и он не получил такого наслаждения, как прежде. «Это иногда заставляет меня ненавидеть Науку, хотя Господь знает, что я должен быть благодарным за интерес к ней, который заставляет меня ежедневно на несколько часов забывать о моем проклятом желудке». Хворала и Генриетта, но остальные были здоровы. Леонард окончил колледж и сдал вступительные экзамены в Военную академию в Вулвиче. Гвен Равера: «Менее военного человека, чем дядя Ленни, трудно вообразить; даже его усы выглядели добродушными и штатскими. Мы изводили его вопросом, почему он пошел в армию, и наконец он сказал, что поступил так, "потому что боялся быть трусом"; также вероятно, что он, с его обычным смирением, счел армию подходящей для себя, потому что считал себя глупее остальных братьев».

В конце июня всей семьей, включая жеребца Томми и кошек, отправились на остров Уайт, туда приехал Эразм, потом Гукер. По словам Генриетты, отец окреп, жизнь вели светскую, познакомились с Теннисоном и поэтом Уильямом Элингемом, последний вспоминал: «М-р Дарвин смуглый, болезненный, очень тихий. Ест по своему расписанию, сам решает, кого хочет видеть, кого нет; эта привилегия инвалида весьма удобна для занятого человека». Джулия Кэмерон, знаменитый фотограф, много снимала Дарвина и его семью. С другой молодой дамой, Фрэнсис Кобб, суфражисткой, активисткой организаций по защите животных, сошлись на любви к собакам, потом Кобб слала Дарвину удивительные рассказы о них — страдают, любят, кончают с собой, — он отвечал, что абсолютно согласен: собаки чувствуют и мыслят.

Домой вернулся здоровым, но напали неприятности. С 1 сентября викарием стал Джон Робинсон, молодой, как Хорсман, и тоже никому не нравившийся. Дарвин писал Иннесу, что после истории с Хорсманом люди не ходят в церковь и денег священнику не дают. Гукер стал президентом БАРН, в инаугурационной речи хвалил «Изменения», это хорошо, но Робертсон («проходимец» и «задница») вновь опубликовал враждебную статью — плохо; в передовице «Утренней рекламы» от 20 августа говорилось, что власть в БАРН «перешла в руки врагов религии», в «Пэлл-Мэл» от 22-го — что Гукер назвал науку «она», а богословие «оно» и в сем видна его пристрастность, однако сам он утверждает, что противоречия между религией и наукой нет. Гукер написал Дарвину, что статья в общем правильная, тот не согласился: «Нелепо говорить, что религия сейчас не враг науки… Автор статьи забывает, что утверждения одной стороны считаются общепризнанными истинами и что ученые поставлены в такие условия, когда каждый противоречивый факт подвергается нападкам и выдается за доказательство их неправоты… Может, самое разумное для ученых просто игнорировать религиозные вопросы».

Плимсол — Дарвину, 5 октября 1868 года: «Мой дорогой доктор Дарвин, я обеспокоен, что Вы не написали мне, чтобы сказать, что Вы приняли мое предложение спасения… Разве Вы не стремитесь избежать вечных мук? О! Позвольте умолять Вас не откладывать важное дело и обеспечить Ваши интересы по избавлению от проклятия…» А между тем новый викарий, как и предыдущий, сбежал, жителям Дауни пришлось ходить в соседние церкви, некоторые, разочаровавшись в англиканстве, организовали баптистскую общину, самые ленивые вовсе не посещали служб. Лаббок баллотировался в парламент и жил в Лондоне, все приходские дела свалились на Дарвина и его дворецкого Парслоу; Дарвин в унынии писал Иннесу, что если немедленно не назначить нормального викария, то церковь совсем потеряет влияние и в приходе воцарится анархия. Но осень прошла без викария. Зато гости в Даун-хауз шли косяком.

12 сентября приехали Уоллес с женой (он справился с горем и выбрал другую девушку), вернувшийся из Индии зоолог Блит и энтомолог Джон Вейр. С Уоллесом продолжались споры о половом отборе, 23 сентября Дарвин писал ему о перьях петухов и индюшиных гребнях: чтобы приобрести эти украшения, мутировали не только самцы, у которых они видны, но и самки, которые в скрытом виде передают сыновьям это свойство (абсолютно верно с точки зрения генетики), и предположил, что у старых кур и индюшек тоже может вырасти такое, как у некоторых старух — борода. 24 октября прибыли Грей и Гукер с женами, обедать приходили Нортон с женой и свояченицей, поселившиеся в Кестоне недалеко от Дауни (Уильям пропадал там, ухаживая за Сарой Седжвик). В ноябре Дарвин неделю гостил у Эразма, удивлялся собственному здоровью и успехам детей. 19 ноября, Геккелю, у которого родился сын: «Надеюсь, его большие синие глаза и наследственность сделают его таким же хорошим натуралистом, как Вы; но, сужу по своему опыту, Вы удивитесь, обнаружив, как склад ума детей меняется с годами. Малыш и подросток иногда различаются разительно, как гусеница и бабочка». 19 ноября приехал скульптор Томас Вулнер — еще в 1863-м Гукер предлагал Дарвину позировать для бюста, тот с ужасом отказался: больной, не выдержу, — а теперь оказалось, что это возможно. В декабре наехала целая куча Веджвудов и Эразм. Дым коромыслом…

В начале 1869 года преподобный Робинсон вернулся, объяснив побег семейными проблемами. Но атмосфера в приходе лучше не стала: через пару недель Дарвин жаловался Инне-су, что викарий, как болтают в деревне, спит с горничными. «Наши горничные сказали Эмме, что вряд ли теперь хоть один человек пойдет в церковь». Иннес отказался верить, Дарвину пришлось ходить по деревне и собирать показания, девушки мялись, одна признала связь с Робинсоном, но тут он сам подал в отставку; к этому времени треть населения Дауни, включая дарвиновских садовников, перешла к баптистам.

В феврале Дарвин готовил пятое издание «Происхождения видов». Написал, что выражение «выживание наиболее приспособленных» лучше, чем «естественный отбор», но менять термин уже поздно. Надо было возражать Кельвину, доказать, что Земля старше, чем тот думает; попросил увлекшегося астрономией Джорджа сделать расчеты, но ничего не вышло. Умолял астронома Джеймса Кролла сделать Землю хоть чуточку старше, чем предлагает Кельвин: «мне надо очень много времени до кембрия». Кролл успокоил: никто не знает, сколь стара Земля, пишите что хотите. Разбирал критику Карла фон Нэгели, считавшего, что поскольку многие мелкие особенности, например оттенки цветочных лепестков, бесполезны, то их произвел не отбор, а «врожденная склонность к совершенствованию». Дарвин отвечал: 1) может, для чего-то эти свойства полезны, мы пока не знаем; 2) возможно, они сцеплены с другими, полезными; 3) да, бывают бесполезные отклонения, но в таком случае нельзя их объяснять и «склонностью к совершенствованию»: зачем же эта склонность производит бессмысленную ерунду? Он также вновь переписал фрагменты о влиянии «климата — пищи» на появление новых видов, настаивая, что «природа организма более важна, чем природа условий». Книга вышла в мае 1869 года, «задница» Робертсон ее ругал, друзья назвали противоречивой, автор был собой недоволен. Он погостил пару недель у Эразма, обегал друзей, написал статью об орхидеях и опять засел за «Происхождение человека».

Голубеводы и садовники заваливали его сведениями, а других голубеводов и садовников — вопросами; они оплели ученой сетью Англию и окрестности. (Наш ученый прославит нашу великую страну! Навалимся всем миром, мужики! Натуралисты, объединяйтесь! Неплохая «национальная идея», а?) Р. Эллиот, друг собаковода Капплза, сообщал тому, что один овцевод написал: «Все мы отлично знаем, кто такой м-р Дарвин, и, хотя некоторые из нас не согласны с его идеями, я сделаю все, чтобы помочь в его исследованиях». Энтомолог Ф. Смит, которого Дарвин просил изучить музыкальные звуки, издаваемые насекомыми, доложил, что самец сверчка так шумно ухаживает за своей дамой, что не дает спать всем жильцам дома. А. Понтер, сотрудник Британского музея, рассказывал о наружности самцов и самок у рептилий и рыб, Р. Тримен из Южной Африки — о том же у бабочек (рисунки прилагались). Тетмайер присылал голубиные яйца, чтобы смотреть, из каких вылупляются мальчики, из каких девочки; наблюдения поручили поварихе, привыкшей иметь дело с яйцами, та испугалась ответственности, но быстро втянулась, как и все, кого привлекали к опытам. Дарвин — Гукеру: «Я обалдел от бесчисленных самцов и самок, петухов и кур…»

Параллельно этому потоку информации в Дауни тек другой: о человечьем поведении. О детях и «дикарях» Дарвин знал уже много, теперь взялся за сумасшедших. Психиатр Г. Модели описывал, как больные совершают непроизвольные движения, как у них встают дыбом волосы; привлек коллегу, Дж. Крайтон-Брауна, тот прислал в Дауни свои наблюдения и фотографии. Иллюстратор Вуд трудился в поте лица. Но и этим не исчерпывались интересы Дарвина в 1869 году, энергия его распирала, его занимало все: эмбриология моллюсков, черви, росянки, сексуальная жизнь орхидей (которым построили еще три теплицы).

Вдруг огорчил Уоллес. Он не только оспорил половой отбор, но выступил против отбора вообще — применительно к человеку. 14 апреля он опубликовал в «Ежеквартальном обозрении» статью: да, тело человека развилось в соответствии с законом естественного отбора. Но духовные качества — нет, по крайней мере, не все. Любовь к ближнему можно объяснить тем, что племена, у которых она была, брали верх над разобщенными. Но есть качества, которые не могли дать преимущества в дикой жизни: «способность постигать идеи пространства и времени, способность к эстетическому наслаждению, отвлеченным понятиям». Их привнес «незримый Универсум Духа». «У человека существует нечто, не доставшееся ему от его животных предков. Это духовная сущность».

Дарвин сообщил Лайелю, что «пережил ужасное разочарование», а Уоллесу 27 марта писал: «Я надеюсь, что Вы не убьете наше общее дитя». Ему же, 14 апреля: «Я не вижу необходимости призывать дополнительную причину, касающуюся человека… Если бы только Вы сами не подтвердили это, я думал бы, что это написано кем-то другим…» Уоллес отвечал виновато: «Мои взгляды на предмет изменились исключительно после изучения явлений, в реальности которых я убедился и которые доказывают, что есть силы, не признанные наукой». Речь о спиритизме, которым тогда многие увлекались. До брака Уоллес не проявлял к нему интереса. Теперь уверовал — горячо и сразу. Это помешало ему быть ученым лишь отчасти; его книга о фауне Малайского архипелага, написанная уже в «спиритический» период, была прекрасна, и Дарвин рассыпался в комплиментах. Они так и не поссорились.

Уоллесу Дарвин писал, лежа в постели: Томми, жуткий трус, испугался столба, сбросил хозяина, у того нога застряла в стремени, жеребец упал на него, пытаясь встать, ударил его в грудь копытом; домой всадника принесли полуживым. Это было в конце апреля, но уже к середине мая, видимо, Дарвин очухался, так как приезжавший в гости писатель Генри Джеймс о болезни хозяина не упомянул: «Самый простой и милый старый англичанин… не говорил ничего особенного». 10 июня с женой и дочерьми отправились в Бармут, заехали в Маунт-хауз (принадлежавший чужим людям), Генриетта вспоминала, что посещение родительского дома отца расстроило, июнь и июль он был слаб. «Я думаю, ему было грустно чувствовать себя заключенным, страстно желая, но не будучи в силах даже дойти до подножия холмов, по которым когда-то свободно гулял».

В Бармуте Фрэнсис Кобб просила Дарвина прочесть книгу Милля «О подчинении женщин», тот препоручил это Уильяму, 16 июля записал, что мужчины превосходят женщин, ибо они «на протяжении многих поколений защищали племя и охотились»; вернувшись домой, добавил, что у женщин «больше нежности и меньше эгоизма» (следствие материнского инстинкта, а у мужчин главным был инстинкт соперничества); у них лучше развиты интуиция и способность к подражанию, а порой они даже соображают быстрее, но все эти умения характерны также для «дикарей».

Женщины делятся на блондинок и брюнеток: кто лучше? Дарвин решил ответить на этот вечный вопрос. Летом 1869 года он опрашивал акушеров: кого больше среди замужних и родительниц? Он от многих слышал, что брюнетов в Англии становится все больше; предположил, что англичане не любят блондинок. (В отношении цивилизованных людей он признавал, что выбор делает самец.) Дж. Беддоу, врач Бристольской больницы, провел исследование (британцы давно не удивлялись любым вопросам Дарвина и безропотно исполняли все) и подтвердил, что среди пациенток замужние в основном брюнетки (52 процента), а блондинок лишь 15 процентов (остальные шатенки или рыжие.) Но Дарвин отказался от затеи: женщины красят волосы и выдают себя за замужних, провести толковое исследование невозможно.

Тем же летом появился новый враг. То был бывший союзник Джордж Майварт, протеже Хаксли, изучавший анатомию обезьян; неожиданно для всех обратившись в католичество, он в июле опубликовал в журнале «Месяц» первую из серии статей «Проблемы теории естественного отбора». Его возражения были не новы: 1) не мог столь сложный орган, как глаз, развиться постепенно; 2) не могли путем естественного отбора животные, состоящие в дальнем родстве, стать схожими. Он также обвинял «дарвинистов» (но не Дарвина, коего он «почитает») в «метафизичности». Ответил ему американец Чонси Райт, Дарвин ссориться не хотел, писал Майварту: «Надеюсь, Вы продолжите Ваши бесценные работы о приматах, я хотел бы их использовать». Но тот был тверд: для анатомии «человек лишь представитель семейства приматов, но что касается его интеллектуального, морального и религиозного облика, он больше отличается от обезьяны, чем обезьяна от камня».

Осенью в Дауни прибыл викарий Генри Пауэлл, женатый, приличный, но, как докладывал Дарвин Иннесу, «проповедует, как говорят прихожане, ужасно скучно». Зато он согласился принять от Дарвина обязанности казначея в Угольном клубе и школьном совете. В ноябре Гукер и Хаксли основали журнал «Природа», а Гальтон опубликовал работу «Наследственность и гениальность»: изучив историю разных семей, он доказывал, что талант, ум, нравственность — следствия естественного и полового отбора; они культивируются в определенных семьях и наследуются. (Глава о династиях ученых включала родословную Дарвинов.) Но естественный отбор действует медленно, надо прибегнуть к искусственному: женить лучших мужчин на лучших женщинах, дабы «благородные умы множились». Идею Дарвин назвал несерьезной, но выводы о наследственном интеллекте его поразили: «Я всегда думал, что, за исключением дураков, люди не отличаются друг от друга уровнем ума, а только трудолюбием и прилежанием». Договорились, что Гальтон проверит гипотезу пангенезиса: перельет серым кроликам кровь черных и будет ждать, когда они родят черных крольчат.

Не только Гальтон пытался применить биологические понятия к обществу. Уильям Грег в «Журнале Фрэйзера» заявил: плодятся богачи (благодаря деньгам) и бедняки (благодаря покровительству государства), а средний класс, единственно ценный, рожает мало, надо его увеличить; впрочем, Англия «не пожертвует демократическими ценностями ради отдаленной возможности создать сверхчеловека». Уолтер Бейджот писал в «Двухнедельном обозрении», что цивилизация создана благодаря войнам, то есть борьбе за существование; однако прогресс возможен лишь в таких обществах, которые, как Англия, «выработали сдерживающие нравственные начала, нужные, чтобы решать важные вопросы, не прибегая к насилию над инакомыслящими или к гражданской войне». Джон Макленнан в книге «Первобытный брак» поведал, как патриархальное моногамное общество развилось из многоженства путем естественного отбора. Все больше народу писало о происхождении человека — не опоздать бы…

На Рождество в Дауни гостил Агассиз с женой, на Новый год собиралась веселая компания: Гукер, Альберт Понтер, Альфред Ньютон, орнитолог Роберт Суинхо, все лет на двадцать моложе хозяина. Джордж искал отцу лошадь вместо Томми, нашел кобылу, которая возила слепых, написал, что ехать на ней «удобно как в кресле», но Дарвин «кресло» отверг и снова уселся на Томми. Генриетта уехала во Францию; воспользовавшись этим, отец украл у нее Полли, самочку фокстерьера.

Она полюбила его, а он ее — навек. Фрэнсис: «Когда он собирался уехать, она догадывалась об этом по упаковке вещей, происходившей в кабинете, и впадала в уныние. И, наоборот, приходила в возбуждение, когда видела, что кабинет приводят в порядок к его возвращению. Это было хитрое маленькое существо: дожидаясь обеда, она, если отец проходил в это время мимо, принималась дрожать или напускала на себя несчастный вид, точно знала, что он скажет (и он действительно говорил это): "Она умирает с голоду". У нее на спине была отметина, оставшаяся после ожога: вместо белых вновь выросшие волосы были рыжими; отец хвалил Полли за этот пучок волос, так как он соответствовал теории пангенезиса: отцом Полли был рыжий бультерьер, и рыжие волосы, появившиеся после ожога, доказывали наличие у нее латентных геммул рыжей окраски».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.