ВОЗВРАЩЕННЫЕ СЕМЬ ВЕКОВ

ВОЗВРАЩЕННЫЕ СЕМЬ ВЕКОВ

Рассказ о Лихачеве, сколько бы ни говорить о его достоинствах, будет все же не полон без главного в его жизни — его книг.

Глядя на них, занимающих в библиотеке длинную полку, я тяжко вздыхал, думая: «Ну вот, это уж точно не подниму! Сколько томов!..» Но оказалось вдруг — не оторваться. Даже мне, не специалисту! Забирает, волнует, тащит! И написано просто, без заумных сложных терминов, которыми так любят иные филологи «отгораживаться» от толпы, надеясь хотя бы так продемонстрировать свою «ученость», когда им нечего по сути сказать. Лихачев этого греха начисто лишен — ему, наоборот, есть что сказать, поэтому он старается сделать это предельно доступно, донести до всех… Ни в коей мере — не легковесно… но — легко! В этом, может быть, объяснение того, что Лихачев своей популярностью превзошел всех. Но легкое как раз и дается тяжело — упорной работой. Поднять древнерусскую литературу из мрака забвения было нелегко. А между тем именно древняя русская литература была определяющим «жанром» своего времени — от нее шла и иконопись, отражавшая не жизнь, а лишь литературные духовные сюжеты, и музыка (духовные распевы). Вернув интерес к древнерусской литературе, Лихачев вернул семь веков русской жизни — прежде мы лишь думали, что ее знаем.

Вся древнерусская литература была, разумеется, религиозной — а какой она еще могла быть? И возвращать эту литературу в советские времена, когда с религией боролись, было нелегко. Ученый секретарь Пушкинского Дома Сергей Александрович Фомичев рассказывал, как перед началом работы над созданием многотомного сборника древнерусской литературы кто-то из чиновников спросил Лихачева: с какого произведения это собрание надо начинать? Лихачев сказал, что конечно же с самого древнего — «Слова о Законе и Благодати» Илариона. Но в государственном издательстве, где собрание готовили к печати, Лихачева «послушались» так, что «Слово о Законе» вышло лишь в самом последнем томе, и то неполным! Его усилия встречали упорное сопротивление властей. Один чинуша поставил ему удивительное требование — «показывать святых не как в писании, а как все было в действительности»! Лихачев, однако, с его спокойной и мудрой улыбкой, все преодолел.

Его усилия по сохранению древней культуры огромны, ибо «древнерусская культура» оказалась не только противной начальству, но тягостной и для облегченного сознания развращенной толпы. Оперы Бородина «Князь Игорь» многим людям вполне хватало для того, чтобы считать себя знающими Древнюю Русь… а Лихачев звал их куда-то дальше. Но дальше им идти было лень, и однажды к Лихачеву обратились с предложением: «А что, если вам с вашим авторитетом обратиться к церкви, чтобы богослужение велось не на древнерусском, а на современном языке? Это ведь облегчение для всех!» — «Еще бы не облегчение! — ответил Лихачев. — Отбросить семь веков нашей истории!»

Однако свои работы о древнерусской литературе Лихачев писал доступным, хотя вовсе не упрощенным языком. Они рассчитаны на обычного интеллигентного читателя. В его работах всегда есть что-то интригующее, неожиданное — научные книги редко бывают столь увлекательны.

В статье «Заметки об истоках искусства» Лихачев ставит вопросы первоначальные: как и от чего возникли древняя литература, древняя культура? Ответы он дает очень конкретные и в то же время несколько неожиданные: от боязни!

От боязни пространства, боязни бесконечности ставили на высоких местах церкви, как опору сознания, как утешение: Бог, духовность присутствуют на этой бесконечной равнине, она уже очеловечена, не пуста! Долгие протяжные песни возникали для того же — чтобы одолевать бесконечное окружающее пространство, осваивать его. Для того же и колокольный звон: соединять воедино людей, тоскующих в одиночестве. Для преодоления страха смерти и безвестности — насыпали над могилами курганы, чтобы они были долго: курганы разрушить труднее всего. Если курган срыть, убрать — такой же курган из этой же земли возникнет рядом. Искусство возникает для того, чтобы быть «„нестрашным“ изображением» всего, что происходит с людьми, увести их от страха.

Уже тогда, как лучшая защита от ужаса, появляется юмор, попытка унизить, а значит, победить врага смехом. Перед битвой 1118 года с польским королем Болеславом появляется насмешливое обращение к нему: «…прободем трескою (щепкою) чрево твое толстое!»[2].

Продолжение — и развитие этой традиции — знаменитая картина Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану».

Искусство создает свои стройные модели вместо хаоса, что помогает освоить все, даже горе. Искусство не уничтожает горе, но отменяет хаос, гармонизирует все — в том числе и беду. И вместе с тем, считает Лихачев, понятия хаоса, ужаса бесконечного, отменять нельзя — мир становится мертвым и плоским.

Иногда, когда хаос, ужас жизни, пытаются забыть, надо напомнить о хаосе. Этим занимались как и древние, так и самые новейшие направления искусства. Лихачев приводит пример Пикассо, который «снова впускает первобытный ужас в искусство», чтобы прекратить слишком привившееся в салонном искусстве сладенькое, неубедительное нивелирование хаоса… Искусство призвано бороться с хаосом… путем совершенного изображения хаоса. Задача искусства — вовсе не покой, а «упорядоченное беспокойство». Всякое «обнаружение хаоса» есть в какой-то мере внесение в него упорядоченности. Среди великих творцов встречаются пророки, прорицающие картины будущего ужаса, а значит — предостерегающие, спасающие человечество.

«Тайные враги искусства», как называет их Лихачев, стремятся закрыть свои глаза и глаза других на беспокоящее искусство, наводят свой «поверхностный порядок», становятся критиками и искусствоведами.

Дольше всего, по мнению Лихачева, держалось средневековое искусство, поскольку оно отражало не реальность, а «высокие устои», вечные и нетленные.

В книге «Очерки по философии художественного творчества» Лихачев рассматривает важную проблему — соотношение истины и мифа. «Миф — это ложь?» — спрашивает Лихачев… Но ведь и истину трудно определить, это понятие весьма субъективное… Она появляется только из чьих-то конкретных уст и всегда искажается страстью говорящего, попыткой притянуть ее к чему-то актуальному для доказательства своей правоты. И поскольку истин множество и единственную не избрать — их заменил миф, стройный и убедительный, в котором изображена наиболее совершенная картина мира. Без систематизирования, без мифологизации не может быть воспринята данность. Хотя и мифы тоже могут быть субъективны. Есть несколько вполне убедительных и даже совершенных, но абсолютно несхожих мифов о Достоевском… Есть Достоевский Леонтьева и Достоевский Мережковского, Бахтина. Миф — удобство в обращении со сложной данностью. Миф упрощает мир.

С эпохами, утверждает Лихачев, стиль мифа меняется, в связи с потребностями общества. Стиль должен обновляться, чтобы будоражить мысль человечества, готовить и объяснять новую эпоху.

В этой главе, к сожалению, можно вместить лишь несколько сокращенный пересказ лихачевских открытий…

Стили — романтизм, реализм возникают сами, и лишь потом ученые формулируют их, определяют их законы. И когда законы нового стиля определены и объяснены — стиль умирает. В его недрах уже зародился новый стиль, но его рождение каждый раз требует особых усилий, особой талантливости и даже гениальности.

«Этим объясняется, — пишет Лихачев, — почему наиболее выдающиеся творцы обычно возникают на стыке стилей. Шекспир принадлежит барокко и классицизму, Пушкин — романтизму и реализму, Гоголь — романтизму и натурализму. Последним двум течениям принадлежит и Достоевский. Растрелли строил в стиле барокко с элементами рококо… Новый стиль создается на „свободном“ материале хаоса… Вглядываясь в череду сменяющих друг друга стилей, мы замечаем одну характерную особенность: простой стиль, постепенно усложняясь, становится декоративно-сложным, а затем, внезапно обрываясь, без всякой постепенности и без переходов сменяется снова простым стилем, но не похожим на предшествующий».

Соотношение творения и творца оказывается отнюдь не однозначным, в разные эпохи «вес» того и другого меняется. В древнерусских летописях автор не ценится (хотя мастерство его несомненно) — события происходят как бы сами собой, что придает им достоверности.

В дальнейшем развитии литературного процесса Лихачев отмечает две противоречивые тенденции: рост личностного начала, индивидуальных моментов, чувство собственности (особенно с XVI века) — и все увеличивающийся разрыв автора и его творения — и это делается специально. В литературе Нового времени — с XVII века — автор стремится создать как бы самостоятельно существующее произведение, как будто чужое, не его. Эта тенденция развивается в XVIII веке. Это — век театра (то есть действий, диктуемых персонажами, а не автором). Это — век пародий, автор которых как бы «пасует» перед великим первоисточником и лишь отмечает в нем некоторые недостатки, достойные насмешки. Это век авантюрных повестей, словно бы найденных в «старинном сундучке» и не имеющих ни малейшего отношения к автору, лишь опубликовавшему рукопись. Большинство напечатанных книг этого века — якобы найденные записки, не роман — а просто связка случайно обнаруженных писем. Все это, несомненно, делалось для большей убедительности: автор ничего не выдумывал, а лишь представил чью-то жизнь так, как она протекала на самом деле.

Хитрость эта долго бытовала в литературе, порой становясь весьма изощренной. Замечательный русский писатель Лесков не только выдавал свои рассказы за чужие, будто бы услышанные или найденные «в тумбочке» — он давал к ним свои комментарии, нарочито нелепые, неверные, еще раз убеждая читателя, что события — подлинные, а их публикатор — лицо случайное, не имеющее никакого отношения к их созданию: вон какую чушь несет, ничего даже не понял в происходящем… о каком авторстве может идти речь?

Лихачев замечательно подметил и описал всю сложность отношений между автором и его творением — что полезно не только авторам всех эпох, но и ученым, и взыскательному читателю.

В своих трудах Лихачев разобрал и весьма важную проблему взаимодействия соседних культур. Агрессивно ли их общение — или плодотворно? Мы знаем и те, и другие случаи. Лихачев словно уже предвидел проблемы, которые возникнут на границах культур. Лихачев определяет два типа границ между культурами. «Если граница сохраняется как зона общения, — пишет он, — она обычно и зона творчества. Зона формирования культур»[3].

Такие границы некоторые из нас еще помнят. Потери их переживались трагически. Помню, я написал статью «Русскому языку шел акцент». Как приятно было вдруг шутливо — и ни для кого не обидно — перейти на акцент соседнего дружеского народа: «Эт-то ошень тороко!» или — «Паслюшай, дарагой!» Кроме любви к соседу, чувства уюта ничего другого здесь не было. Настали времена, когда любая шутка опасна. Русский язык, ставший вдруг в некоторых странах «языком агрессора», страдает и гибнет.

Лихачев предвидел такую ситуацию и обозначил все четко. Он писал: «Если граница — зона разобщения, она консервирует культуру, омертвляет ее, придает ей жесткие и упрощенные формы»[4].

Главная научная заслуга Лихачева — в возвращении нам семи веков древнерусской литературы. И до него многие блестящие ученые занимались Древней Русью, но картина, созданная им, наиболее полная и убедительная.

В своей книге «Великое наследие: Классические произведения литературы Древней Руси» Лихачев страстно убеждает нас (а также своих многочисленных оппонентов): русской литературе без малого тысяча лет! Она старше английской, французской, немецкой! Начало ее относится ко второй половине X века, возникла она с появлением христианства, учреждением церкви, необходимостью проповедничества, требующего письменности и литературы. Одним из питающих ее источников был фольклор, существовавший и раньше. Письменность пришла из Византии, тогдашней столицы христианства, от Кирилла и Мефодия, через южнославянское влияние, в основном через Болгарию (не случайно Лихачев столько внимания уделял болгарским рукописям). Итак — письменность пришла на Русь из Болгарии, от переведенных там византийских рукописей. Культура речи, философский язык возник вместе с первыми церквями, первыми службами, с переводом и освоением Библии.

К тому времени, когда Лихачев начал «открывать» нам великую древнерусскую литературу, уже была знаменита архитектура древнерусских церквей, славилась иконопись — а главным источником познания древнерусской литературы для большинства из нас была опера «Князь Игорь», с ее весьма упрощенным переложением «Слова о полку Игореве». Лихачев «отмыл» для нас великую древнерусскую литературу, как гигантскую запыленную фреску. До него древнерусская литература считалась лишь достоянием пыльных архивов и источником скучных диссертаций. Лихачев показал нам — литература первична, а все другие искусства произошли от нее.

Основа литературы, по Лихачеву, — «героическое». К примеру — знаменитая, одна из древнейших, «Повесть временных лет» 1111 года (Ипатьевский список) говорит о походе Мономаха на Дон, когда слава Мономаха дошла до Рима.

Лихачев показал нам, «ленивым и нелюбопытным», величие жизни, величие человека далеких веков. Его существование, его сознание было значительно выше, чем сейчас. Не случайно даже в могилу его клали головой на запад, чтобы он лицом встречал солнце, участвовал в великих явлениях природы. Лихачев приводит древний «Апокриф о Адаме и Еве», где говорится: «От облака — мысли… от ветра — дыхание».

Однако главное содержание древнерусской литературы — мировая история. Словно с огромной высоты мы видим движение людских масс. Герои древнерусских летописей — конкретные лица, проявившие и прославившие себя в истории: Борис и Глеб, Александр Невский, Дмитрий Донской, Сергий Радонежский.

Русская история не предстает «затерянным островом», она вписана в мировую, их события взаимосвязаны. Несомненно — первоисточником знаний о мировой истории служили переводы с греческого, а также и другие источники, отраженные и многократно переработанные в летописях.

«Чтение о житии и погублении Бориса и Глеба» предваряется и определяется ходом всей мировой истории.

«Повесть о Горе-Злосчастии», о пьянице и игроке, дошедшем до последних ступеней падения, начинается с Адама и Евы.

В летописях отражены главные события тех веков: битвы с половцами, смена князей, отнюдь не всегда бескровная, завоевание Константинополя турками, присоединение княжеств к Москве.

Лихачев отмечает в летописных сводах мифологизированность, повторяемость, присущую жанру мифа. Александр Невский выходит с малой дружиной против бесчисленного войска захватчиков — и врагов побивает ангел, спустившийся с небес.

Точно также, в другой летописи, побеждает князь Довмонт. То есть, отмечает Лихачев, в древнерусской литературе, особенно героической, наблюдается стремление вовсе не к созданию живого портрета, а скорее — к канонизированию, к созданию образа великого воина, с Божьей помощью побивающего врагов.

Наиболее полно и ярко, как отмечает Лихачев, в летописях отражены две самые главные для Руси исторические эпохи — время Владимира Красное Солнышко, время принятия христианства (X век) и сражения с половцами. И вторая эпоха — XVI–XVII века, драматическая история независимости Новгорода.

Лихачев отмечает чрезвычайно пышное «кружево слов» на этих старинных, но сохранившихся листах, многозначительность, некоторую зашифрованность, таинственность. Безымянные авторы то и дело приводят образчики мировой мудрости, побуждают восхищаться ею. Величие содержания подчеркивается и великолепием издания, роскошью оформления не только обложек, но и страниц.

Однако в те далекие века возникают и другие — не государственные, а скорее народные жанры — «Повесть о Дракуле» и «Хождение за три моря» Афанасия Никитина.

Интересно повторяющееся в разных летописях сказание «Герасим и лев» — о святом Герасиме, к которому шли дикие животные, а лев даже лег на его могилу и охранял ее. Возвышенная и в то же время трогательная история, чрезвычайно в те времена популярная, судя по повторяемости ее в разных летописных сводах.

Наряду с торжественностью, государственностью древнерусских книг, Лихачев отмечает и проникновение в них жанров глумления, скоморошества — живая душа народа пробивается через каноны. Прежде всего тут выделяется «Моление Даниила Заточника», о проходимце, который глумится над святостью и благополучием, своими неприличными шутками преступает все запреты. Возникает тема нестандартной личности, индивидуальности, выбивающейся из канонов. Сюда же можно отнести и «Повесть о Горе-Злосчастии», герой которой проиграл в кости все, что мог, пал чрезвычайно низко и даже не раскаивается.

Самое удивительное, что и столь «низкие» жанры отнюдь не преследовались, и неоднократно переписывались, наряду с каноническими, и столь же тщательно издавались. Это говорит о необычной свободе древнерусской литературы — видно, и в «свободных жанрах» видели смысл. Даже Иван Грозный в своих сочинениях любил надевать на себя маску «юродивого», великого грешника.

Одно из главных творений древнерусской литературы, подробно изученное, прокомментированное и в 1950 году изданное Лихачевым — «Повесть временных лет», о начале русской земли и народа, о становлении Русского государства, о его победах и поражениях.

История в «Повести временных лет» изложена со времен Всемирного потопа, от Ноя и его детей — Сима, Хама и Иафета, от которых произошли все люди, западные, восточные, южные племена. Из повести следует, что славяне (словене) жили по Дунаю. Расселение — и разделение их на отдельные ветви шло под напором волохов (академик А. А. Шахматов считает, что так летописец называет западных франков). Ляхи расселились вдоль Вислы, поляне — по Днепру, дреговичи — на Двине, древляне — в лесах около Ильменя, где и возник потом Новгород. Основателями Киева названы поляне Кий и Хорив.

Однако общее понятие «славяне» сохраняется. В «Повести» говорится, что славянам платили дань другие народы: чудь, неря, весь, мурома, черемисы, мордва, печора, ямь, литва, зимигола, корсь, нарова, либь. Говорится о столкновениях южных славян (полян) с половцами, о вражде с хазарами: хазары сначала угнетали славян, потом славяне победили хазар и обложили их данью.

Много и подробно говорится о княжеских раздорах — как, например, Ярослав победил Святополка и Болеслава, о ссоре Владимира и Рогнеды, когда малолетний сын Изяслав вступился за мать с мечом в руках.

Но главное, определяющее содержание «Повести» — походы русских князей в центр Европы, на богатейший и могущественный Константинополь. Знакомый нам по школе (благодаря Пушкину) «вещий Олег» предстает тут перед нами во всей красе: он поставил свои корабли на колеса и на парусах подошел к Константинополю с суши, где не было укреплений — и великий город пал перед ним. Миф о гибели его от коня — тоже из этой летописи.

«Повесть временных лет» — галерея портретов русских князей. Здесь — и знаменитые пиры князя Владимира, где «множество от мяс, скота и зверины». Тут и отважный Святослав, прославившийся на все времена восклицанием: «Иду на вы!» Этот же Святослав, захватив город, не обратив внимания на дары побежденных, богатства и яства, взял в руки лишь захваченное оружие, чем поверг горожан в ужас. В «Повести» указаны точные даты самых важных событий, княжеских правлений и их походов. «Повесть», безусловно, важнейший источник для изучения древней истории и литературы, «поле боя» множества талантливых ученых, своими разными, порой противоречивыми толкованиями «Повести» сделавших себе большое научное имя.

В «Повести» указаны важнейшие даты:

898 год назван годом обретения славянской письменности, созданной Кириллом и Мефодием.

907-й — год похода князя Олега и договор с греками.

911-й — год появления кометы, вызвавшей самые различные толкования, появление нового текста договора Олега с греками и смерть Олега от коня.

Достоверность изложения тех событий уже не раз обсуждалась самыми именитыми историками и филологами. Академик Обнорский исследовал текст приведенного в «Повести» договора Олега с греками в 907 году и счел перевод его неискусным, во многом противоречивым и непонятным.

Академик Алексей Александрович Шахматов, предшественник Лихачева в изучении древнерусской литературы, считал, что договора 907 года вообще не существовало и он скомпилирован задним числом на основе договора 911 года по какой-то политической необходимости.

Распутывать невероятные хитросплетения «Повести временных лет», объяснять причины различных нестыковок — давнее занятие филологов и историков. И Лихачев внес в эту работу значительный, если не главный, вклад.

В «Повести временных лет» называются даты призвания варягов — 859 и 862 годы. Само слово «Русь» автор считает варяжским — так называлось одно из варяжских племен. Почему же среди скандинавских племен во время создания «Повести» не оказалось такого племени? Да потому, утверждает автор «Повести», что все это скандинавское племя переселилось к нам и в Скандинавии из этого племени никого не осталось. Воля автора проявляется все настойчивей: для подтверждения своей теории он даже вставляет «Русь» в более древние хроники и перечисления варяжских племен, где раньше такого слова не было. Чем же объясняется такая настойчивость автора? Политическим заказом?

«Вот именно!» — утверждает Лихачев и убедительно доказывает это в своем исследовании «Повести временных лет», объясняя все странности, нестыковки и натяжки, обнаруженные им в тексте, «государственным заказом», вызванным политической необходимостью тех лет.

По Лихачеву, задача «Повести временных лет» такова. Византия, принесшая на Русь христианство, со временем стала тяготиться излишним диктатом удалых русских князей, и им приходилось проводить свою политику весьма хитро — не теряя «религиозного покровителя», но и отстаивая самостоятельность. Когда Византия в очередной раз прислала в Киев своего митрополита, князь Ярослав в противовес ему канонизировал, ввел в ранг святых Ольгу, а также братьев Бориса и Глеба. Братья приняли мученическую смерть от руки своего старшего брата Святополка — и культ Бориса и Глеба стал усиленно насаждаться на Руси, вытесняя византийское влияние.

И в конце концов — на трон духовной власти взошел Иларион, первый русский митрополит в Киеве. Однако почувствовав силу, он не только перестал подчиняться Византии по линии духовной, но стал править и политикой, и вот уже церковь стала распоряжаться княжескими делами. Игумен Киево-Печерского монастыря Феодосий проклял Святослава и стал возносить молебны за Изяслава, его старшего брата. Когда, наконец, наступило примирение князя с монастырем, оно оказалось весьма полезным для обеих сторон. На радостях Святослав дарит землю на берегу Днепра для Успенского собора Киево-Печерского монастыря, и монастырь, расширив свои владения и влияние, становится самым влиятельным центром православия на Руси.

Чрезвычайно важен образ автора «Повести временных лет». Очевидно, что она создавалась не одно десятилетие, в ней собраны и волей автора «подогнаны под заказ» значительно более древние летописи. Рука автора, его воля явно прослеживается в «Повести». Так кто же он? Изучая этот вопрос, Лихачев вступает в спор из одним из главных авторитетов древнерусской истории, академиком М. Д. Приселковым. Академик Приселков, один из мировых авторитетов по древнерусской литературе, называет возможными авторами (составителями) «Повести временных лет» двух великих летописцев — Илариона (автора замечательного «Слова о Законе и Благодати») и Нестора. Некоторые исследователи даже отождествляют их, считая, что под разными именами скрывается один автор.

Лихачев уверенно называет автором «Повести временных лет» Нестора. Авторство Илариона Лихачев отрицает. Иларион писал намного раньше, во времена противоборства княжеской власти и духовенства. «Повесть временных лет» написана уже абсолютно «в государственном русле», с прославлением великой и могучей княжеской власти. Поэтому автором «повести» может быть только один великий летописец — Нестор, писавший уже во времена полного согласия духовных и светских властей. Присутствие четкого «государственного заказа», «княжьей воли» Лихачев доказывает тонкими, а для некоторых специалистов спорными аргументами. Однако в его изложении, написанном весьма талантливо, его аргументы кажутся убедительнее. Лихачев потому и оказывался не раз победителем в филологических спорах, что писал ярче, эмоциональнее других, его мозг быстрее находил нужные аргументы и цитаты. И он замечательно показал на примере Нестора, как сила и талант могут влиять на историю, создавать мифы, нужные в данный момент, и притом — убедительные.

Влияние Византии, столь благотворное прежде, с развитием сильной княжеской власти кажется уже гнетом.

И Нестор блистательно выводит происхождение России и ее правящих князей от варягов. А Византия вроде и не имеет к нам прямого отношения! Блистательный политический ход. С происхождением князей от варягов, от Рюрика сразу решается и другой щекотливый вопрос: где корни? В далекой Скандинавии! Иначе — пришлось бы исследовать корни князей в местной почве, и наверняка у большинства из них выявилось бы происхождение самое простое, а так — далекий Рюрик их пращур! Таинственно и значительно. Таким образом гениальный Нестор решил так легко сразу два острейших вопроса: подарил князьям безупречное, хотя и несколько таинственное происхождение — и подвинул Русь от «руководящей» Византии к Скандинавии.

В «Повести временных лет» сообщается о Труворе, варяжском предке русских князей в Изборске, о варяге Рюрике, правившем в Новгороде в давние времена, о правлении в белозерских вотчинах варяга Синеуса. Нестор объявляет этих варягов родоначальниками всех русских князей.

Лихачев в своей книге четко показывает нестыковки этого мифа и объясняет необходимость его возникновения в ту пору. Нестор уверенно — но без достаточных оснований — называет всех этих трех варягов родными братьями (для того, чтобы провести столь нужную идею «братства» всех русских князей).

Лихачев защищал кандидатскую диссертацию на тему «Новгородские летописные своды XII века» и поэтому вполне веско заявляет, что новгородские летописные своды имеют антиваряжскую направленность (для новгородцев эти соседи были весьма некстати) и ни о каком варяжском княжении в «сводах» не говорится.

Лихачев подвергает сомнению весьма популярную (и по сей день!) идею варяжского происхождения русского дворянства, считая ее лишь гениальной выдумкой автора. С этой красивой легендой многие не хотят расстаться и сейчас. А может — они и правы? В филологии — как и в литературе — порой все решает талант пишущего. Главная научная победа Лихачева, конечно, не над Нестором — тот сделал свое дело блестяще, направил историю «в нужное русло», его уже никак «не переспоришь». Тут важнее победа Лихачева над прежними неоспоримыми авторитетами филологии, создание своей теории и своего имени. Увы, это не проходит безболезненно. Новое имя, новая теория часто воздвигаются на чьих-то «костях». Только со стороны филология кажется тихой, пыльной наукой — на самом деле там кипят страсти, и бескровным это дело назвать нельзя: победа одного означает поражение другого, порой — с риском потери авторитета и даже доброго имени. Такую «филологическую трагедию» Лихачеву предстоит в скором времени испытать и самому. Но не с «Повестью временных лет» — тут особо «кровопролитных» филологических боев не случилось (хотя большинство ученых придерживаются «варяжской версии»).

Главная задача Нестора состояла в апологетике православия, в демонстрации ее спасительной силы. Нестор, в числе прочих источников, использует «Корсунскую легенду» — о князе Владимире, давшем Руси православие. «Корсунская легенда» на первый взгляд ужасна, в ней говорится о том, как Владимир обесчестил дочь корсунского князя на глазах у родителей, потом убил и родителей, потом был врагами ослеплен, но после крещения — прозрел, не только буквально, но и духовно. Нестор считает, видимо, что «Корсунская легенда» отнюдь не хула, а хвала: именно только так, показывая ужас и тьму дохристианской жизни, можно доказать необходимость и живительную силу православия. Основная идея Нестора величественна, и главное, необходима молодому государству: последний из призванных к христианству, русский народ должен стать первым в историческом процессе!

Лихачев, споря с Нестором, указывая реальные причины его «исторических фантазий», тем не менее восхищается его талантом и «государственным умом», приводит нам примеры замечательной художественности, порой взятых из фольклора или других летописей.

Замечательно живописно, хоть и жестоко изображено сожжение Ольгой города Коростеня с помощью горящих птиц.

В духе лукавых народных баек — история о белгородцах, которые наполнили свои колодцы киселем и убедили осаждавших их город печенегов, что сама земля их кормит, поэтому осада бесполезна — и печенеги ушли.

Если бы не труды Лихачева — гениальные творения древнерусской литературы не были бы доступны широкому читателю, а остались бы лишь «полем битвы» узкого круга специалистов.

Читая Лихачева, мы познаем те времена. Время нашей жизни, нашего сознания продлевается на семь веков — в древность. Без Лихачева бы мы туда не пришли.

Гроб с нетленными мощами Нестора хранится в пещерах Киево-Печерской (от слова «пещеры») лавры, где можно увидеть в полутьме тесной галереи то руку, то лик великих старцев, чудесным образом сохранившихся.

Другое великое творение древности, которое приблизил к нам Лихачев, — сочинение князя Владимира Мономаха, известное под названием «Поучение».

Если в «Повести временных лет» потрясают масштабные исторические картины, то здесь мы встречаем ощутимый портрет конкретного человека того времени с абсолютно индивидуальными, неожиданными и даже поразительными свойствами. «Поучение» создано в конце XI — в начале XII века, и изумляет психологическая точность, доступная русской литературе уже тогда.

Рукопись эта дошла до нас случайно в составе так называемой Лаврентьевской летописи в единственном списке. Рукопись эта могла сгореть вместе со списком «Слова о полку Игореве» в московском пожаре 1812 года в собрании рукописей графа Мусина-Пушкина, знаменитого собирателя древностей. Если бы эта рукопись сгорела, как «Слово о полку Игореве», то и ее существование и древнее происхождение оспаривалось бы, как и в случае со «Словом» — настолько многие детали изложения изумляют, кажутся современными и невероятными для тех далеких веков. И хотя рукопись существует — бытует много легенд о ее «не подлинности», о ее создании в XVIII веке с целью поддержки власти царей, которым как бы передает поучения сам Владимир Мономах! Ведь именно знаменитая шапка Мономаха, хранящаяся в сокровищнице Кремля, со времен Мономаха и до сих пор — символ власти.

Сам жанр рукописи скептики считают абсолютно нетипичным для XI–XII веков. Однако Лаврентьевская летопись — и это уже научно доказано — один из самых древних и, безусловно, подлинных списков, дошедших до нас. И в нем содержится само «Поучение», а также жизнеописание Мономаха и его письмо князю Олегу Святославичу (Гориславичу, как его называли за горе братоубийственных войн).

Письмо это в изложении Лихачева, сохранившего максимально возможное приближение к оригиналу, производит сильнейшее впечатление: тут потрясает не великая история, а живая жизнь, полная чувств, удивительный — и абсолютно неожиданный образ Мономаха. Предыстория такова.

В 1096 году под стенами Мурома в битве с войсками Олега был убит сын Мономаха Изяслав. Старший сын Мономаха Мстислав послал Олегу письмо с требованием отступить от Суздаля и Мурома, предлагая за это помирить Олега и Мономаха.

Владимир Мономах был женат на дочери последнего англосаксонского короля Гаральда — Гите. Гаральд погиб в битве с норманнами при Гастингсе в 1066 году. Таким образом, Мстислав был королевской англосаксонской крови и в честь деда даже имел второе имя — Гаральд. (Академик М. П. Алексеев, работающий одновременно с Лихачевым в Пушкинском Доме — о их отношениях в книге уже упоминалось, — написал капитальный труд «Англо-саксонская параллель к Поучению Владимира Мономаха».)

Ответив отказом на предложение Мстислава, свирепый и коварный Олег был разбит Мстиславом и бежал за пределы Руси. Мстислав пытался его удержать и обратился к Мономаху с просьбой — написать Олегу и помириться с ним (убитый Изяслав был крестным сыном Олега. Таков был ужас междоусобной вражды!). И Мономах в своем письме прощает и даже утешает Олега: «Жизнь в руках Божьих — виноватых нет!» Пишет фразу, смысл которой прост, но неожидан в его устах: «Что удивительного в том, что муж убит на войне?»[5] — и просит отпустить сноху, молодую вдову Изяслава.

Пожалуй, это первое в истории столь откровенное проявление душевных мук и христианского прощения.

Конечно, тут был и политический расчет — Мономах начал проповедовать мысль о том, что феодальное дробление не означает вражды. При нем был введен обряд крестоцелования — что означало клятву в отказе от вражды.

Мономах поддержал и создание «Повести временных лет», и религиозный культ Бориса и Глеба, и идею варяжского происхождения князей — всё, что вело к единению Руси и победе над половцами.

Второе сочинение Владимира Мономаха — «Поучение» — возникло так. К нему пришли послы его братьев с предложением выступить против Ростиславичей и выгнать их. Владимир для начала открыл Псалтырь и нашел в нем утешение, обратив его к своим братьям, а потом к детям и всем, кто его услышит. В «Поучении» Мономах учит и военному искусству, и управлению землей, и призывает братьев отложить их обиды, не предавать крестного целования, довольствоваться своим уделом, не доверять наемным тиунам и воеводам, напоминает христианские заповеди: «Малое — лучше богатства», «не уклоняться учить увлекающихся властью», а также — «птицы находят свое место». Обращается он и к торговцам с призывом: «Напойте и накормите!»[6]

Знаменательно и происхождение его жизнеописания. После семилетнего сражения Владимир Мономах не захотел продолжения кровопролития и отдал Олегу Чернигов, его вотчину, а сам переехал в Переяславль. «И выйдохом на святого Бориса день из Чернигова», как говорится в его жизнеописании. Общий тон его — задушевный, много цитат, примиряющих высказываний Отцов Церкви, князя Василия Великого, есть и псалмы царя Давида.

Сочинения князя Владимира Мономаха, по мысли Лихачева, — первые проявления русской христианской души, этики, мудрости, особенно важные потому, что исходят из уст правящего князя и, значит, определяют устои жизни той поры. Благодаря Лихачеву мы узнаем, что древнерусская литература — это вовсе не собрание пыльных рукописей, интересных лишь дряхлым монахам да профессорам, это — увлекательное чтение, в котором содержатся, кстати, все те моменты, которые привлекают читателя и сейчас.

Одна из лучших книг Лихачева — «Поэтика древнерусской литературы», изданная в 1967 году и в 1969 году удостоенная Государственной премии, вызвала большой интерес не только «древников», но и всего общества. Лихачев наглядно показал, что древние сочинения — гениальны, не уступают современным, а превосходят их. Олег Басилашвили, не только замечательный актер и общественный деятель, но и страстный читатель, в своих воспоминаниях рассказывает, что «Поэтика» Лихачева сразу стала дефицитной в книжных магазинах, за ней охотились, книголюбы ее выменивали, причем за одну «Поэтику» давали три «Королевы Марго»! Случай небывалый. Успех книги был определен и безусловной политической смелостью автора. Хрущев как раз объявил тогда «антирелигиозную семилетку». Религия должна была исчезнуть отовсюду. И вдруг — эта книга о древнерусских летописях, в основе своей — религиозных. Такое мог позволить себе только Лихачев! Растет не только его научный — политический вес! Он становится фигурой, к которой прикованы взгляды общества. В своей «Поэтике» он показывает замечательную духовность, художественность древнерусских сочинений — и люди невольно сравнивают это богатство с убожеством и нелепостью хрущевских речей. Лихачев вроде бы тогда не занимался вплотную политикой — но стал одной из самых заметных политических фигур.

Еще одним замечательным «древним бестселлером», открытым для нас Лихачевым, была «Повесть о Петре и Февронии Муромских». Оказывается, все читательские соблазны, безотказно действующие и сейчас, были освоены еще в древнерусской литературе. «Соблазненная и покинутая», после испытаний нашедшая свое счастье, козни злых сил, благородное самопожертвование, чудесное спасение, затем смерть влюбленных в один день — все это, столь заманчивое для читателя, в «Повести о Петре и Февронии Муромских» уже есть.

Повесть содержит два весьма причудливых, увлекательных сюжета: о змее-соблазнителе и о мудрой деве.

Первый сюжет тесно переплетен со вторым. Начинается повесть с того, что к жене благоверного князя Павла летает змей — насильник, принимающий образ самого Павла. Жена его мистическим образом узнает способ убить змея — «от Петрова плеча, от Агрикова меча».

Князь Петр, брат Павла, понимает, что речь идет о нем, и мужественно берет на себя это опасное дело. Остается найти Агриков меч. И Петр находит его во время своей поездки для уединенной молитвы — в загородном храме, в алтаре между «керамидами», то есть керамическими плитками, закрывающими погребение.

Встретив змея в образе Павла и убедившись, что это змей, Петр убивает его. Кровь змея попадает на его кожу, и кожа покрывается струпьями, князь превращается в подобие мумии. Болезнь эта неизлечима.

И тут появляется простая дева Феврония, олицетворение народной мудрости, таланта, мистической силы.

Используя все свои чудесные знания, Феврония изготавливает снадобье и начинает лечить Петра. Поначалу Петр не хочет жениться на простой, кроткой девушке, но постепенно, познавая ее чистую душу, ту благодать, что исходит от нее, влюбляется и женится. Чванливые жены бояр не принимают «простушку» — и тогда Петр и Феврония уединяются, живут простой жизнью, полной счастья и даже чудес. Жерди в их ограде расцветают, а они сами легко разгадывают мысли встречных.

Любовь их трогательна и помогает выжить, а в конце концов — и в этом главная идея сочинения — по-своему одолевает и смерть.

Почувствовав смерть, они сделали общий гроб. Приняли монашество, но оказались в разных монастырях. Когда Петр стал умирать, послал людей — призвать Февронию: «Умри вместе со мной!»

Феврония в это время праведно несла монашескую службу, вышивала для Храма Богородицы «воздух» (покрывало) для святой чаши, и передала Петру, что сначала должна закончить работу. Петр позвал ее второй раз — и снова она не смогла оставить работу. Такой «троекратный заход», когда главное случается лишь с третьего раза, весьма распространен как в древней литературе, так и в теперешней. В третий раз Петр передал ей: «Уже хочу умереть и не жду тебя»[7].

Феврония дошила покрывало, потом — это описано очень подробно — воткнула иголку, обмотала ниткой и послала сказать Петру, что готова умереть вместе с ним.

Лихачев в своем исследовании подчеркивает значительность этого «действа» с иголкой и ниткой. Это и символ земных трудов, которые нужно завершить перед кончиной, и потрясающей точности реалистическая деталь. В этом повествовании такая деталь выглядит находкой, прорывом в будущую литературу — поскольку столь реалистические, бытовые детали прежде в летописях не встречались.

Феврония пришла к Петру, и они умерли вместе. Но их положили, как водится, в разные гробы. Однако наутро они оказались в одном гробу. Так их и похоронили. Смерть взяла свое — но любовь восторжествовала над смертью. Таков великий смысл этого замечательного сочинения. В XV веке в Муроме появился культ Петра и Февронии. На иконах Феврония обычно изображалась ткущей полотно, а перед ней скакал заяц, олицетворяющий ее связь с всемогущими силами природы.

В подлиннике, на древнеславянском, немногие в наши дни смогли бы постичь это сочинение — Лихачев, замечательно пересказывая, дарит нам еще один шедевр.

Огромную популярность этого сочинения во все века Лихачев тонко и точно объясняет удивительной интонацией сочинения, простотой и беззлобием персонажей, а значит, и автора, а также простодушным, лишенным какого-либо экстаза подходом к чудесам, которые вплетаются как приметы обычной жизни, выглядят доступными, «домашними».

Многие литературные шедевры, возникшие в разных странах и в разное время, порой таинственно связаны между собой. Лихачев отмечает некоторое «созвучие» «Петра и Февронии» с «Тристаном и Изольдой». Там Тристан превращается в цветущий терновник и спускается к гробу любимой своими корнями.

Лихачев поведал нам, что в древнерусской литературе были не только замечательные тексты, но и гениальные, навсегда отпечатавшиеся в истории писатели. Одним из них, несомненно, был протопоп Аввакум, величайший писатель XVII века (хотя он сам себя писателем не считал — лишь жил, мучился и записывал). Конечно, «Житие протопопа Аввакума» было знаменитым и в прошлые века — но нашему веку подарил его Лихачев. Он изучает текст, анализирует и делится мыслями и открытиями. Аввакум, идеолог старообрядчества, «твердокаменный» блюститель старины, старых канонов, оказывается при этом самым смелым и свободным писателем XVII века, проникшим во все будущие века. Когда его враг, Никон, пытаясь объединить русское, белорусское и украинское православие, предложил церковную реформу «на греческий манер», где, в частности, предлагалось сократить время богослужения, Аввакум яростно восстал против этого. А поскольку «тишайший» (он же хитрейший) царь Алексей Михайлович, уверяя Аввакума в своей преданности и поддержке, встал, тем не менее, на сторону «реформатора» Никона — Аввакум и его товарищи оказались в суровой ссылке. В конце он оказался в Пустозерске, на Севере, на Белом море, где последние 15 лет своей жизни провел в яме, откуда он лишь изредка выбирался. И проявил при этом удивительную силу духа, страдая, но не унывая, ибо уныние — есть худший грех. В Пустозерске в «земляном гробу» он написал свыше шестидесяти челобитных, множество толкований, поучений, посланий, бесед, и главное — великую книгу — «Житие протопопа Аввакума», слава которой простирается по сей день и которая, без сомнения, входит в «короткий список» лучших книг, созданных человеком.

Старовер Аввакум проповедует небывалую по тем временам свободу — разрешает крестить детей мирянам (поскольку священники на Севере — редкость), разрешает умирающим причащать самих себя… Речь автора свободна, красочна, народна. «Невозможно Богу солгати!»; «Несть на мне ни нитки, токмо крест с гайтаном, да в руках чётки, тем от бесов и боронюся!» Тон его весел и ласков. Он любит уменьшительные названия и обращения — «миленький», «мучка», «хлебец».

Дух его весел — свою речь он называет «вяканьем», свое писание — «ковыряньем».

Он — что ново для тех времен — дает удивительно точные бытовые картины: «…плачучи, кинулся ко мне в карбас».

Ему и его верному спутнику Досифею отрезали языки, но они выучились говорить обрубками, при этом еще дразнились и потешались. При такой жизни Аввакум даже хвастался — и вроде был и вправду доволен: «Я веть богат: рыбы и молока много у мня!»

Ирония спасает его: «Давеча был блядин сын, а топерева батюшко!» Но главное, что вызывает наше сочувствие и любовь — необыкновенно нежная, добрая душа автора: «Будьте мудры, как голуби, потому что прячут головы, когда их бьют, просты, как голуби — потеряв гнездо, вьет новое. Попович я, голубятник был!»

Но самым, пожалуй, поучительным — и наиболее часто цитируемым местом «Жития» является эпизод, когда их гонят из одной ссылки в другую, и они с попадьей по очереди падают, обессиленные, и жена спрашивает Аввакума:

«— Долго ли муки сея, протопоп, будет?

— До самыя смерти, Марковна, до самыя смерти.

— Добро, Петрович, ино еще побредем»[8].

Аввакум был апологетом старой веры, терпел за нее муки и за нее погиб. И притом его образ отпечатался в «Житии» как чрезвычайно обаятельный, веселый, вольный. Аввакум утверждал, что сам человек создает нравственные нормы в своей душе. Аввакум бесстрашно высмеивал слабость царя, церкви, патриарха и епископов, их бездушие и лукавство.

Аввакум предлагает стоическую, но отнюдь не закостенелую мораль: нужно радоваться жизни, и как особый дар Бога принимать посланные им страдания. Долг каждого — мучиться до смерти, пока существуют на земле грех и неустойчивость в вере. Мученичество — единственное, что избавит человека от страданий совести.

И усвоив это, утверждает Аввакум, можно жить в мире с собой и даже в счастье. Вот пример настоящей высоты духа! «Житие протопопа Аввакума» написано вольно, размашисто, содержит разговоры весьма смелые и даже обращения к царю абсолютно «на равных»: «Ведь ты, Михалыч, русак!» Кроме того, что Аввакум прописал на все века свою неповторимую личность, в «Житии» есть и точные портреты других людей — его жены Марковны, воеводы Пашкова, его сына, казаков — в общем, той жизни… Аввакум — великий писатель, продвинувший русскую литературу намного вперед, давший ей живость, гибкость, индивидуальность, удаль и силу духа.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.