Глава четвертая Люди в тени
Глава четвертая
Люди в тени
В 1944 году, когда я начал обрабатывать документы, присылаемые нам кембриджскими агентами, я даже мечтать не мог, что когда-нибудь их увижу. Я знал о них только по материалам из подшивок КГБ да по донесениям наших лондонских резидентов, которые собирал буквально по крупицам. Я быстро понял, что их тогдашний руководитель Анатолий Борисович Горский («Генри») был о своих подопечных самого невысокого мнения. В особенности о Бёрджессе, которого считал мошенником, авантюристом, лгуном и пьяницей. Сам Горский был рядовым функционером НКВД, затем, еще задолго до войны, служил в нашем посольстве и выдвинулся по службе благодаря чистке 1938 года. У него были свои достоинства, такие как настойчивость, дипломатическое чутье, но его суждения об агентах вообще и обращение с ними оставляли желать лучшего.
Грубый нажим Горского позволял ему выжимать максимум из определенного типа агента, но за душой у него, как у руководителя, был только один принцип, который, на мой взгляд, обижал людей: «требуй больше, тогда и получишь больше». Он относился к своим агентам высокомерно, изображая из себя важного начальника, принижал результаты их работы даже тогда, когда они приносили отличный материал. Наших английских агентов все это раздражало. Они охотно помогали нам и ради нас готовы были идти на отчаянный риск, но Горского не уважали.
Сначала я воспринимал донесения Горского как прописную истину, но когда «Генри» сменил Борис Михайлович Кретеншильд (он же Крешин, потом Кротов), мое мнение о кембриджских агентах полностью изменилось. Крешин был не менее эффективен и умен, чем его предшественник, но на этом их сходство и заканчивалось. Всегда вежливый и обходительный, он добился того, что наши агенты работали с ним с удовольствием и позднее отзывались о нем с большой теплотой. Крешин относился к ним по-дружески, никогда не приказывал, а лишь вежливо замечал: «Как было бы великолепно, если бы вам это удалось». И все.
По мнению Крешина, Бёрджесс обладал глубоким пониманием жизненных проблем. Он особенно восхищался его широкой образованностью. Когда я встречался с Крешиным в Москве, он сразу же сказал мне, что, на его взгляд, Бёрджесс предан нам всей душой и настолько связал себя с делом служения мировой революции, что с радостью отдал бы жизнь ради ее успеха. Да, это правда: он пьяница и гомосексуалист, капризен, зачастую агрессивен, буян. И все же портрет Бёрджесса, нарисованный Крешиным, был явно привлекательным.
В конце 1944 года к четырем агентам, делами которых мне велено было заниматься, прибавилось еще одно имя — Джон Кэрнкросс («Карел»). Он стал «пятым» в кембриджском звене. В прошлом Кэрнкросс эпизодически сталкивался с другими нашими агентами, но не входил в их группу.
Когда я изучал его дело, у меня сложилось впечатление, что путь этого агента далеко не типичен. Родился он в Глазго в 1913 году в семье, принадлежавшей к нижней прослойке среднего класса. Впрочем, его брат Алекс, никогда не имевший с нами никаких дел, добился блестящей карьеры. Специалист по экономике, он занимал высокое положение в одном из правительственных учреждений. Отношения между братьями всегда оставались теплыми.
Окончив «Гамильтон Академию», неподалеку от Глазго, Джон Кэрнкросс поступил в Кембридж на факультет современных языков. С самого начала он почувствовал, что «низкое» происхождение не даст ему продвинуться в своей карьере. Джон с трудом переносил презрительные насмешки и враждебные выходки окружавших его студентов. Несмотря на это, он учился так успешно, что его кандидатуру выдвинули на получение стипендии для продолжения учебы в Сорбоннском университете, где он смог бы заниматься французской литературой. В то время такая возможность предоставлялась редко. Молодому Кэрнкроссу пришлось побороться со своими привилегированными соперниками из Оксфорда и Кембриджа, у которых были прекрасные связи и которые беззастенчиво ими пользовались. Позднее он с возмущением говорил мне об этом. И мне кажется, что именно социальная несправедливость подтолкнула его к решению стать коммунистом.
Направление в Сорбонну получил все же он, вопреки позиции университетской администрации, которая открыто возражала против его кандидатуры. 1933–1934 учебный год Кэрнкросс провел в Сорбонне. Ему нравилось жить в Париже, где он завел друзей среди студентов-коммунистов. В то время борьба между правыми и левыми велась в открытую и день ото дня принимала все более ожесточенный характер. 6 февраля 1934 года демонстрация, организованная фашистами на площади Согласия, привела к жестокой схватке с полицией, в результате чего погибло шестнадцать человек. 9 февраля коммунисты устроили ответную демонстрацию, которая также закончилась кровопролитием: погибло семь человек. Кэрнкросс внимательно следил за этими событиями. В Германии были запрещены профсоюзы, а декретом от 1 января 1934 года введены в силу дискриминационные законы, в том числе о насильственной стерилизации. Гитлер начал активно заниматься вооружением страны, неуклонно приближая развязывание войны в Европе.
Джон Кэрнкросс рассуждал как настоящий социалист. Друзья не тянули Джона в компартию и не мешали ему тем самым с блеском учиться в университете. Он делал блестящие успехи и получил диплом первой степени. Тогда же Кэрнкросс увлекся Мольером и позднее стал выдающимся исследователем творчества этого великого драматурга. Осенью 1934 года Джон вернулся в Тринити-колледж Кембриджского университета. Спустя два года он получил диплом. Судя по записям в его деле, к тому времени Джон был уже коммунистом.
Кэрн кросса завербовал не Теодор Мали, наш нелегал в Англии, да и никто другой из наших кембриджских агентов. Бёрджесс и его друзья, хотя, возможно, и знали Кэрнкросса в лицо, но совсем не интересовались им. Он не принадлежал к их социальному классу и поэтому не мог вписаться в аристократические круги студентов Кембриджа.
В 1936 году наш резидент в Лондоне попросил четверых завербованных кембриджцев высказать свое мнение о Джоне Кэрнкроссе. Они добросовестно ознакомились с университетским справочником, и каждый дал Кэрнкроссу, какую мог, характеристику. Но никто из них не был причастен к его вербовке. Им, конечно, было известно, что мы интересуемся Джоном и, вероятно, рассчитываем на то, что они найдут к нему подходы, но не более. Во всяком случае их ответы показали, что они имеют о Кэрнкроссе довольно смутное представление. В донесении, полученном в Центре, говорилось, что этот человек «не знает, как вести себя в обществе, как общаться с людьми». Тем не менее Бёрджесс, Филби, Блант и Маклин признавали, что Кэрнкросс образован, умен, но никогда не будет близок им. И в конце концов решающий подход к Джону сделал никто иной, как Джеймс Клугман, студент Кембриджа, богач, бывший школьный товарищ Маклина.
Клугман состоял в компартии Великобритании, был убежденным марксистом. Основатель коммунистической ячейки в Кембридже, он поддерживал близкие отношения с нашей разведкой, хотя непосредственно никогда с нами не работал. Когда его время от времени просили выполнить какое-нибудь задание, он обычно говорил:
— Я буду действовать только по прямому указанию моей партии.
Это условие затрудняло наши отношения с Клугманом. Чтобы его задействовать, надо было найти подход к Гарри Поллиту, генеральному секретарю компартии Великобритании. Если Поллит приказывал, Клугман подчинялся.
На этот раз Гарри Поллит дал твердое задание Клугману завербовать Кэрнкросса. И тот его завербовал.
В Клугмане нелегко было, разобраться. Хоть он и не скрывал ни от кого в университете своих марксистских убеждений, в 1939 году ему удалось стать военным разведчиком. Позднее Джеймса направили оперативным агентом в Бари — итальянский город, где находился радиоцентр, координировавший партизанские действия против немцев и итальянцев на Балканах. Он получил задание установить контакте Иосипом Броз Тито, который руководил югославским движением сопротивления.
Может показаться странным, что в военную разведку Англии мог без особого труда поступить на службу явный коммунист. А ведь Клугман вовсе не был исключением. Многим коммунистам удавалось тогда просочиться в правительственные учреждения и военную разведку, просто потому, что секретная служба не смогла достаточно тщательно проверить их прошлое. Многие студенты в 30-х годах глубоко сочувствовали коммунизму. Когда началась война и особые отделы старались навести порядок в кадрах, бывшие студенты-коммунисты стали называть свои политические убеждения всего лишь временным увлечением молодости. Во время бомбардировок нацистами Лондона в тюрьме Уормвуд Скрабе, откуда в 1966 году бежал наш агент Джордж Блейк, возник пожар. К большому огорчению английской разведки и контрразведки все архивы этих служб, хранившиеся на территории тюрьмы, сгорели. НКВД посчастливилось узнать о происшедшем, что позволило нам спокойно работать, ибо все списки активных коммунистов и сочувствующих сгорели вместе с делами, в которых были собраны о них подробные данные. Англичане так и не смогли полностью восстановить свои архивы. Теперь фактов, могущих бросить тень на прошлое Клугмана и некоторых других коммунистов, уже не существовало, все компрометирующие их бумаги погибли в огне. В 1939 году, когда Клугмана подвергли тщательной проверке, в его биографии не осталось даже упоминания о том, что он руководил ячейкой компартии в Кембридже.
Во время пребывания Клугмана в Бари Центру было хорошо известно, что он получил доступ к ценной секретной информации. Но Клугман и не подумал поделиться ею с нами.
Когда он завербовал Джона Кэрнкросса, шотландец уже стал убежденным коммунистом, но не был еще готов выступать в активной роли разведчика. К этому надо прибавить, что он не особенно стремился оформить свою приверженность к партии. В результате ему оказалось совсем нетрудно выполнить указание Клугмана — открыто порвать с марксизмом.
Кэрнкросс полностью посвятил себя изучению западных языков и в 1935 году получил диплом первой степени. Его научным руководителем по французской литературе стал Энтони Блант. Чисто по-человечески они имели между собой мало общего. Отношения с Гаем Бёрджессом у Кэрнкросса были лучше, но в основном он продолжал оставаться для них чужим. Джон вообще не умел сходиться с людьми, и этот недостаток преследовал его всю жизнь.
После триумфального завершения учебы в Кембридже Кэрнкросс подал заявление о поступлении на службу в министерство иностранных дел и, вопреки существующему в Англии порядку, был сразу же принят без обязательных экзаменов. В течение первого года он работал в различных отделах, особенно в американском, не сумев завязать дружбы ни с кем из сослуживцев. Коллеги сочли, что он неотесан, плохо одет, заносчив и с презрением относится к дипломатическим и светским правилам хорошего тона. Он «не наш», говорили они, и давали ему понять это недвусмысленно.
Откровенно говоря, я считаю, что сотрудничество с НКВД было подсказано Джону той безграничной ненавистью, которую вызвали в нем насмешки сослуживцев. Как говорили англичане, у Кэрнкросса хватало причин, чтобы быть готовым к драке.
Я всегда удивлялся, почему Джона вообще приняли в министерство иностранных дел. В то время таким, как он, непременно отказывали в приеме. Джон был очень умен, но это далеко не единственное качество, которое служило критерием для подбора сотрудников. Социальное происхождение, хорошие манеры и солидные связи считались более важными достоинствами претендента. Отец же Кэрнкросса был безвестным шотландским клерком, а сам Джон, неловкий и ершистый, никак не вписывался в общество. Дональд Маклин, часто сталкивавшийся с ним в то время, писал нам, что «Кэрнкросс не очень-то приятный тип; ни с кем не разговаривает в министерстве».
И тем не менее, в течение нескольких месяцев Кэрнкросс дал НКВД много информации, касающейся Германии. Контактировал он с Теодором Мали и Арнольдом Дойчем. Практически Кэрнкросс сообщал нам все, что попадало в поле его зрения. Его информация отличалась краткостью и деловитостью.
Поскольку Кэрнкросс органически не был способен расположить к себе коллег, его переводили из отдела в отдел. Он чувствовал себя загнанным в угол и вздохнул с облегчением, когда в конце 1938 года его перевели в Казначейство. НКВД в то время утратил с ним контакт, иначе наверняка убедил бы его остаться в министерстве иностранных дел, которое представляло для нас куда больший интерес, чем Казначейство.
Не знаю, какую информацию он тогда присылал и присылал ли вообще. Не следует забывать, что в НКВД бушевала чистка. На Лубянке осталось мало работников, а тем, что уцелели, стало не до Кэрнкросса. Где уж им было заботиться о новичках-агентах на Западе. Их главной задачей стало спасти собственную шкуру. На протяжении всего этого периода у нас вообще отсутствовал резидент в Лондоне и послать туда было некого.
В хронологической подшивке информации, присланной Кэрнкроссом за 1938–1940 годы, я обнаружил пробел. Но после того, как вспыхнула война, его положение коренным образом изменилось, и Джон сразу сделался для нашей разведки жизненно важным источником. Тем более, что его назначили личным секретарем лорда Хэнки.
Лорд Хэнки — одна из наиболее интересных фигур в политической жизни Англии XX века. Он начал свою карьеру офицером разведки морского флота и стал со временем одним из основателей секретной службы Великобритании. В начале 30-х годов он сделал подробнейший доклад о бешеной гонке вооружения в Германии и подал первый сигнал тревоги, сообщив, что нацисты проводят эксперименты с биологическим оружием. В 1938 году, сразу же после аншлюса[24], ему было дано важное задание — основываясь на плане организации гражданской обороны в чрезвычайной обстановке, создать специальные подразделения внутри страны.
Когда Кэрнкросс стал секретарем Хэнки, Черчилль уже пришел к власти. Хэнки, бывший министр без портфеля в правительстве Чемберлена, несколько утратил свое влияние, но продолжал оставаться главной фигурой в секретной службе. В свое время он составил для Чемберлена очень важный отчет о состоянии британских служб контрразведки, разведки и расшифровки кодов. В этом докладе Хэнки предложил провести ряд реформ и создать совершенно новую службу — диверсионно-подрывную группу СОЕ 9 (Исполком специальных операций).
Параллельно с работой в секретной службе Хэнки председательствовал, по крайней мере, в десятке комиссий по делам обороны, безопасности, научных исследований и даже почты. Одно время он занимал пост министра почт и телеграфа. Стоило возникнуть какой-либо проблеме, как английский кабинет создавал комиссию или подкомиссию во главе с неутомимым Хэнки. Это был безотказный труженик, всегда готовый свернуть горы работы, от одной мысли о которой шарахались другие министры.
Такое экстраординарное положение обеспечивало ему и всяческие привилегии. Он не был министром в полном смысле слова, но тем не менее имел доступ ко всем самым важным правительственным документам. Иногда он даже читал телеграммы министерства иностранных дел. Сообщения чрезвычайной важности, касающиеся внешней политики, обороны, промышленности и координации научных исследований, постоянно ложились к нему на стол. И Джон Кэрнкросс — его личный секретарь — сразу стал представлять для нас большую ценность. Всякий раз, когда имя его босса не попадало в список адресатов для получения сверхсекретных документов, он писал жалобу лично министру иностранных дел. Результат не заставлял себя долго ждать: появлялся курьер и вручал документы прямо в руки нашего агента.
Примерно в это время Кэрнкросс был на связи у Горского. Джон, к нашему счастью, и не предполагал, что весьма важная и содержательная информация, которую он посылал в Москву, не использовалась должным образом. В то время нам дозарезу нужны были сведения о положении на западных фронтах, а начиная с июня 1941 года — об отношениях между союзниками. У нас оказались более насущные потребности, чем анализ докладов о научных исследованиях.
Но вот однажды все изменилось. Личный секретарь лорда Хэнки первым из наших агентов известил НКВД, что американцы и англичане начали с конца 1940 года совместные работы по созданию атомной бомбы.
Согласно сообщению Кэрнкросса, союзники вполне могли создать атомное оружие на основе урана 235. Нам отменно повезло, когда лорда Хэнки назначили председателем Научно-консультативного комитета Великобритании. Это означало, что Кэрнкросс может теперь читать, снимать копии и «брать взаймы» тысячи различных документов, представляющих для Советского Союза особый интерес. Как ни странно, он никогда не пользовался фотоаппаратом. Позднее я сам пытался научить его основам фототехники, но безрезультатно. От него не было никакого толка.
Перечитывая личное дело Кэрнкросса, я особенно заинтересовался списками и резюме документов, переданных им Центру. Общее их количество оказалось весьма внушительным. Там содержались, например, прогнозы о дальнейшем ходе войны, сделанные лордом Хэнки в конце 1940 г. В этом исключительно важном документе Хэнки, как бывший офицер морской разведки, предсказывал неудачу любой попытки немцев осуществить вторжение на территорию Англии, а также предрекал расширение подводной войны в Атлантике. Он оказался прав в обоих случаях.
Черчилль не исключал возможности нападения немцев на южное побережье Англии. Он приказал его укрепить: заминировать, вырыть окопы и противотанковые рвы — весьма дорогостоящее предприятие, против которого возражал Хэнки, уверенный в том, что немцы никогда не предпримут попытки к нападению на Англию. После войны я предпринял поездку на юг страны, чтобы посмотреть на эти фортификации. Весьма, надо сказать, впечатляющее зрелище.
Очень полезными для нас оказались сообщения Кэрнкросса об английской стратегии, а также оценки Хэнки, касающиеся разногласий между различными политическими деятелями Англии по стратегическим вопросам.
Когда в июне 1941 года немцы напали на СССР, «Карел» стал присылать подробные сведения о действиях британской стороны в англо-советской комиссии, созданной для координации военных поставок в СССР. Он сообщал о нежелании и даже прямом отказе английской стороны посылать вооружение, в котором Красная Армия особенно нуждалась. А в это время немцы, ставшие нашим общим врагом, развивали свое наступление по всему фронту от севера до юга СССР. Кэрнкросс без труда собирал эту информацию, потому что главой вышеуказанной комиссии был никто иной, как вездесущий лорд Хэнки. Мы узнали, что под внешней любезностью и готовностью к сотрудничеству этого респектабельного политического деятеля Англии скрывается ярый противник какой бы то ни было помощи Советскому Союзу. Он никогда не упускал случая упрекнуть Черчилля за проявление терпимости по отношению к Советам.
В марте 1942 года «Генри» попросил Кэрнкросса попытаться выйти и к другому доступу информации, то есть проникнуть в Правительственную шифровальную школу в Блечли Парке. Нас беспокоило то, что англичане перехватывают множество радиопередач. Доходили слухи, что они расшифровывают как немецкие, так и советские телеграммы. Правда, я так не думаю. Может быть, и удалось расшифровать одну-две телеграммы, не более. Но раз имелось такое предположение, следовало его проверить.
И Джона Кэрнкросса приняли в шифровальную школу, поручив проводить анализ перехваченных сообщений люфтваффе[25]. Этот новый пост Кэрнкросса оказался особенно важным, если учесть, что с 1940 года англичане умели расшифровывать закодированные сообщения нацистского генерального штаба и ответы на них с фронта.
Немцы пользовались очень хорошей, легкой и быстродействующей шифровальной машиной «Энигма», изобретенной сразу же после первой мировой войны одним умнейшим голландцем. По его замыслу она должна была служить мирным целям. Через какое-то время патент на изобретение купили немцы и приспособили машину для использования во время войны. Затем, в начале 30-х годов немецкий агент Ганс-Тило Шмидт, в течение десяти лет снабжавший англичан и французов важными сведениями о перевооружении Германии и намерениях Гитлера, сумел передать французам инструкцию по работе с «Энигмой» и несколько ключей для расшифровок. Но французы не смогли разобраться в документации и призвали на помощь англичан. Те быстро уяснили себе важность дела и приобщили к работе поляков, пользовавшихся в то время репутацией больших мастеров по части расшифровок. Общими усилиями три страны достигли некоторого успеха, но когда им удавалось сделать шаг вперед, немцы добавляли какой-нибудь новый элемент, совершенствуя процесс шифровки. Тогда Стюарт Мензис, начальник английской разведки (МИ-6), привлек к изучению «Энигмы» талантливого математика Алана Туринга. Сотрудничество между Англией, Францией и Польшей продолжалось до начала войны в Европе в сентябре 1939 года и вступления советских войск на территорию Польши. В ходе войны полякам удалось захватить в качестве трофеев несколько сильно поврежденных «Энигм». Но немцы продолжали совершенствовать свою систему. Летом 1940 года Туринг и его коллеги в Блечли Парке, используя один из самых первых компьютеров («Колоссус»), в конце концов разгадали код «Энигмы». Важность этого успеха переоценить невозможно, потому что он давал союзникам доступ ко всем передачам, которые шли по радио между германским правительством и верховным командованием гитлеровской армии. Все подразделения немецких войск были оснащены «Энигмой».
Во время Сталинградской битвы советские войска захватили не менее двадцати шести «Энигм», но все они оказались поврежденными, ибо немецким операторам был дан строгий приказ уничтожать их в случае опасности. После того как немецкие военнопленные выдали шифр, применяемый на этих машинах, советские специалисты смогли расшифровать несколько отрывков из немецких телеграмм, но так и не нашли главного ключа к системе «Энигмы», который к тому времени уже получили эксперты Блечли Парка. Между собой английские специалисты называли перехват закодированных текстов «ультра разведкой».
Британская секретная служба, которой также были известны коды военно-морских сил и военно-воздушного флота Германии, разрешала заниматься «ультра» только немногим операторам, пользовавшимся абсолютным доверием. Расшифрованные телеграммы рассылались по строго ограниченным адресам: начальникам разведки, премьер-министру и некоторым членам правительства.
Даже Филби, уже занимавший в то время высокую должность в разведке, не имел права доступа к этим документам. Он лишь мельком видел их в кабинете своего непосредственного начальника. Английское правительство тщательно следило за хранением расшифрованных материалов и не разрешало пересылать их дальше названных инстанций. Это в особенности касалось тех документов, где говорилось о союзниках, и вообще всего того, что могло представлять интерес для русских.
Чтобы скрыть факт расшифровки кода «Энигмы», англичане обычно говорили, что такого рода работу выполняют для них немецкие агенты в Германии или в оккупированных нацистами странах. Они даже делали надписи на документах: «получено от X из Австрии» или «от Y с Украины». Только ограниченное число сотрудников Блечли Парка знало о действительном происхождении этих материалов. Кроме Туринга и его ассистентов, в тайну были посвящены также Черчилль, один-два начальника разведки и, благодаря нашей английской агентуре, — Советский Союз.
Англичане отказывались делиться с нами своей информацией не только по политическим причинам. Они были уверены, что немецкие шпионы проникли в высшие эшелоны Красной Армии. Эта уверенность имела под собой кое-какие основания. У НКВД были свои подозрения на сей счет. Во время войны двух или трех сотрудников советского генерального штаба арестовали и расстреляли как немецких агентов; другие, возможно, избежали наказания.
На своей новой работе Кэрнкросс мог передавать нам все, что правительство Англии ревниво хранило для себя. Например, зимой 19421943 годов он добыл несколько чрезвычайно важных документов, которые спасли жизнь десяткам тысяч советских солдат во время последнего наступления немцев летом 1943 года, так называемой операции «Цитадель».
Вскоре «Генри» передал Кэрнкросса на связь с Кретеншильдом (Крешиным). Стиль работы нового связного понравился «Карелу», и он стал поставлять секретной информации в два раза больше. Крешин относился к своему подопечному очень тепло, что дало превосходные результаты.
Кэрнкросс начал поставлять нам документы, которые можно было разделить на две категории. Первая касалась технических данных о новом немецком танке «Тигр». Созданный в 1942 году, этот танк впервые использовали в массовом масштабе на Курской дуге во время третьего и последнего наступления немцев. Его главная отличительная черта — толщина брони, которую наши снаряды не пробивали. Немцы были уверены, что русские окажутся не в силах остановить новый танк. Благодаря документам, полученным от Кэрнкросса, мы смогли изучить качество стали и толщину брони и затем изготовить снаряды, которые смогли поражать «Тигра».
Советская победа в великом танковом сражении на Курской дуге под Прохоровкой в июле 1943 года, когда две тысячи танков намертво сцепились в кровавой битве, длившейся два дня и две ночи, могла быть отчасти отнесена за счет Джона Кэрнкросса.
Вторая категория документов касалась планов самих немцев. Весной 1943 года английское правительство сообщило советскому генштабу о готовящемся наступлении на Курской дуге. Оно также сообщило, что немцам известно точное расположение каждой советской воинской части в этом районе. Однако Кэрнкросс пошел намного дальше: он передал Крешину полные тексты перехваченных сообщений, в которых указывались все данные, касавшиеся советских подразделений: численность войск и их точное местоположение. Получив такое уведомление, командир части имел возможность произвести передислоцирование в самую последнюю минуту и обмануть врага. А что еще важнее — Кретин получил список всех эскадрилий люфтваффе, сконцентрированных в этом районе, что дало возможность советскому командованию произвести массированные налеты на несколько десятков полевых аэродромов. В результате немцы потеряли пятьсот самолетов и утратили свое господство в воздухе. И это за несколько недель до наступления немцев на Курск!
После победы на Курской дуге мощное контрнаступление наших войск отбросило захватчиков за пределы советских границ.
За эти два удивительных подвига Джона Кэрнкросса наградили орденом Красного Знамени. Орден доставили в Лондон, где Крешин торжественно вручил его Кэрнкроссу, объявив, что это одна из самых высоких наград в Советском Союзе. Кэрнкросс подержал коробочку, отделанную красным бархатом, на котором покоился орден, и со слезами на глазах посмотрел на него. Было видно, что он очень доволен. Потом Крешин деликатно забрал у него награду, упаковал ее, отнес в резидентуру и отправил в Москву.
Вскоре после встречи с Крешиным Кэрнкросс сказал своему начальнику, что хотел бы оставить работу в Блечли Парке и заняться чем-либо другим в разведке. Его перевели сначала в Немецкое бюро 5-го отдела, а оттуда — в 1-ый отдел (политический), где он проработал до окончания войны.
Когда я принял его на связь, Кэрнкросс продолжал пересылать нам все, что мог. Но в ту пору важность его материалов стала уже далеко не столь значительной. Документы, передаваемые им, не шли ни в какое сравнение с теми, которые поставлял Филби, занимавший очень высокое положение в разведке. А Кэрнкросс, старательно служивший своей стране, оставался всего-навсего младшим чиновником.
Я перевернул последнюю страницу двух папок в бежевых обложках — личное дело Джона Кэрнкросса. Я составил себе более или менее полное представление о его жизни, но мне и в голову не могло прийти, что этому человеку когда-нибудь придется посвятить все мое время.
Сообщения из Лондона, особенно важные, поступали в Москву по большей части в виде шифротелеграмм. В то время наше Управление внешней разведки работало в основном на Политбюро, то есть на Сталина, Молотова, Берию. Наши документы редко попадали в низшие сферы министерства иностранных дел и другие ведомства. Все материалы, которые получал МИД, находились в единоличном распоряжении Молотова.
Документы, содержавшие военную развединформацию, направлялись в Главное Разведывательное Управление либо непосредственно верховному командованию Советской Армии. Что же касается других государственных учреждений, то руководство НКВД не проявляло слишком большой готовности ставить их в известность о своих делах. Оно считало необходимым давать информацию только в том случае, когда без нее нельзя было обойтись, и предпочитало концентрировать усилия своих иностранных агентов на сборе информации для Кремля.
Во всех других странах мира секретные службы стараются добыть как можно больше информации по самым разным вопросам, затем она оценивается и распределяется между различными правительственными организациями, которым может понадобиться. Наши методы работы были совершенно иными. Мы всегда получали приказ свыше добывать только строго определенную информацию. Сталин, например, хотел точно знать о всех разговорах Черчилля и Рузвельта. Поэтому нашим агентам за границей давалось указание во что бы то ни стало достать именно эти сведения. Такой в высшей степени авторитарный стиль давал отличные результаты. Информация, которую мы получали из нашей лондонской резидентуры, оказывалась чрезвычайно полезной. Например, в 1942 году, когда наши союзники обсуждали вопрос об открытии второго фронта, Черчилль дал Сталину честное слово, что это произойдет буквально на следующий год. А когда он разговаривал с американцами, то было принято совместное решение совершенно обратного характера. Дескать, время для этого еще не созрело, западные союзники не подготовлены к высадке на континент. Союзников вполне устраивало существовавшее тогда положение дел. Пусть, мол, немцы еще годик повоюют на востоке. Им хотелось видеть русских, стоящими на коленях, вконец обескровленными, прежде чем стоило начать наступление, которое облегчит положение России.
Несмотря на неоднократные уверения Черчилля, Сталин быстро понял, что в 1943 году ждать от союзников открытия второго фронта не придется. Поэтому секретная информация, приходившая к нему из Лондона, имела огромную ценность в свете прогнозов дальнейшего хода войны.
То же самое произошло и в 1944 году, когда СССР попросил у союзников поставок взрывчатки. Конец войны приближался, и взрывчатые вещества оказались жизненно необходимы для наших войск, развивавших свое наступление на запад. А англичане и американцы затеяли саботаж. В Мурманск не пришло ни одно судно с порохом. Сталин был вне себя от ярости.
Однако он успокоился, когда узнал через Бёрджесса и Филби, что союзники действовали умышленно. Их совсем не устраивало быстрое продвижение советских войск к границам Германии. Сталин же, информированный заранее, мог принимать решения, не дожидаясь милости союзников.
Мы в НКВД хорошо знали, что Сталин и его кремлевские аппаратчики не верят Черчиллю, несмотря на официальные обещания помочь СССР, которые английский премьер, не скупясь, давал в своих выступлениях и при встречах с советскими представителями. Мы понимали, почему Сталин так интересуется англо-американскими переговорами. Ему надо было знать, о чем союзники договариваются друг с другом. В 1944 году беспокойство Сталина возросло, когда начали распространяться слухи о встречах между немцами, англичанами и американцами в Швейцарии и Швеции. Он опасался, что теперь, когда исход войны предрешен, союзники могут встать на путь измены. Антирусский союз англичан, немцев и американцев означал бы бессмысленную гибель миллионов русских солдат в ходе второй мировой войны.
Когда рассматриваешь сложившуюся тогда ситуацию, легко можно понять, почему внешняя политика союзников представляла для нас такой интерес. Не случайно основные усилия советских секретных служб сконцентрировались на этом аспекте.
В начале 1945 года к нам просочились сведения о том, что американцы ведут переговоры с немцами в Швейцарии. Я своими глазами видел несколько документов, подтверждающих этот факт. Причем речь шла не о сепаратном мире, а о пакте, который позволил бы немцам стянуть все свои войска на восток, против России.
В течение этого критического периода я регулярно получал сообщения о секретных переговорах, которые велись в то время между английским и американским генеральными штабами. Речь шла о возможной войне против России в том случае, если Советская Армия продолжит свое наступление на запад после захвата Берлина. Но Сталин не считал эту информацию достоверной.
Если хозяина Кремля донимали реальные или воображаемые козни, которые затевали против него союзники, то для Молотова в списке необходимой информации на первом месте стояли англо-американские переговоры о создании атомной бомбы. Нашим агентам за границей поручили заняться этой проблемой. Даже самой скудной информации придавалось приоритетное значение. Шифрограммы, которые мы получали, как правило, не содержали технических данных. Мы чаще всего знакомились с протоколами политических дискуссий и конспектами переговоров. Оценивалось моральное состояние участников, вскрывались скрытые мотивы. С 1942 года от наших агентов, особенно Кэрнкросса, стали поступать сведения, что англичане и американцы при участии Канады ведут тайную разработку ядерной программы. Американцы старались привлечь в Соединенные Штаты выдающихся ученых, чтобы как можно скорее создать атомную бомбу. Мы также знали, что американцы обманывают англичан на каждом шагу. Они значительно отставали от англичан в области теории и рассчитывали продвинуться вперед на базе достижений своего союзника и с помощью таких ученых, как немецкий физик, беженец из Германии Клаус Фукс, который позднее был заключен в тюрьму за шпионскую деятельность в пользу Советского Союза. Позднее американцы, догнав англичан, постарались отделаться от них.
Без преувеличений могу сказать, что мы в СССР знали абсолютно все о технических и политических аспектах, предшествующих созданию атомной бомбы.
Среди наших источников был один, имевший ключевое значение для получения политической информации об англо-американской ядерной программе. Это был «Гомер» (Дональд Маклин). В начале 1944 года он занял пост первого секретаря английского посольства в Вашингтоне.
Мелинда не последовала за ним в Вашингтон, хотя и назвала посольство в качестве своего официального адреса. Она взяла с собой сына Фергуса и переехала в Нью-Йорк в дом своего отчима и матери, госпожи Данбар. К тому же она ожидала второго ребенка. О Маклине говорили, что, находясь в Соединенных Штатах, он не хотел жить со своей женой. На самом же деле, Мелинда поселилась у родных в Нью-Йорке только потому, что в этом городе находился связник «Гомера». Раз или два в неделю Дональд ездил из Вашингтона на Манхэттен под идеальным предлогом навестить семью.
Время от времени он отправлялся в Лондон, где встречался с Гаем Бёрджессом и передавал ему собранную информацию.
Сразу же по прибытию в Вашингтон Маклин был включен в состав англо-американского комитета, по подготовке проекта мирного договора с Италией. Английский посол, лорд Галифакс, бывший некогда близким другом отца Маклина, присмотревшись к молодому Дональду, убедился в его компетентности, прилежании и готовности отдавать все свои силы порученному ему делу. Маклину доверяли самые закрытые документы и разрешали знакомиться почти без ограничения с ультрасекретной входящей и исходящей корреспонденцией.
В марте 1945 года из Польши вылетел в Лондон самолет с шестнадцатью руководящими деятелями «АК» (Армии Крайовой[26]), в числе которых был Сикорский. Наши военные задержали самолет и заставили его совершить посадку в Москве. За сим последовал шквальный обмен телеграммами между Черчиллем и Трумэном. Они выразили Сталину резкий протест против этого акта «воздушного пиратства». Британского премьер-министра всегда глубоко заботила судьба Польши. Он часто затрагивал эту тему в беседах с Трумэном, понимая, какую важную роль играет Польша в отношениях между Западом и Востоком.
Английское посольство в Вашингтоне получало копии полных или сокращенных текстов телеграмм, которыми обменивались оба лидера. «Гомер», естественно, их читал и добросовестно передавал содержание своему связному, когда приезжал в Нью-Йорк. Связной кодировал полученную информацию и отправлял ее в Центр. Две из этих телеграмм, № 72 и № 73, посланных 5-го июня 1945 года, имели поистине историческое значение. Но о них я расскажу позже.
Летом 1945 года Дональд Маклин, работавший в Комитете совместной политики, получил сверхсекретное задание скоординировать деятельность американского «Манхэттен Проекта» с английским «Тьюб Аллойз Проект» — обе организации занимались вопросами создания атомной бомбы. Начало английской организации положил летом 1941 года научный консультативный комитет, возглавлявшийся лордом Хэнки, секретарем которого был тогда Джон Кэрнкросс. А как уже было сказано, НКВД мог наблюдать за политической эволюцией атомной программы Запада с момента ее зарождения вплоть до первого испытательного взрыва близ Аламогордо в Нью-Мексико. Я не говорю о научной стороне программы. Здесь нас просвещали ученые Клаус Фукс, Бруно Понтекорво и Даниэль Грингласс.
Поскольку Маклин не был ученым-физиком, он не имел доступа к научной информации. Но все, что касалось англо-американской политики в области атомной энергии, рано или поздно неизбежно попадало на его письменный стол в посольстве.
К сожалению, для англичан — а, следовательно, и для нас — в 1946 году американцы создали «Комиссию по атомной энергии» для разработки чисто американской ядерной программы. За год до этого Черчилля сменил Этгли, Рузвельта — Трумэн. Англо-американские отношения по инициативе Белого дома стали холоднее, и в результате англичане оказались отрезанными от всей информации, связанной с развитием американского ядерного проекта. Делать было нечего, пришлось английскому правительству продолжать свою собственную программу. Решение, принятое в США, было воспринято в Англии как серьезное оскорбление, а Дональд Маклин еще более неприязненно стал относиться к американцам.
В течение нескольких лет английское правительство посылало своих главных специалистов в Соединенные Штаты, но не извлекло никакой пользы от наблюдения за научными исследованиями, проводившимися там. Англичане отозвали специалистов и предложили им нагнать упущенное. Ограничения на общее пользование информацией не распространялись, однако, на исследования, которые проводились совместно во время второй мировой войны. Они не коснулись и стратегического сырья. Таким образом, Маклин имел возможность продолжать, хотя и в ограниченных размерах, сбор секретной информации для Центра. Как лицо, ответственное за ядерные вопросы в английском посольстве в Вашингтоне, он имел право заходить в помещения, где работала американская «Комиссия по атомной энергии». Такое право он использовал на все сто процентов и на протяжении нескольких месяцев даже ночью заходил в эти помещения. В общей сложности Маклин побывал там раз двадцать и собрал много ценных сведений, особенно данных о качестве необходимого для создания атомной бомбы урана, который американцы производили или готовили к производству.
Дональд Маклин работал так хорошо, что в феврале 1947 года его сделали директором секретариата по координированию англо-американо-канадской ядерной политики. Работая на этом посту, он продолжал снабжать нас непрерывным потоком секретных сведений, в большинстве случаев депешами, которыми обменивались американцы и англичане.
Во время своего пребывания в Вашингтоне Маклин получил и передал нам информацию об отношении союзников к «войне нервов», которую разыграл Сталин в попытке найти выход из Черного моря через важные в стратегическом отношении проливы Босфор и Дарданеллы в Средиземное море. Продолжая традиции царской России, Сталин добивался для Советского Союза выхода в Индийский океан, что давало также возможность сохранять контроль над Турцией. Великобритания же, ослабленная войной, больше не являлась для него серьезным препятствием. Только Трумэн, по мнению Сталина, мог помешать ему добиться этой цели. Но Лондон и Анкара не знали наверняка, захочет ли американский президент воспротивиться стремлениям русских.
Центр дал «Гомеру» задание выяснить, как далеко пойдет Запад в вопросе о проливах. Выполнение этого задания оказалось вполне осуществимым для Маклина, так как он имел прямой доступ к тайным переговорам между Анкарой, Лондоном и Вашингтоном. «Гомер» прислал нам целый пакет англо-американских предложений по контролю над Босфором, составленных объединенной комиссией. Через несколько дней после того, как мы получили этот важный документ, газета «Нью-Йорк Таймс» объявила на первой странице, что правительства Англии и США договорились с Турцией об общей позиции, суть которой заключалась в противостоянии советским попыткам завладеть проливами. Молотов сделал вид, что пришел в ярость от такого «надувательства» и потребовал объяснения. Союзники, не зная, каким образом «Нью-Йорк Таймс» пронюхала о соглашении, пришли в полное замешательство. Напряжение росло. Сталин снял с чешской границы три дивизии Советской Армии и направил их в Румынию и Болгарию, а турки стянули в свою очередь войска к границам Болгарии и Грузии.
Эдвину Уилсону, послу США в Анкаре, поручили встретиться с нашим послом Сергеем Александровичем Виноградовым и провести с ним переговоры. Уилсон выложил перед Виноградовым англо-американские предложения касательно Босфора и добавил одно важное условие, допускавшее стоянку боевых кораблей нейтральных стран в водах Дарданелл. Это означало, что флоты Великобритании и Соединенных Штатов смогут постоянно присутствовать в этом районе. Американский посол ожидал официальной встречи в обычном для советской дипломатии стиле: русская сторона не примет никаких решений без предварительных консультаций с Москвой. Но его ожидания не оправдались. Виноградов высказал свое твердое мнение о сделанных предложениях, обратив особое внимание на попытку легализировать стоянки иностранных боевых кораблей в районе проливов, что совершенно не устраивало СССР. Уилсон был поражен. Русский посол прибыл на переговоры хорошо подготовленным с уже готовыми ответами. Невдомек было Уилсону, что накануне переговоров «Гомер» (Маклин) прислал нам копию американских предложений.
Раздраженные американцы возложили обвинение за утечку информации на англичан, открыто обвиняя их в неумении хранить тайну. Отношения между прежними союзниками настолько испортились, что они не стали принимать участие в выработке общей позиции касательно Дарданелл. Турки и англичане слышать больше не хотели о создании международной комиссии по американскому предложению.
Вскоре «Гомер» дал нам знать, что Трумэн, выдвинувший тогда свою доктрину сдерживания, имеющую целью прекращение распространения коммунизма во всем мире, непримирим по отношению к сталинской гегемонии и никогда не позволит нам задеть интересы Турции. Уместно спросить, каков был результат? Сталин дал задний ход. В данном случае информация «Гомера» спасла мир от начала новой мировой бойни.
Выражаясь метафорически, Лубянка снимала ежедневно свежий урожай разведывательных данных. И мы получали именно те конкретные сообщения, на которые делали запрос, — все равно, что костюм, сшитый по мерке. Нам было дано указание доискиваться фактов, необходимых руководству, любыми средствами, имевшимися в нашем распоряжении.
Я сидел в тесном кабинетике вместе с двумя сослуживцами с англо-русским словарем за столом, заваленным грудой папок. Я должен был переводить и писать краткие справки и днем и ночью. К тому же у меня оказалась самая изнурительная работа: я один получал микропленки. Во избежание утечки информации, хотя мы все и прошли более чем пристрастную проверку, я часто сам проявлял пленки в фотолаборатории. Иногда, чтобы сэкономить время, читал и отмечал интересные места, когда негативы еще не высохли.
Если работа выдавалась не слишком срочная, микрофильмы перепечатывались на фотобумагу. Тогда я, не торопясь, читал текст и классифицировал информацию по принципу ее важности, перед тем как отправить для перевода на русский язык. Если я считал документы очень важными, то переводил их сам. Какая же это была ответственная работа! Во-первых, следовало избегать ошибок в переводе, которые могли совершенно исказить смысл документа. Во-вторых, приходилось все время быть в курсе последних событий, разбираться в истории, дипломатии и даже экономике, чтобы давать качественную оценку прочитанному материалу.
Меня не столько беспокоила возможность переоценить важность какого-либо документа (за что меня, скорее всего, только упрекнули бы), сколько не пропустить факта, от которого могли зависеть судьбы тысяч людей. Возможность такой беды преследовала меня в ночных кошмарах.
Закончив составление кратких справок или расшифровку документа, я шел к своему начальнику Иосифу Львовичу Когену. Исключительно знающий человек, он постоянно был завален работой и вечно спешил, так как координировал деятельность нескольких групп агентов, подобных моим. Когда между совещаниями у Когена выдавалась свободная минутка, он читал принесенные мною материалы. Иногда отпускал какое-либо замечание, но, как правило, соглашался со мной и не забывал напомнить:
— Юра, проследите, чтобы эти документы были отправлены в три адреса.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.