Глава пятая ВСТРЕЧИ В ЛОНДОНЕ

Глава пятая

ВСТРЕЧИ В ЛОНДОНЕ

С помощью Зарубина, приехавшего в Москву по делам, руководство оформило мое назначение в Лондон без особых осложнений. МГБ настоятельно просило, чтобы посольство дало мне возможность встречаться с теми иностранцами, которые оказались бы необходимы для дела. Зарубин не возражал.

В Париж мы прилетели из Варшавы. Как только спустились по трапу на землю в аэропорту Ле Бурже, я с беспокойством почувствовал, что на нас все обращают внимание. Не говоря уж об одежде, мы во всем сильно отличались от западников.

Да и чувствовали себя неважно. Воспитанные на официальной пропаганде, мы были уверены, что французы и англичане погибают от беспросветной нищеты и что Россия, родина социализма, единственная страна в мире, где трудовой народ может жить нормально, без коррумпированного золота Америки. А получалось все наоборот. Народ вроде бы жил здесь вовсе не хуже, а много лучше нас. Огни Парижа, роскошные витрины, скопления транспорта и сплошной поток машин на Елисейских полях — все оглушило и ослепило нас.

Во Франции в это время полным ходом шли переговоры по плану Маршалла[27]. В город понаехало столько их участников, что мы не могли найти места в парижских отелях по более или менее сходной цене. Нас выручили соотечественники, приютив у себя в посольстве на Рю де Гренель. Но тут возникла новая проблема: у жены то ли от волнения, то ли от тяжелого перелета неожиданно пропало молоко. И, когда мы обосновались в посольстве, маленькая Оля не переставая плакала от голода.

Молотов, возглавлявший на переговорах советскую делегацию, прибыл в Париж в тот же день, что и мы. И, как принято, его тоже устроили жить в посольстве. В первую же ночь дочка устроила такой яростный несмолкаюший «концерт», что никто в доме не сомкнул глаз. Утром Молотов, чья спальня на беду оказалась под нашей, пожаловался послу, и тот, скрепя сердце, распорядился снять для нас номер в Гранд-Отель-де-ля Пэ. Это — одна из лучших гостиниц Парижа, расположенная как раз напротив Оперного театра. Обошелся этот номер послу в копеечку, но теперь Молотов мог спать как следует, чтобы явиться к столу переговоров в полной боевой готовности.

Позднее, вспоминая этот случай, мои друзья шутили, глядя на Олю:

— А-а-а… это та самая девочка, которая саботировала парижские переговоры по плану Маршалла?

Через три дня мы с вокзала Гардю-Нор поездом выехали в Кале, откуда через Ла-Манш должны были направиться в Лондон. У нас были билеты первого класса, но я в них сначала не разобрался и мы, как и все остальные пассажиры, встали в очередь на таможенный досмотр. А пассажиров первого класса, оказывается, пропускали через таможню без задержки. Спасибо носильщику: проворно схватив оба наши чемоданчика, он буквально втолкнул нас в поезд, который уже трогался. Если бы не он, мы остались бы ожидать следующего поезда на платформе.

В купе вместе с нами ехала почтенная итальянская пара — люди респектабельные и с виду богатые. Наступило время ленча. Мы оживились и попытались разобраться в меню. Ничего не поняв, наугад ткнули пальцем на одно, другое блюдо и стали ждать. Официант принес еду, и мы с отменным аппетитом за нее принялись. Когда на моей тарелке оставался последний кусочек, я заметил, что наши попутчики к своей еде не притронулись. Они сидели молча, опустив глаза, с застывшими лицами.

Когда официант пришел, чтобы убрать со стола, я понял, что случилось. Он поставил перед нами блюда, заказанные итальянцами, а их вынудил довольствоваться нашим меню. Поняв, что мы русские, итальянские попутчики предпочли не исправлять ошибку официанта. Интересно, почему?

До нас стало доходить, что жить в Европе далеко не просто, и нам предстоит многому научиться. Получив первый урок, мы прибыли на лондонский вокзал Виктория-стейшен.

Это был мой второй визит в Лондон. Первый раз я был здесь вскоре после войны в качестве члена советской делегации на конгрессе молодежи. Но тогда мне не удалось толком познакомиться с городом, и я его совсем не запомнил.

На привокзальной площади толпилось много народу. Очередь на такси оказалась предлинная. В московских аэропортах иностранцев всегда обслуживали в первую очередь, но в Англии такого различия не делали. Однако как только в очереди заметили, что у нас на руках младенец, — а не заметить этого было никак нельзя, так как нашей Оленьке срочно потребовалось поменять пеленки, и она кричала во всю силу своих легких, — то сразу же дали знать распорядителю и нас посадили в первое подошедшее такси.

Когда я мысленно возвращаюсь к тому времени, то всегда вспоминаю свое тогдашнее ощущение, которое можно определить кратко двумя словами: «не вписываюсь». Мое начальство в Москве понимало те проблемы, с которыми нам предстояло столкнуться за рубежом, и некоторым образом рисковало, выпуская нас. Никто не ставил под сомнение нашу верность Родине, но вот сумеем ли мы раствориться в толпе — это был большой вопрос.

Когда мы появились в Лондоне, я явно выделялся из общей массы. Люди останавливали на мне пристальный взгляд. О незаметной встрече с агентом нечего было и думать. Анализируя мой дебют в Англии, я должен признать, что и я, и моя жена Анна, оба мы были слишком молоды и безнадежно наивны. Разница между уровнем жизни в Советском Союзе и на Западе была так велика, что нам казалось, мы попали на другую планету. Должно было пройти немало времени, прежде чем лондонские собаки перестали лаять на Модина.

Георгий Николаевич Зарубин принял меня тепло, но в те дни у него оказалось мало свободного времени: шли важные переговоры в Париже. Шестнадцать стран уже согласились принять американский план, в то время как Польша и Чехословакия, находившиеся в зоне советского влияния, мучались соблазном получить манну небесную, которую сулили американцы. Сталин напрочь отказался даже от возможности принятия американского плана помощи.

В середине июля Молотов покинул Париж, заявив, что план Маршалла — заговор с целью лишить пострадавшие от войны страны Европы их экономической независимости.

В нашем лондонском посольстве стало поспокойней. Зарубин вызвал меня к себе и долго беседовал. Ему было досконально известно, зачем я приехал в Лондон. Но ради соблюдения формы он представил меня бывшему переводчику Сталина Павлову, который проверил, как я знаю английский. Тот определил мои знания, как средние, и посоветовал ежедневно ходить в кино в течение нескольких недель, чтобы понять и научиться употреблять различные обиходные выражения. Такое предложение мне понравилось. Я просмотрел множество приключенческих, военных, шпионских фильмов и доморощенных английских комедий. У меня появились любимые актеры и актрисы: Лоренс Оливье, Грета Гарбо, Вивьен Ли и другие. Я жадно глотал картину за картиной и заодно порядочно поднабрался английского.

Посол вскоре понял, что использовать меня в качестве шифровальщика нет смысла. Не советуясь ни с кем, он назначил меня на должность атташе и указал на рабочее место недалеко от своего кабинета. Затем в порядке пробы Зарубин предложил мне сопровождать советскую делегацию в Ланкастер Хаус на переговорах о будущем итальянских колоний. Проблемы Абиссинии, Сомали и Ливии не являлись предметом прямого интереса для СССР, но так или иначе следовало как можно больше знать о том, что происходит на этих переговорах. Нас интересовали позиции Италии и Англии, имевших к этому вопросу прямое отношение, и, в меньшей степени, Соединенных Штатов и Франции.

Мы должны были выяснить, какие разговоры ведутся в кулуарах, какие имеются двухсторонние соглашения, кто кого собирается перехитрить среди союзников с тем, чтобы можно было использовать ситуацию с выгодой для себя. Оказывая поддержку то одной, то другой стороне и умело пользуясь дезинформацией, Молотов добивался уступок по совершенно не связанным между собой вопросам.

Я принимал участие в нескольких конференциях вместе с Зарубиным и его личным секретарем. Все, что от меня требовалось — спокойно сидеть и слушать.

Вскоре после этого меня перевели в пресс-отдел. Работа здесь позволяла общаться с журналистами и заводить множество полезных знакомств. Конечно же, я не пытался обращать кого-либо в нашу веру, но время от времени мне удавалось получить от журналистов некоторую информацию до ее появления в прессе. Это шло на пользу Центру.

В первые месяцы моей работы в Лондоне Михаил Александрович Шишкин, мой непосредственный начальник по резидентуре, познакомил меня с американским корреспондентом Расселом.

Мы быстро подружились. Рассел — очень приятный в общении человек, пользовался большим авторитетом в журналистских кругах, так как находился в Лондоне с самого начала войны. В нем совсем не было обычного для американцев бахвальства, и он считал русских верными союзниками. Мне всегда нравилось разговаривать с ним. Он спрашивал меня о переговорах в Ланкастер Хаусе, я задавал ему свои вопросы (крайне наивные порой) о том, как живут англичане и каков их образ мыслей. Мы говорили и о более серьезных вещах, например, о судьбах стран Центральной Европы и территорий, освобожденных после поражения нацистов, об отношениях между странами, пострадавшими от фашизма. Иногда Рассел поднимал меня на смех, но всегда искренне старался помочь в понимании точки зрения англичан и американцев. Когда мы говорили о политике, боюсь, я вел себя как настоящий бюрократ. Я щеголял официальной линией Москвы и решительно защищал ее. Оглядываясь назад, я вижу, каким наивным я, должно быть, ему казался. Хуже того, я воображал, будто принимаю казнь на костре за правое дело и старался при любых разговорах не сбрасывать с себя маски самонадеянного чиновника.

Рассел, который спустя несколько месяцев после нашего знакомства на всю жизнь остался паралитиком в результате дорожного происшествия, помог мне в одном очень важном деле: он познакомил меня со своими друзьями, в том числе с редактором газеты «Таймс». Рассел, как журналист, обладал широким политическим кругозором. Его взгляды казались мне очень интересными. Он первый ввел меня в «святилище» эксклюзивных английских клубов — «Атенеум», где я очень быстро расширил свое представление об англичанах. Рассел приглашал меня также в отличные рестораны и воспитал во мне гурмана, хотя раньше я никогда не был знатоком изысканных блюд.

Благодаря таким знакомствам, я научился задавать вопросы, позволяющие всегда быть в курсе политических событий (а это настоящее искусство!), а главное — как отвечать на них, не расхолаживая интереса ко мне собеседника и не высказывая ничего лишнего. Умению вести уклончивую беседу приходилось учиться долго и давалось это с трудом. Например, мой знакомый из «Таймс» знал, что я присутствовал в составе советской делегации на конференции по бывшим итальянским колониям. Ему было интересно, что там происходило, но мне казалось, этот интерес определялся не только его профессией журналиста. Мне почти нечего было ему сказать, поскольку я не имел отношения ни к каким секретам, но для меня было выгодно дать ему понять, что я знаю больше, чем знал на самом деле, и давать ответы в завуалированной форме.

Позднее я научился, как знакомиться с людьми, проявляя собственную инициативу, особенно с журналистами, и как с ними разговаривать. Мне нравилась такая работа, и когда в дальнейшем мой дипломатический ранг повысили, я продолжал заниматься делами прессы. Такое официальное прикрытие вполне меня устраивало.

Сначала мы жили с женой в посольстве, потому что за шифровальщиками велось постоянное наблюдение. Позднее посол сказал, что будет лучше, если я подыщу себе квартиру в городе.

Это был знак доверия, и я его оценил. В качестве временного жилья мы сняли дорогую двухкомнатную квартиру в центре Лондона, но вскоре начали подыскивать что-нибудь подешевле. Нам хотелось поселиться поближе к посольству: мне удобнее ходить на работу, да и Анне жилось бы спокойнее. Так что в один прекрасный день она нарядилась в беленькую блузочку и темно-синюю юбку и отправилась на поиски квартиры. Ей приглянулась тихая солнечная улочка совсем рядом с посольством. Она шла по ней, внимательно разглядывая дома, и тут перед ней возник молодой симпатичный англичанин, который, заметив ее растерянность, участливо спросил, что она здесь ищет. Анна ответила, что подбирает себе квартиру. Муж ее работает в советском посольстве и, на ее взгляд, эта улица подойдет им как нельзя лучше. Молодой человек невнятно промолвил: мол, вряд ли вы здесь найдете то, что вам надо, — и отошел.

Вечером Анна рассказала мне о своих поисках и упомянула о разговоре с незнакомцем. Я попросил ее описать дом, около которого они встретились. Оказалось, что это был один из пунктов наружного наблюдения при МИ-5, о котором и я, и наши собственные службы прекрасно знали. Выходит, моя Анна попала прямехонько на крючок английской спецслужбы.

В конце концов мы нашли квартиру на Бэссет Роуд в северном районе Лондона — Кенсингтоне. Она оказалась такой же удобной, как и первая, но стоила гораздо дешевле, и мы сразу же туда переехали.

Только мы устроились на новом месте, как в дверь постучал мужчина. Дело было утром, я ушел на работу. Открыв дверь, жена увидела человека в форме почтальона. Он протянул ей письмо и спросил, знает ли она фамилию человека, обозначенную на конверте. Анна ответила отрицательно и сразу же закрыла дверь. Я понял, что это была первая провокация со стороны английской секретной службы. Если бы жена сказала, что фамилия ей известна, этого было бы достаточно, чтобы МИ-5 счел лицо, обозначенное на конверте, скомпрометированным.

На протяжении всего нашего пребывания в Лондоне за Анной постоянно и совершенно не скрываясь кто-нибудь ходил. Иногда она не без иронии даже здоровалась с соглядатаями.

Со временем Анне до того это надоело и стало действовать на нервы, что она пожаловалась послу, попросив как-нибудь защитить от такого грубого преследования. Но он только рассмеялся:

— Ходят? Ну и пусть себе ходят. Чем больше наблюдают за тобой, тем меньше станут обращать внимание на твоего мужа. Понимаешь?

В обыденной обстановке у нас сложились очень хорошие отношения с англичанами. Их образ жизни стал нам понятен и даже нравился. Мне трудно сказать о них что-нибудь плохое. Они настроены подозрительно и ведут себя сдержанно, пока не знают вас, но когда проникнутся к вам доверием, становятся такими друзьями, каких надо поискать.

На Бэссетт Роуд нашими соседками были две пожилые дамы — типичные англичанки. Сначала они нас даже избегали. Но когда увидели, что мы спокойные люди, по утрам, встречаясь с ними на лестнице, приветливо здороваемся и не держим камня за спиной, то сделались очень любезны, добры и даже старались помогать в чем-либо, хотя прекрасно знали, что мы из Советского Союза — страны, которую их пресса ругала на все лады и представляла как пугало.

«Холодная война» вступила в свою первую стадию. Год назад Черчилль заявил, что поперек Европы опустился «железный занавес». Англорусская дружба заметно поостыла. Моя жена часто ощущала признаки этого похолодания в своей повседневной жизни. Англия заболела шпиономанией, каждый русский стал теперь потенциальным агентом КГБ, газеты подхватывали любой враждебный слух. Помнится, я читал в газетах целые полосы о какой-то русской чемпионке, дискометательнице (кажется Пономаревой[28]), которую якобы поймали с поличным в американском магазине «Си-Энд-Эй» за кражу дешевеньких шляпок.

Лично я не испытывал особых трудностей. Тяжелее приходилось Анне, особенно в первое время. Меня почти никогда не было дома, я возвращался с работы поздно, когда она уже спала, а уходил рано утром. Долгими вечерами жена оставалась одна, коротая время за чтением английской литературы с тревогой за меня в душе. Я никогда не говорил ей, чем занимаюсь, но она инстинктивно понимала, что моя работа связана с опасностью.

Анна любила ходить с дочкой на прогулку в большие лондонские парки, особенно в Гайд-парк. К этому времени она уже больше походила на англичанку, чем на русскую, и казалась незаметной среди бабушек и мам, катящих по дорожкам детские коляски. Одним из ее любимых мест было большое озеро Раун Понд, где она часами наблюдала, как почтенного возраста джентльмены запускали свои лодочки, кораблики и глиссеры. Однажды к Анне подошла англичанка и спросила:

— Вы не родственница Черчилля? Ваша дочурка как две капли воды похожа на нашего доброго старого Уинни.

Осень 1947 года стала для Анны особенно тяжелой. Ее угнетала ужасная лондонская погода с туманами и пронизывающе холодным моросящим дождем. И тогда она пошла работать в посольство переводчицей (там, по крайней мере, было тепло), а дочку мы пристраивали на день к английской няне.

Я был загружен работой по горло и часто задерживался в посольстве до двух часов ночи. Мы напряженно и сосредоточенно долгие часы втроем обрабатывали огромное количество информации, поступавшей от кембриджской пятерки и других английских агентов. Теперь документы приходили ко мне уже в подлиннике, а не перефотографированными. Как и в Москве, я обрабатывал дипломатические документы, которыми обменивались Лондон и Вашингтон.

Материала было так много, что пришлось даже попросить наших агентов сконцентрировать свое внимание лишь на самых важных делах.

А из Москвы прибыл целый пакет новых директив, перевернувших все посольство, что называется, вверх дном. Послу предписывалось взять на себя параллельную ответственность за всю разведывательную деятельность МГБ в Лондоне. Отныне и впредь и посол, и официальный резидент МГБ должны были вместе отвечать за нашу деятельность, работая и на Лубянку и на министерство иностранных дел в Москве.

Цель этой инициативы заключалась в том, чтобы активнее привлекать наших дипломатов к разведке. Зарубин не одобрял этих новшеств, но выбора у него не было, и ему пришлось подчиниться. Теперь он допоздна засиживался у себя в кабинете, желая удостовериться, что наша работа идет нормально. Конечно, это было для него тяжелым бременем. Покинуть свое рабочее место посол мог только после благополучного возвращения с «дела» самого запоздалого разведчика.

Однажды Зарубину пришлось ждать меня до трех часов ночи. Я знал, что он волновался тогда больше обычного: в ту ночь я должен был провести несколько рискованную операцию. Когда я осторожно пробирался в свою рабочую комнату, Зарубин услышал и, торопливо миновав коридор, вбежал ко мне: на лице его не было ни кровинки. Я уверил посла, что все прошло благополучно, как и было запланировано. Он облегченно вздохнул и даже прослезился, обнимая меня. Я немного смутился, а затем едва не рассмеялся. Этот всегда безупречно одетый дипломат, чьи рубашки были белее снега, на ком не увидишь ни пылинки, а волосок всегда причесан к волоску, забыл второпях надеть зубной протез. Должно быть, в ожидании меня он прилег на диван и вздремнул.

Шли дни, недели, месяцы такого изнуряющего труда, и Зарубин понял, что, если дальше так будет продолжаться, он попросту свалится с ног. Поэтому посол рукой махнул на новые директивы и перестал вмешиваться вдела МГБ, за исключением действительно важных случаев. Теперь и всем остальным стало легче.

Как я уже сказал выше, мы работали с полным напряжением сил и зачастую так рисковали, что если бы посол знал об этом, его наверняка хватил бы инфаркт.

Бёрджесс в качестве личного секретаря Гектора Макнейла регулярно поставлял нам кипы документов из парламентских комитетов и министерства обороны.

Обработка всего этого материала требовала не только неослабного внимания, но и осторожности. Я надевал на руки перчатки, чтобы не оставить на бумаге отпечатков пальцев, и переводил тексты, стараясь быть предельно точным. Сам перепечатывал на машинке справки и отдавал их на подпись резиденту. Затем их зашифровывали и по радио отправляли в Центр, а «взятые взаймы» документы возвращали в сейф или на письменный стол хозяина. Естественно, что весь этот процесс был связан с риском, но у наших агентов не всегда имелась специальная фотоаппаратура, а ксероксы — божий дар для всех шпионов мира — еще не были запущены в массовое производство.

Лондонский резидент МГБ Николай Борисович Родин (он же Коровин), научил меня многому. И хотя его командировка к нам считалась временной, он пробыл в Лондоне до 1952 года. Коровин хорошо знал свое дело, но характер у него был просто невыносимый. К тому же он крепко пил, хотя это и не мешало его работе. Он делился со мной своим долголетним опытом разведчика. Зная характер англичан как свои пять пальцев, он мог предугадать их поведение в любой конкретной ситуации. У меня сразу сложились с ним хорошие отношения. Это был настоящий профессионал, и я его уважал. Во время войны он возглавлял, так называемую, резидентуру связи — службу, цель которой состояла в том, чтобы реализовать военную информацию, собираемую нашими агентами во всех странах мира. Коровин не в первый раз работал в Лондоне и был мастером в деле организации связи с нашими агентами. Разработанные им правила безопасности оказались настолько надежными, что мы ни разу не имели каких-либо серьезных осложнений. Коровин обучил меня своим методам, а я передал их другим годы спустя.

К сожалению, очень скоро Коровин умудрился перессориться с большинством сотрудников посольства. Людей раздражала его безапелляционная манера армейского офицера. На своем собственном жизненном пути я уже сталкивался с такими людьми, как он, и знал, как с ними общаться, но у ряда наших коллег, многие из которых не были на фронте, терпения не хватало.

Впрочем позднее и у меня начались конфликты с Коровиным. Я увидел в нем типичного зашоренного бюрократа, заносчиво и презрительно относившегося к своим подчиненным. Хотя может быть его привычная презрительная мина была умышленным приемом, чтобы скрыть свои мысли? Коровин оставался для меня загадкой, пока я не понял, что каждый агент носит свою маску, и я — тоже…

Коровин относился к нашей скромной переводческой работе с высокомерным презрением. Он говорил нам, что приехал в Европу для участия в конференциях, которые заложат фундамент нового порядка в мире, и что он — настоящий гений в деле получения секретной информации, выступит на них на равных с остальными экспертами-международниками.

Коровин хорошо знал, как лучше использовать периоды бездействия между сессиями. Он любил вечера-коктейли, официальные приемы. У него были хорошие связи, и в списке его знакомых оказывались все, кто представлял собой что-либо выдающееся в своей профессии. Время от времени Коровин брал меня с собой, например, мы часто ездили в Париж, где я сидел в своей комнате в гостинице или в посольстве на Рю-де Гренель и корпел над переводами, которые Коровин отсылал на Лубянку. Когда выпадало немного свободного времени, мы ходили гулять в парки и вели долгие беседы.

— Юрий Иванович, когда вас взяли на работу в НКВД, вы, конечно же, просили разрешить вам закончить свое образование после войны? — спрашивал он.

— Да, конечно, — отвечал я. — Но в 1946 году, когда я напомнил начальству о данном мне обещании, мне сказали, что пока об этом не может быть и речи. Работы было очень много.

Я доверительно сообщил ему, что не собираюсь оставаться всю жизнь в разведке и надеюсь через несколько лет по возвращении в Москву стать преподавателем. Коровин расхохотался, и я понял, что навсегда повенчан с секретной службой, с которой мне никогда не уйти.

В Париже Коровин рассказал мне, что отношения между Кэрнкроссом и Миловзоровым окончательно испортились. Я хорошо знал, что Кэрнкросс больше не дает материалов, но ничего не сказал об этом. Впрочем Миловзоров не ладил и с самим Коровиным. Оба были в одинаковом ранге, но Коровин достиг своего положения в военной разведке, а Миловзоров вышел из контрразведки. Во всяком случае Миловзорову не удалось сохранить «Карела» как активного оперативника. Он завербовал нескольких американцев и англичан, но его рабочие методы — приемлемые в военное время или в применении к малообещающим агентам — стали теперь неподходящими. Миловзорова направили в Лондон главным образом для работы с Кэрнкроссом. Другие главные агенты были в исключительном ведении Коровина.

Миловзоров привык отдавать приказания в резкой и оскорбительной форме, а это не подходило для наших звезд-агентов. Разве можно было приказывать Энтони Бланту: делай то или другое? Или разговаривать резким тоном с таким человеком, как Ким Филби? И, конечно же, невозможно было назначать встречу с Гаем Бёрджессом, а потом не являться на нее без уважительной причины.

Кэрнкросс был недоволен Миловзоровым и прямо сказал об этом Коровину. А тот, будучи безупречным функционером, внимательно разобрался в деле и дал Миловзорову уничтожающую характеристику. Через неделю МГБ приняло решение отозвать Миловзорова в Москву.

В октябре 1947 года Коровин вызвал меня в свой кабинет и повел разговор о наших самых ценных агентах. Он указал на важность поставляемой ими информации для Центра и для руководителей Советского Союза. Коровин подчеркнул, что ни одна страна в мире не имеет такой эффективной сети агентов в оппозиционном лагере, как наша. А одним из главных достоинств английского контингента разведчиков является то, что они работают ради идеи, а не за деньги. Не упоминая имени Миловзорова, хотя он и показывал мне отправленную в Центр характеристику, Коровин сказал, что наши методы не всегда соответствовали индивидуальным особенностям агентов, являющихся личностями особого склада. Он считал, что с ними следует работать человеку, который знает и разделяет их образ мыслей. Я начал понимать, куда он клонит. И не ошибся.

— Юрий Иванович, — закончил разговор Коровин, — я хочу, чтобы вы взяли на себя «Карела».

Я не вознесся до небес от этого предложения, потому что прекрасно понимал, что мой практический опыт в разведке на оперативном поле действия фактически равен нулю. Коровин предвидел мою реакцию.

— Во всяком случае, это будете вы или вообще никто. У нас в Лондоне нет других людей, которые хоть в какой-то мере подходили бы для работы с «Карелом», а мне не хотелось бы, чтобы Москва поспешила прислать к нам сотрудника, которого мы не знаем. Еще одна подобная ошибка — и мы лишимся всего звена. Помяните мое слово.

У меня сложилось впечатление, что он хочет испытать меня на Кэрнкроссе, а если я справлюсь, то передать мне и остальных. Так оно и вышло. Коровин действительно не хотел больше нести на своих плечах личную ответственность за кембриджскую пятерку — такая деятельность уже не казалась ему престижной. Его больше устраивало, чтобы повседневную работу с ними вел я, а он бы стоял в стороне и давал руководящие указания.

Когда мы встретились в следующий раз, Коровин удостоил меня целым рядом полезных советов. Прежде чем пустить меня в дело, он хотел, чтобы я узнал о «Кареле» как можно больше, и дал мне несколько дней на подготовку первой встречи с этой призрачной для меня личностью. Теперь, когда жребий был брошен, я уже радовался, что увижу агента, над чьими депешами трудился три долгих года в Москве. Похож ли он будет на человека, которого я рисовал в своем воображении? Скоро мне предстояло это узнать.

На вторую встречу — о первой я уже рассказывал выше — Кэрнкросс пришел с получасовым опозданием. Коровинские предупреждения оправдались: у этого человека была ужасно скверная память — серьезная помеха в нашей работе. Он постоянно забывал, когда и где назначена встреча. На всякий случай я решил условиться с ним о двух запасных вариантах. Например, если он не появился на Хаммерсмит Гроув 15-го или 16-го ноября, мы встретимся ровно через неделю на этом же месте.

Все надо было тщательно продумать и организовать во избежание каких бы то ни было случайностей. Как правило, я выбирал для встреч места на окраинах Лондона, например, в Ричмонд парке или в Уондсворте. Мы избегали встречаться в центре, в доках и в Ист-Энде. Места, которые я выбирал, всегда было легко найти и запомнить. И все равно Кэрнкросс все постоянно путал: отправится, например, на явку туда, где мы с ним встречались в предыдущем месяце. Я порой выходил из терпения, но сдерживал себя, так как должен был мириться с его странностями.

Если не считать забывчивости Кэрнкросса, то наши отношения складывались удачно и мы быстро установили контакт друге другом. Я сказал ему, что моя первейшая забота — его безопасность, а ему я полностью доверяю. Кэрнкросс выразил мне свою благодарность, так как ужасно боялся, что его схватят. Он всякий раз говорил мне о своих опасениях, хотя, казалось, не осознавал риска, которому подвергал себя из-за своей рассеянности.

Когда Кэрнкросс работал с Миловзоровым, они совершенно не соблюдали самых элементарных правил безопасности. Ну, например, встречались в барах и передавали документы через залитый пивом столик, что было откровенным безумием. Я этого никогда не делал. В баре любой человек может проследить за тобой и никогда нельзя быть уверенным, что тебя кто-нибудь не узнает. Лучше, войдя в бар, встретиться друг с другом глазами, а потом выйти наружу по-одному и сойтись вместе в заранее обусловленном месте, подальше от этого бара.

В первые месяцы совместной работы у нас произошло несколько срывов. Кэрнкросс пропустил несколько встреч подряд и путал даты. Мне было очень трудно восстановить связь с ним. Ни пойти к нему домой, ни позвонить по телефону я не мог: и то, и другое строго запрещалось нашими правилами и действительно было бы из ряда вон выходящей глупостью. Поэтому я, проявляя сверхчеловеческое терпение, целыми днями караулил своего агента на улице в надежде поймать его на пути между домом и работой. И даже в этом случае мы порядком рисковали, потому что мне приходилось прибегать к импровизации, чего не следовало делать в нашей профессии. И опять же — не всегда легко заметить нужного человека в толпе лондонских клерков, спешащих домой зимним вечером, когда на улице уже темно.

Как правило, мы встречались по вечерам. Кэрнкросс передавал мне документы, ночью мы их фотографировали, а на следующий день рано утром я их ему возвращал. Так бывало раз в месяц. Время от времени нам срочно требовалась информация по специальным вопросам, и тогда мы встречались не раз в месяц, а каждые две недели. В таком случае следовало, конечно, договариваться о новом месте встречи, и каждый раз возникали осечки, так как с Кэрнкроссом трудно было договориться, когда менялось что-либо в привычной схеме.

Перед встречами я составлял для себя список из десяти-пятнадцати вопросов, учил их наизусть, а затем его уничтожал. Я старался сформулировать свои вопросы как можно точнее, ибо, как говорил Достоевский, «не то важно, что люди говорят, а то — как говорят». Следовало выразить свои мысли так, чтобы мой агент думал — инициатива исходит не от меня, а от него самого.

Такой прием хорошо срабатывал потому, что я с самого начала знал: Кэрнкросс готов, как говорится, в лепешку расшибиться, чтобы помочь нам.

Его работа в министерстве финансов не представляла для нас особенного интереса, и Кэрнкросс знал об этом. Во время нашей второй встречи он сказал мне, что не может больше давать информацию такого же качества, как раньше. Я вполне его понимал и, даже если бы он скрывал от меня свое истинное положение на работе, все равно ничего не смог бы сделать. Оказывать на него давление не имело смысла. И я применил другую тактику.

— А не смогли бы вы достать для нас служебный телефонный справочник министерства? — спросил я как-то его.

— Конечно, смогу. — Кэрнкросс взглянул на меня вопросительно. — А для чего? Что толку в телефонных номерах?

— Да, конечно. Только номер абонента обычно стоит рядом с названием отдела, а названия отделов, пожалуй, вещь для нас интересная.

Теперь он понял. Дошло.

— Вы хотите знать точно, где я работаю. Ничего не может быть проще.

Справочник не заставил себя долго ждать, и я начал изучать административную структуру министерства финансов. Кто в каком отделе работает, кто чем занимается. Я отыскал отдел Кэрнкросса и нашел имена и должности людей, сидящих с ним рядом. Меня, в частности, заинтересовал один человек, работавший в загадочном отделе «Пи-Пи-Би-21». Мне захотелось узнать о нем побольше.

Оказалось, что Кэрнкросс хорошо знает этого человека: они много лет работали вместе. Номинально он занимался «обучением», а фактически специализировался на проблемах атомной энергии. Когда Кэрнкросс рассказал мне это, я внимательно поглядел на него. Кэрнкросс сразу все понял и рассмеялся.

Мы без промедления пошли по новой линии поисков. Когда коллега Кэрнкросса приходит на работу; в какое время уходит обедать? Кэрнкросс не мог ответить точно на эти вопросы, но заметил, что у этого человека есть в комнате сейф и иногда он, уходя, оставляет документы на столе неубранными.

Я попросил агента выяснить все детали, и вскоре мы установили, что по некоторым дням нужный нам сотрудник вообще не бывает на работе, а когда бывает, то уходит рано. Итак, можно было действовать не спеша.

Кэрнкроссу не составило труда заполучить ключи от сейфа и сделать с них дубликаты. Предстоял следующий шаг — вынуть документы из сейфа и сфотографировать. Чтобы свести риск до минимума, я предложил переснять их на месте. В конце концов, гораздо легче выйти из кабинета со свернутой в трубку пленкой, нежели тащиться с набитым папками портфелем через проходную. Для этого я купил Кэрнкроссу красивый маленький фотоаппаратик американского производства и предложил попрактиковаться дома, переснимая тексты в газетах. Получилось полное фиаско. То он сфотографирует только верхнюю часть документа, то — концовку или одну сторону, а если по счастливой случайности агент правильно наводил рамку, то фотография оказывалась либо передержанной, либо не в фокусе. Как Кэрнкросс ни старался, он оказался самым неумелым фотографом, какого я когда-либо встречал. После ряда неудач — причем каждый раз он снимал все хуже — он смущенно отдал мне фотоаппарат обратно. Так что Кэрнкроссу пришлось все же выносить документы из министерства. Я, как обычно, принимал их от него вечером, фотографировал ночью, а на другой день пораньше Кэрнкросс возвращал их в сейф.

Информация, получаемая из министерства финансов, даже если она касалась атомной энергии, могла показаться на первый взгляд не столь интересной для нас. Какой толк мог быть в колонках цифр и в расходных ведомостях? Однако я выяснил, что в министерстве финансов Его Величества система отчетности довольно сильно отличалась от нашей в Советском Союзе. Ни один шиллинг не вылетал из государственной казны на ветер. Каждая статья расхода скрупулезно детализировалась. Когда мы получали документы по атомной энергии, то находили подробные описания каждой операции в графе против определенной цифры. Короче говоря, это означало, что мы получали подробный отчет о проделанной работе, о проведенных научных исследованиях и о закупленных материалах в связи с атомной программой Англии. А это нас очень интересовало.

Уже была назначена дата, и мы вот-вот должны были приступить к одной операции, как вдруг, без предупреждения, Кэрнкросса перевели в другой отдел. Это означало, что операцию следовало проводить в форсированном темпе. Мы не имели права рисковать и отказались от нее. Но разочарование наше оказалось недолгим. Кэрнкросса назначили в отдел, который занимался бюджетными делами оборонной индустрии и вооруженных сил, а также подсчетом будущих расходов на вооружение и исследовательские программы военного порядка. Таким образом, хотя наша совместная инициатива и потерпела неожиданную неудачу, я был уверен, что счастье улыбнется нам. И оказался прав: от Кэрнкросса непрерывным потоком начали поступать документы по всем аспектам финансирования британской армии, королевского флота и военно-воздушных сил, а также конкретные данные о военном бюджете Англии. Особенно интересным оказался подсчет экономических ресурсов на случай войны с Советским Союзом.

Ценность информации Кэрнкросса безмерно радовала меня. Теперь нам стало известно, сколько денег англичане отложили на создание танков и самолетов и сколько предназначили для проведения ядерных исследований. Все это представляло находку для наших военных.

Моя работа с Кэрнкроссом началась благоприятно, и урожай, какой мы вместе пожинали, получил высокую оценку нашего руководства. Коровин уверовал в меня и передал второго английского агента — Гая Бёрджесса, проходившего по делам МГБ как Пол Пауль. Основательно познакомившись с его досье по предыдущей работе в Москве, теперь, наконец, я должен был встретиться с ним лично.

Коровин снова пригласил меня к себе и в обычной менторской манере, которая мне уже порядком приелась, начал инструктаж. Бёрджесс, по его словам, — гораздо более трудный субъект, чем я думаю. За ним надо глядеть в оба. Я и без него это знал. Хотя Бёрджесс и обладал блестящим интеллектом, он мог повести себя как отъявленный хам, если ему придет в голову, что с ним обращаются без должного уважения. Я уверен, что Горскому («Генри») Бёрджесс оказался бы вполне по плечу, если бы он не был столь высокомерен и бюрократичен.

Что я знал о Бёрджессе? Это можно определить в нескольких словах: озорник, но феноменально блестящий по уму, готовый жизнь положить за дело мировой революции; очень надежный в трудных ситуациях; единственный в кембриджской группе, способный держать их всех вместе крепкими узами.

Я голову ломал, как найти к Бёрджессу нужный подход, и решил: буду держаться с ним по-дружески, не стану слишком давить на него и все же дам понять, что могу быть твердым, когда нужно.

Первый раз мы встретились осенью 1948 года. Было восемь вечера и уже начинало смеркаться. Место встречи — окраина Лондона. Погода в тот день стояла отличная, улицы просматривались на далеком расстоянии. Я стоял в ожидании на перекрестке. Точно в назначенное время увидел идущего навстречу Коровина с моим новым подопечным. Коровин представил нас друг другу и без лишних слов ушел. Он, конечно, рисковал, оставив свою машину где-то поблизости. Бёрджесс и я пошли вдоль дороги.

Выглядел он отлично: интересный мужчина в модной рубашке с накрахмаленным воротничком, излучающих блеск ботинках и в отличного покроя пальто. У него был вид чистокровного английского аристократа с непринужденными манерами и твердой поступью. В сгущающихся сумерках лица почти не было видно.

Я коротко рассказал о себе. Последовала пауза, после чего я заметил:

— Я — новичок в этом деле, а вы значительно опытнее меня. Надеюсь, вы поможете мне в работе.

Бёрджесс опять ничего не сказал, лишь быстрым жестом руки показал, что все понял и согласен. Я спросил, удобно ли ему будет встретиться со мной опять на следующей неделе в маленьком скверике, через который мы проходили как раз в это время. Он согласился, и мы распрощались.

На вторую встречу он опять явился без опоздания. Я увидел его издали, спокойно идущим между деревьями со свернутой в трубочку газетой под мышкой. Мы сразу принялись за дело. Я заверил его, что наши регулярные встречи будут проходить в условиях абсолютной безопасности. Бёрджесс отнесся к моим словам довольно равнодушно, заявив, что он стреляный воробей, и предложил встречаться в одном из своих излюбленных баров. И тут между нами возникло первое разногласие. Я сразу же сказал ему, что, входя в бар, чувствую себя так, будто на мне нет одежды. Он залился громким, откровенно звонким смехом, к которому я позднее уже успел привыкнуть. «Но у меня, — сказал он, — такая же аллергия к пригородам, как у вас — к барам». Его положительно не устраивала перспектива удаляться от центра Лондона.

— Гай, — сказал я ему тогда, — я против свиданий в барах не только потому, что они мне не по душе. Встречаться в барах — это значит пренебрегать самыми элементарными правилами безопасности. Если вам не нравятся мои слова, сообщите об этом моему начальству. Но я не стану, как мой предшественник, встречаться с вами в Сохо[29].

Сохо с его ресторанами, ночными клубами и толчеей на улицах, всегда находился под усиленным наблюдением полиции. Именно здесь Гай Бёрджесс обделывал дела со своими приятелями-гомосексуалистами. Он настаивал на своем из принципа, а скорее всего хотел посмотреть, смогу ли я ему противоречить, не вызвав при этом неприязненных чувств к себе.

— Вам лучше, чем кому-либо известно, — продолжал я, — что мы, русские, постоянно находимся под наблюдением английской контрразведки. До войны врагом номер один были немцы. Теперь — стали мы.

Я настоял на своем: отныне мы будем встречаться на улице, в парках и садах, но не в барах. Потом я попытался ему деликатно объяснить, как следует себя вести, если нас вдруг остановят полиция или сотрудники МИ-5 и станут задавать какие-либо вопросы.

«Если такое случится, — сказал я, — то мне придется сделать вид, будто я заблудился и попросил его объяснить, как пройти на ту или другую улицу». Этому явно никто бы не поверил, но такое объяснение дало бы нам несколько спасительных минут, чтобы собраться с мыслями. Ведь, испугавшись, агент буквально в течение секунд подвергает себя серьезной опасности, рискуя запаниковать. Многие агенты, измученные постоянным стрессом, выдавали себя с головой при первой же встрече с полицией, особенно если они имели дело с опытными профессионалами.

Однако Гай, как и в первый раз, звонко рассмеялся и, глядя мне прямо в глаза, сказал:

— У меня есть идея получше. Вы — симпатичный молодой человек, а все в Лондоне знают, что я — большой охотник до хорошеньких мальчиков. Просто скажем им, что мы — любовники и ищем кроватку.

Получив такой ответ, я засмущался и покраснел до корней волос. Бёрджесс усмехнулся, с удовольствием наблюдая мое смущение.

— Но, Гай, я же дипломат, — сказал я, с трудом оправившись от смущения. — Так не пойдет… У меня жена…

— Чего только не сделаешь ради мировой революции, не правда ли? А ведь хороший ответ! Пока до них дойдет, что к чему, мы снова будем на коне.

Я быстро переменил тему.

Так началось наше долгое и плодотворное сотрудничество, которое длилось целых три года. На протяжении всего этого времени Гай Бёрджесс был скрупулезно пунктуален, соблюдал положенные правила безопасности и неоднократно демонстрировал свою превосходную память. В этом отношении он составлял приятный контраст по сравнению с беднягой Кэрнкроссом.

Но в нашей работе с ним был и существенный минус. Бёрджесс выделялся в любой толпе, а это совсем никуда не годится в нашей профессии. Его ботинки своим блеском просто завораживали меня: я никогда не видел ничего подобного ни до, и ни после. Он постоянно менял рубашки и каждый раз приходил в новой, сверкающей белизной. Правда, когда я узнал его покороче, то заметил, что пиджак и брюки у него часто запачканы и помяты. Одевался Бёрджесс очень странно. Его одежда привлекала к себе внимание прохожих, а иногда и полицейских. Я никогда не мог понять, почему на близком расстоянии он выглядел как бродяга, хотя шил свои костюмы у лучшего лондонского портного.

Перед каждой встречей я готовил для него двенадцать-пятнадцать вопросов. И так как мне трудно было держать их в своей памяти, то выработал свою систему: обозначал на бумаге каждый вопрос каким-нибудь специальным знаком.

К моему удивлению, Бёрджесс оказался весьма добросовестным агентом: пунктуально отвечал на мои вопросы и ничего не записывал, полагаясь на свою безупречную память. Он слово в слово помнил то, что я говорил ему, скажем, месяца три назад. И с самого начала относился ко мне доброжелательно. Передавая мне документы, Гай всякий раз подчеркивал, какие из них следует отослать в Центр безотлагательно, а с какими можно и подождать.

Иногда, обговорив наши профессиональные дела, мы беседовали и на посторонние темы. Под влиянием этих бесед я хорошо узнал Бёрджесса.

С самого начала Гай считал себя профессиональным тайным агентом. Он не был похож на обычных шпионов, выслеживающих своих подопечных, не играл роли доносчика и не подхватывал где попало крупиц информации. Свою задачу он считал гораздо более возвышенной и благородной. Он не просто работал на Советский Союз, а видел себя в авангарде борцов за мировую революцию. Причина его сотрудничества с нами была чисто идеологической. Как мне кажется, это самая прекрасная черта агента. Я всегда ненавидел тех, кто работал только за деньги.

Гай Бёрджесс считал мировую революцию неизбежной. Как и его кембриджские друзья, он рассматривал Россию в качестве форпоста этой революции. Альтернативы для него не было. Возможно, у Бёрджесса и имелись какие-либо сомнения в связи с внутренней и внешней политикой России. Я часто слышал, как он критикует наших вождей, но при всем том Гай считал Советский Союз надеждой всего мира. Он и его друзья были уверены, что скоро настанет такое время, когда наша страна найдет честных вождей, для которых принципиально важные вопросы будут иметь большее значение, чем зарплата и привилегии.

Когда я спросил его о впечатлениях от поездки в СССР в 1934 году, он рассмеялся.

— По приезде я каждому встречному и поперечному говорил, что возмущен всем увиденным в России. Конечно, я врал, но признаюсь, что все в вашей стране и отдаленно не походило на ту Россию, которую я себе воображал. И все же впечатление было сильное. Та энергия и энтузиазм народа, с которыми я столкнулся, заставляют меня верить в огромный потенциал советской страны.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.