Глава девятая. Восемь часов в руках германцев

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава девятая. Восемь часов в руках германцев

В то утро, когда предстояло идти на военно-медицинскую комиссию, я была в веселом и чертовски озорном настроении. Заканчивался декабрь, а душа моя, будто весной, светилась от радости. В просторной комнате, куда я вошла, уже ждали своей очереди около двухсот других больных, чтобы пройти комиссию и услышать приговор об отправке домой или возврате на фронт.

Комиссию возглавлял какой-то генерал. Когда подошла моя очередь и он нашел в списке мое имя, то решил, что «Мария Бочкарева» – это ошибка, и исправил на «Марин Бочкарев». Под таким именем меня и вызвали.

– Раздевайся! – рявкнул генерал, отдавая приказ, которым встречал каждого солдата, ожидавшего демобилизации.

Я решительным шагом подошла к нему и сбросила одежду.

– Женщина! – вырвалось из пары сотен глоток, и разразился такой хохот, что затряслись стены здания.

Члены комиссии буквально онемели от удивления.

– Что за чертовщина?! – вскричал генерал. – Зачем вы разделись?

– Я солдат, ваше превосходительство, и исполняю приказы не задумываясь, – ответила я.

– Ну хорошо, хорошо… Поторопитесь одеться, – последовал приказ.

– А как же осмотр, ваше превосходительство? – поинтересовалась я, надевая свои вещи.

– Все в порядке. Вы прошли…

Принимая во внимание серьезность полученной мною раны, комиссия предложила мне отпуск на несколько месяцев, но я попросила направить меня на фронт уже через несколько дней. Получив пятнадцать рублей и железнодорожный билет, я из больницы отправилась к Дарье Максимовне, давно приглашавшей меня погостить у нее. Это была короткая побывка, продолжавшаяся всего три дня, но она доставила мне истинное наслаждение. Как приятно вновь очутиться в домашней обстановке, наслаждаться домашней едой и чувствовать заботу женщины, которая стала для меня второй матерью. Нагрузившись посылками для себя и Степана, получив благословение от всей семьи, пришедшей проводить меня, я отправилась из Москвы поездом с Николаевского вокзала. Поезд был переполнен, и места – только стоячие.

На платформе мое внимание привлекла бедная женщина с младенцем на руках, другой малыш сидел на полу, а девочка лет пяти держалась за материнский подол. Все имущество женщины было упаковано в один чемодан. Дети жалобно просили хлеба, женщина, опасливо озираясь, пыталась успокоить ребятишек. При виде их у меня защемило сердце, и я предложила детям немного хлеба.

Тогда женщина рассказала мне причину своего страха. У нее не было ни денег, ни билета, и она боялась, что ее высадят на первой же станции. Она была женой солдата, их деревню захватили германцы, и теперь она направлялась в город, расположенный за три тысячи верст, к своим родственникам. Просто необходимо было что-то сделать для этой женщины. Я обратилась к солдатам, заполнившим вагон, но они не очень поддавались уговорам.

– Это жена солдата, – говорила я, – такого же, как вы. Представьте себе, что она жена одного из вас! И у вас жены могут оказаться в таком же положении. Ну давайте сойдем на следующей станции, пойдем к начальнику и попросим разрешить ей ехать по назначению…

Сердца солдат смягчились, и они помогли мне. На следующей остановке мы направились к начальнику станции, который оказался добрым человеком, но объяснил нам, что ничего не может сделать в данном случае.

– Я не имею права разрешить проезд в поезде без билета, – говорил он, отсылая нас к военному коменданту. – А выдать билет задаром не могу.

Я пошла вместе с женщиной одна: солдаты боялись отстать от поезда и, заслышав свисток паровоза, бросили нас. Мне пришлось остаться и ждать другого поезда.

Комендант повторил слова начальника станции. Он заявил, что не имеет права выдать женщине военные проездные документы.

– Как же так – не имеете права! – воскликнула я, выходя из себя. – Ведь это жена солдата, и ее муж, возможно, сейчас, в эту самую минуту, идет в бой, чтобы защитить страну, а вы здесь, в тылу, сытые и невредимые, не хотите позаботиться о его жене и детях. Какое безобразие! Посмотрите на эту женщину. Ее подлечить бы надо, и дети у нее с голоду чуть не умирают.

– А ты-то кто такой? – грубо спросил меня комендант.

– Сейчас узнаете, – ответила я, показав свои медали и крест и сунув ему под нос удостоверение. – Пролитая мною кровь дает мне право требовать, чтобы с беззащитной женой солдата поступили по справедливости.

Комендант повернулся и вышел. Ничего не оставалось, как собрать деньги у людей. Я прошла в зал ожидания первого класса, который был полон офицеров и богатых пассажиров, сняла папаху и обошла присутствовавших, умоляя подать, кто сколько может, бедной солдатке. В результате набрала восемьдесят рублей. С этими деньгами я снова пошла к коменданту, высыпала их перед ним и попросила выписать проездные для женщины и ее детей. Та женщина просто не знала, как выразить мне свою благодарность.

Подошел следующий поезд. Никогда раньше не видела я поездов, настолько переполненных людьми. Нечего было и мечтать, чтобы влезть в вагон. Единственным доступным местом оставалась крыша. Но и там хватало пассажиров. Несколько солдат помогли мне вскарабкаться наверх, и я ехала так два дня и две ночи. Слезть оттуда на станции и размяться не было никакой возможности. Даже за чаем мы посылали кого-то по выбору, а вся еда состояла из хлеба и кипятка.

Нередки были и несчастные случаи. На крыше вагона, где я оказалась, человек заснул и скатился вниз, убившись насмерть. Меня чуть не постигла такая же участь, и я была на волосок от смерти: слегка задремав, покатилась к краю крыши, и если бы какой-то солдат не поймал меня в самый последний момент, то упала бы вниз. В конце концов мы все же добрались до Киева.

Хаос на железных дорогах был отражением общего положения в стране зимой 1916/17 года. Правительственный механизм разладился. Солдаты потеряли доверие к своим начальникам и командирам, и в умах многих людей возобладало мнение, что солдат тысячами просто ведут на убой. Повсюду быстро распространялись самые различные слухи. Солдаты старого призыва погибли, а новобранцы с нетерпением ждали окончания войны. Тех настроений, которые господствовали в 1914 году, не осталось.

В Киеве нужно было получить сведения о местонахождении моего полка. Выяснилось, что он стоял теперь близ города Берестечко. Пока я отсутствовала, ребята продвинулись вперед на пятнадцать верст. В вагонах переполненного поезда, шедшего от Киева, можно было только стоять вплотную друг к другу. На станциях мы посылали нескольких солдат за кипятком. Поскольку войти в вагон или выйти из него через двери было трудно, пользовались окнами. Поезд проследовал через Житомир и Жмеринку в Луцк. Там я сделала пересадку на поезд, шедший до станции Верба, находившейся в тридцати верстах от наших позиций.

Дорога в прифронтовой полосе была грязная. Над нами стаями летали аэропланы, сбрасывая бомбы. Но я к ним уже привыкла. Пополудни полил сильный дождь, и я основательно промокла. Смертельно уставшая, в насквозь промокшей одежде, добралась к вечеру до места, от которого до передовой оставалось верст пять. Тут находился полковой пункт снабжения, обоз которого расположился лагерем по обе стороны дороги. Я подошла к часовому и спросила:

– Какой полк здесь квартирует?

– Двадцать восьмой Полоцкий, – последовал ответ.

Сердце мое запрыгало от радости. Солдат меня не узнал. Это был новичок. Однако наши ребята, очевидно, рассказывали ему обо мне.

– А ведь перед тобой Яшка, – сказала я.

Это был своеобразный пароль. Все солдаты знали мое имя, ветераны полка рассказывали обо мне. Полковник, командовавший обозом, смешной старичок, увидев меня, расцеловал в обе щеки и прыгал вокруг, хлопая в ладоши и выкрикивая:

– Яшка! Яшка!

Он был очень добросердечный человек и сразу же проявил заботу: приказал своему ординарцу принести для меня новое обмундирование и приготовить баню, которой обычно пользовались офицеры. После бани полковник пригласил поужинать. Вместе с нами за столом сидели другие офицеры, и все они были рады меня видеть. Быстро распространилась весть о возвращении Яшки, и некоторые солдаты очень хотели пожать мне руку. То и дело в дверь стучали, и на вопрос полковника «кто там?» робко спрашивали:

– Ваше высокоблагородие, можно глянуть на Яшку?

За какое-то время в доме побывали многие из товарищей. Часть дома занимала хозяйка, вдова, с молодой дочерью. Здесь я и провела ночь, а поутру отправилась на фронт. Некоторые наши роты находились в резерве, и мой путь через их расположение стал поистине триумфальным шествием. Везде, где появлялась, меня встречали радостными приветствиями и аплодисментами.

Я представилась командиру полка, и он пригласил меня отобедать вместе с офицерами штаба. И это, наверное, был первый случай в истории полка, когда унтер-офицер удостаивался такого приглашения. За обедом командир, произнося тост в мою честь, рассказал о моей службе в полку и пожелал мне успеха.

В довершение всего он прикрепил мне на грудь Георгиевский крест 3-й степени и провел чернильным карандашом три полоски на погонах, производя меня тем самым в старшие унтер-офицеры. Штабники окружили меня, пожимали руку, хвалили и поздравляли. Меня глубоко тронуло подобное выражение искренней благожелательности и любви со стороны офицеров. И это была лучшая награда за все те страдания, которые пришлось испытать.

И действительно, эта награда была мне очень дорога. Что значили мои страдания от ран и полной неподвижности в течение четырех месяцев в сравнении с теми чувствами, которые я испытала при встрече с боевыми соратниками, столь восторженно выражавшими признательность и благодарность за мои жертвы? И теперь воспоминания об окопах, заполненных окровавленными телами, уже не вызывали во мне ужаса. Да и ничейная полоса казалась вполне привлекательным местом, где можно остаться на целый день с кровоточащей раной на ноге. Даже вой снарядов и свист пуль звучали как музыка. Эх, в конце концов жизнь не столь уж мрачна и бесполезна! Бывают благословенные минуты, когда забываешь годы мучений и невзгод.

Командир полка в приказе отметил факт моего возвращения и повышения в чине. Он дал мне в провожатые своего ординарца, чтобы показать дорогу к траншеям. Когда я вышла из блиндажа ротного командира, солдаты снова восторженно приветствовали меня. Возглавив взвод из семидесяти человек, я должна была отвечать за снабжение и оснащение своих людей, поэтому мне потребовался писарь.

Наши позиции располагались по берегу реки Стырь, которая в тех местах довольно узкая и мелкая. На противоположном берегу окопались немцы. В нескольких сотнях шагов от нас был мост через реку. Обе стороны оставили его нетронутым. Мы установили на своей стороне моста пост, а неприятель держал такой же пост на противоположной стороне. Из-за того, что речка была очень извилистая, наша передовая вытянулась зигзагами. Немцы яростно забрасывали нас минами. Однако мины летели с такой скоростью, что мы успевали укрыться прежде, чем они падали на нашу сторону. Наша рота занимала позицию в непосредственной близости от первой линии неприятеля.

Я не пробыла и месяца в окопах, как во время боя попала в плен к германцам. В течение примерно двенадцати дней они регулярно вели минометный обстрел наших позиций. Мы привыкли к нему и уже не ждали атаки. Кроме того, сезон боев уже миновал, и наступили сильные холода.

Однажды утром, примерно в шесть часов, когда мы только-только укладывались спать после ночного дежурства, нас вдруг разбудило громкое «ур-а!». Мы быстро похватали свои винтовки и заглянули в бойницы в бруствере. Батюшки святы! Там, всего лишь в сотне шагов от нас, и с фронта и с тыла германцы форсировали Стырь! Прежде чем мы успели организовать оборону, они напали на нас и взяли в плен пятьсот наших солдат. Я оказалась в той же группе.

Нас привели в германский штаб на допрос. Каждому задавали вопросы, с помощью которых неприятель пытался выведать ценные военные сведения. Тем, кто отказывался раскрывать что-либо, угрожали. Нашлось среди нас и несколько трусов, главным образом из нерусских, которые сообщили важные факты. Допрос еще продолжался, когда наша артиллерия с другой стороны открыла ураганный огонь по германским позициям. Очевидно, германский военачальник на этом участке не располагал большими резервами и стал запрашивать по проводу поддержки и подкрепления. А между тем для охраны пленных и сопровождения их в тыл требовались дополнительные силы. Поскольку неприятель ожидал немедленной контратаки русских, он решил не отсылать нас в свой тыл, пока не придет подмога.

«Так, значит, теперь я военнопленная у германцев, – размышляла я. – Как неожиданно! Однако все еще есть надежда, что наши ребята придут на помощь. Только вот каждая минута дорога. Они должны поспешить, иначе нам конец. Вот и мой черед идти на допрос. Что я им скажу? Я должна отрицать, что я солдат, и придумать какую-нибудь байку».

– Я женщина, а не солдат, – заявила я, когда до меня дошла очередь.

– Вы благородного происхождения? – спросили меня.

– Да, – ответила я, решив одновременно, что назовусь сестрой милосердия из Красного Креста и скажу, что надела мужскую форму для того, чтобы навестить своего мужа-офицера на передовой.

– А много у вас женщин, сражающихся на фронте? – последовал новый вопрос.

– Не знаю. Я же говорю вам, что я не солдат.

– Что же вы тогда делали в окопах?

– Приехала навестить мужа, который служит офицером в этом полку.

– Почему же тогда вы стреляли? Солдаты сказали, что вы стреляли в них.

– Я делала это, защищаясь. Боялась, что заберут в плен. Я служу сестрой милосердия в Красном Кресте в тыловом госпитале и приехала сюда, на передовую, чтобы повидать мужа.

Огонь русской артиллерии с каждой минутой становился все сильнее. Несколько наших разорвавшихся снарядов ранили не только солдат неприятеля – пострадали и пленники. Наступил полдень, но немцы слишком нервничали, им было не до обеда. Ожидавшееся подкрепление не появлялось, и все указывало на то, что наши войска готовятся к ожесточенной контратаке.

В два часа пополудни наши солдаты выбрались из траншей и бросились вперед на германские позиции. Командир неприятельской части решил отступить вместе с группой военнопленных на вторую линию, отказавшись от обороны. Это был критический момент. Когда пленных построили, послышалось «ура!» – наши шли в атаку. Решение было принято мгновенно.

Мы все, пятьсот человек, набросились на своих конвоиров и, разоружив многих из них, завязали жестокую рукопашную схватку. Как раз в это время наши солдаты прорвались через проволочные заграждения в немецкие окопы. Противник пришел в неописуемое замешательство, расправа была безжалостной. Я схватила пяток лежавших рядом со мной ручных гранат и швырнула в группу германцев. Человек десять, похоже, убила. В это время вся наша первая цепь пересекла реку. Передовая позиция германцев была взята, и теперь оба берега Стыри контролировали русские войска.

Вот так и закончилось мое пленение. Я пробыла в руках у германцев всего восемь часов, но полностью расквиталась с ними за это. В течение нескольких последующих дней в наших рядах наблюдалась повышенная активность. Мы укрепляли вновь занятые позиции и готовились к новой атаке на противника. Два дня спустя был получен приказ о наступлении. Но наша артиллерия опять-таки не сумела разрушить германские проволочные заграждения. Несколько продвинувшись вперед под уничтожающим огнем неприятеля, мы вынуждены были отступить, неся тяжелые потери, оставив многих товарищей ранеными и умирающими на поле боя.

Наш командир собрал группу из двадцати добровольцев по сбору раненых. Я откликнулась одной из первых. Прикрепив большие знаки Красного Креста так, чтобы их хорошо было видно, и оставив в окопах свои винтовки, мы вышли на открытую местность средь бела дня, чтобы спасти раненых. Немцы подпустили меня почти к самому заграждению из колючей проволоки. Но когда я наклонилась над раненым, у которого была перебита нога, то услыхала щелчок отводимого затвора и тут же распласталась на земле. Пять пуль просвистели над моей головой одна за другой, и большинство их угодило в раненого солдата. Я продолжала лежать без движения, и германский снайпер перестал стрелять, по-видимому решив, что меня он тоже убил. Я оставалась там дотемна и только тогда приползла назад в свою траншею.

Из двадцати добровольцев, действовавших под флагом Красного Креста, в живых осталось пятеро.

На следующий день командир в приказе объявил благодарность всем солдатам, которые, оказавшись в плену, проявили инициативу при своем освобождении, вступив в схватку с неприятелем. Моя фамилия значилась там первой. Отмечены были в приказе и те, кто отказался дать германцам какие-либо сведения. А одного солдата, выдавшего противнику много важных сведений, расстреляли. Меня представили к кресту 2-й степени, но поскольку я женщина, то получила только медаль 3-й степени.

Новый, 1917 год мы встретили, находясь на отдыхе в трех верстах от линии фронта. На постое в те дни было много шуток и веселья. Хотя дисциплина оставалась по-прежнему строгой, отношения между офицерами и солдатами за три с половиной года войны целиком и полностью изменились.

Пожилые офицеры, прошедшие подготовку еще в довоенное время, выбыли из строя – они либо погибли в боях, либо получили увечья и стали инвалидами. Пришедшие им на смену молодые офицеры, как правило, прежде были студентами или школьными учителями. Они отличались либеральными взглядами и гуманным обращением с солдатами, свободно общались с рядовыми и позволяли многое такое, что раньше не допускалось. На празднике Нового года танцевали все вместе. Но эти взаимоотношения нельзя было полностью объяснить новыми веяниями, идущими сверху. В известной мере они порождались нарастающими настроениями тревоги и беспокойства в солдатских массах, пока еще не осознанными и скрытыми.

По возвращении на передовую командир 5-го корпуса генерал Валуев устроил нам смотр. Я была представлена ему нашим командиром. Генерал тепло пожал мне руку, заметив, что слышал обо мне много похвального.

Наши позиции теперь располагались на холме, неподалеку от селения Зеленая Колония, а неприятель находился под нами, в долине. Траншеи, которые мы занимали, еще совсем недавно принадлежали германцам.

Был конец января, когда я во главе патруля из пятнадцати человек совершила вылазку на ничейную полосу. Мы проползли по канаве, которая когда-то служила у немцев ходом сообщения. Она пролегала по открытой местности, поэтому мы соблюдали величайшую осторожность. Когда мы приблизились к линии неприятельских траншей, мне показалось, что я слышу немецкую речь. Оставив на месте десять человек с приказом быть начеку и в случае возникновения стычки прийти на помощь, мы впятером поползли, как змеи, совершенно бесшумно. Голоса германцев слышались все отчетливее.

Наконец показался германский передовой пост подслушивания. Четверо немцев сидели к нам спиной и грели руки над костерком. Их винтовки лежали разбросанные на земле. Двое из моих солдат, дотянувшись до немецких винтовок, утащили их. Эта была напряженнейшая операция, и казалось, она проводилась так долго, что прошла целая вечность. Германцы болтали себе как ни в чем не бывало. Когда я осторожно потянулась за третьей винтовкой, двое немцев, видимо услышав какой-то звук, начали оборачиваться.

В мгновение ока мои солдаты набросились на них и закололи штыками, прежде чем я успела что-то понять, у меня было намерение привести всех четверых немцев к нам на позицию. Но двух из них мы все же взяли живыми.

За все время несения патрульной службы – а я участвовала по крайней мере в сотне таких вылазок на ничейную полосу – это был первый случай устранения германского аванпоста подобным образом. Мы с триумфом вернулись со своей добычей к себе.

Один из пленников был высокий, рыжеволосый; другой – в пенсне, по всей вероятности, образованный человек. Мы доставили их в штаб полка. По пути нас поздравляли и даже аплодировали. Командир осведомился о подробностях захвата немецких солдат, и мы рассказали обо всем. Он поздравил меня, крепко пожав руку. То же самое сделали и другие офицеры, заверив, что мое имя будет занесено навечно в историю Полоцкого полка. Я была представлена к золотому кресту 1-й степени и получила двухдневный отпуск для отдыха в деревне.

К концу второго дня из резерва прибыла наша рота. Между тем в нашей среде начали происходить странные вещи: солдаты шепотом передавали друг другу недобрые слухи о смерти Распутина и его связях с царским двором и Германией. В солдатских массах пробуждался дух неповиновения. Правда, он все еще не был явным, но люди уже устали, смертельно устали от войны.

– Сколько же нам еще сражаться? За что воюем?

Эти вопросы задавал себе каждый. Шла уже четвертая зима, а войне все еще не было конца. Наши ребята по-настоящему мучились в поисках ответа на трудную загадку, какой стала для них война. Разве не подтверждался вновь и вновь факт предательства штабных офицеров? Разве не доходили бесчисленные слухи о том, что царский двор настроен прогермански? Разве не слыхали они, что военный министр арестован по обвинению в измене? И не ясно ли теперь, что и правительство, и высшее начальство заодно с неприятелем? Тогда зачем же продолжать бесконечно эту кровавую бойню? Если правительство в сговоре с Германией, что мешает ему заключить с ней мир? А может быть, просто хотят истребить еще несколько миллионов человек?

Эта загадка бередила крестьянские умы солдат. Положение осложнялось тем, что сотни других предположений разными путями проникали на фронт. И русский солдат в феврале 1917 года был духовно подавлен, разочарован и угрюм.

Мы возвратились на позиции и вновь приняли на себя всю тяжесть войны. Это случилось незадолго до того, как была подготовлена новая атака на германские позиции. Наша артиллерия вновь показала свою малую пригодность в деле, и опять мы вылезали из окопов и бежали по ничейной полосе, чтобы увидеть нетронутыми проволочные заграждения неприятеля. Ведь уже далеко не первая волна русских бойцов, разбиваясь об этот бруствер смерти, откатывалась с тяжелыми потерями, причем дело даже не доходило до прямой схватки с врагом. Но каждая из этих волн оставляла горький осадок в сердцах тех, кто выжил. И вот последняя безрезультатная атака на нашем участке фронта вызвала в душах солдат особенно сильную горечь возмущения.

Тем не менее в феврале 1917 года армия не была готова к тому взрыву, который вскоре потряс мир. Фронт сохранял ожесточенную ненависть к германцам и не помышлял ни о каком другом способе достижения справедливого мира, кроме организации грандиозного наступления на врага. И этому наступлению не давало хода предательское правительство. Негодование и скрытое недовольство солдат и офицеров этим правительством были повсеместными. Но, несмотря на скрытое презрение к царскому двору и тайную ненависть к правительственным чиновникам, войска на фронте еще не созрели для сознательного и обдуманного восстания против старой, прочной и глубоко укоренившейся системы царизма.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.