БЕЗОТЦОВЩИНА
БЕЗОТЦОВЩИНА
На зелененьком кусточке
Червячок во тьме блистал,
И качаясь на листочке
Тихой свет свой проливал.
Змей вияся протекает
Под кустом зеленым сим
И невинного пронзает
Жалом гибельным своим.
Что я сделал пред тобою?
Червячок упавши рек —
А зачем блестишь собою?
Змей сказал — и прочь потек.
Евгений Колысов{159}
Что я вам сделал?
Император Павел
Стояла зима 1800 года. Каждый божий день конногвардейский полк, по колено в снегу, проходил учения. Шеф вел себя как обычно — пьянел от бешенства, давал солдатам зуботычины, оскорблял офицеров. «Нельзя себе представить тех жестокостей, которым подвергал нас Константин и его Измайловские мирмидоны. Тем не менее дух полка нелегко было сломить, и страх Константина при одном упоминании о военном суде неоднократно сдерживал его горячность и беспричинную жестокость»{160}, — писал командир эскадрона конногвардейского полка Николай Александрович Саблуков. При Павле военные суды и в самом деле стали нелицеприятны — корнет легко мог засудить полковника.
Через год с лишним Кавалергардский полк наконец вернули в столицу. 1 февраля император со всем августейшим семейством переехал в Михайловский замок, устроенный как хорошая средневековая крепость — с рвами, откидными мостами, потайными лестницами и лабиринтом коридоров. Павел боялся. Тюрьмы были переполнены его подданными, облачившимися в слишком короткий кафтан, отрастившими слишком длинные волосы, недостаточно низко поклонившимися императору, надевшими жилет (якобинцы!). Спустя 30 лет Константин будет совершать те же печальные ошибки, арестовывать одетых не по форме, подозревать невинных — и тоже проспит заговор.
Пока же зрел заговор против Павла. Император делался всё подозрительнее, перестал выезжать и бывал только в окружавшем замок саду. Прислуга исправно чистила снег на дорожках. Во время одной из прогулок император вдруг остановил лошадь и, обернувшись к сопровождавшему его обер-шталмейстеру Сергею Ильичу Муханову, произнес: «Мне показалось, что я задыхаюсь и у меня не хватает воздуха, чтобы дышать. Я чувствовал, что умираю… Разве они хотят задушить меня?»{161}Через четыре дня он был задушен в собственной спальне.
В подозреваемых у Павла были все, кроме организатора заговора графа Палена, который умело отвел от себя всяческие подозрения. На слова Павла о том, что «хотят повторить 1762 год»{162}, Пален отвечал, что прекрасно знает об этом и даже участвует в составленном заговоре — с тем лишь, чтобы выяснить планы заговорщиков и оградить императора от всякой опасности. Император был убежден его доводами и окончательно уверился, что во главе заговора стоят его старшие сыновья. Александр и в самом деле был посвящен в замыслы Палена, однако требовал, чтобы граф дал слово — отцу сохранят жизнь. Граф слово дал с легкостью: «…надо было успокоить щепетильность моего будущего государя»{163}.
Вечером 11 марта терзаемый предчувствиями Павел арестовал Константина и Александра — кто, как не они, могли желать его смерти? Генерал-прокурор Обольянинов привел великих князей к повторной присяге. Ничего не ведавший кавалергардский полковник Саблуков, в тот день дежурный по полку, отправился в Михайловский замок, чтобы сдать рапорт шефу полка Константину Павловичу.
«Я застал Константина в трех-четырех шагах от двери… он имел вид очень взволнованный, — вспоминает Саблуков. — Я тотчас отрапортовал ему о состоянии полка. Между тем пока я рапортовал, великий князь Александр вышел… прокрадываясь, как испуганный заяц… В эту минуту… вошел император propria persona[13], в сапогах и шпорах, со шляпой в одной руке и тростью в другой и направился к нашей группе церемониальным шагом, словно на параде. Александр поспешно убежал в собственный апартамент; Константин стоял пораженный, с руками, бьющими по карманам, словно безоружный человек, очутившийся перед медведем. Я же, повернувшись по уставу на каблуках, отрапортовал императору о состоянии полка. Император сказал: “А, ты дежурный!” — очень учтиво кивнул мне головой, повернулся и пошел к двери… Когда он вышел, Александр немного открыл свою дверь и заглянул в комнату. Константин стоял неподвижно. Когда вторая дверь в ближайшей комнате громко стукнула, как будто ее с силой захлопнули, доказывая, что император действительно ушел, Александр, крадучись, снова подошел к нам.
Константин сказал: “Ну, братец, что скажете вы о моих? — указывая на меня. — Я говорил вам, что он не испугается!” Александр спросил: “Как? Вы не боитесь императора?” — “Нет, ваше высочество, чего же мне бояться? Я дежурный, да еще вне очередь; я исполняю мою обязанность и не боюсь никого, кроме великого князя, и то потому, что он мой прямой начальник, точно так же, как мои солдаты не боятся его высочества и боятся одного меня”. — “Так вы ничего не знаете?” — возразил Александр. “Ничего, ваше высочество, кроме того, что я дежурный вне очередь”. — “Я так приказал”, — сказал Константин. “К тому же, — сказал Александр, — мы оба под арестом”. Я засмеялся»{164}.
В этих сценах замечательна каждая подробность. Павел идет «церемониальным шагом», словно на параде, чтобы подчеркнуть официальность своих отношений с сыновьями — отныне все узы родства разорваны, перед ним только двое арестованных, двое подозреваемых подданных. Константина ужасает и поражает родительская немилость, руки бьются у него по карманам, как у безоружного. В этих бьющихся руках не только страх, но и чувство бессилия, сознание, что оправдаться невозможно. Он чувствует себя такой же жертвой, как и его загнанный отец. Посвященный в заговор Александр тоже трусит, но иначе, чем брат, — в отличие от Константина он понимает: на этот раз Павел близок к истине, как никогда. Саблуков догадывается о тучах, сгустившихся над царственной главой, но он ни во что не замешан и замешан быть не хочет. Поэтому полковник всячески пытается снять напряжение, разрядить обстановку, возможно, впрочем, и оттого, что недооценивает серьезность положения.
Константин советует Саблукову быть осторожнее и отправляет его домой. Но дома полковник проводит менее часа — императорский фельдъегерь снова приказывает ему явиться во дворец. Во дворце Павел говорит Саблукову, что его конногвардейцы — якобинцы, велит выслать полк из города и расквартировать по окрестным деревням. Караул Конного полка, дежуривший в тот вечер во дворце, отослан в казармы. Император уверен, что избавляется от изменившего ему полка и отсекает один из кровеносных сосудов заговора. В реальности же Конный полк, в отличие от семеновцев, заступавших в ночной караул, в заговоре не участвовал — Павел отсылал преданных ему людей.
Вернувшись в полк, Саблуков передает приказание императора: к четырем часам утра полк должен быть готов выступить из Петербурга. Дома полковник получает написанную поспешным почерком Константина записку:
«Собрать тотчас же полк верхом, как можно скорее, с полною амуницией, но без поклажи, и ждать моих приказаний. Константин Цесаревич». На словах цесаревич приказывает передать, что дворец окружен войсками и необходимо зарядить карабины и пистолеты боевыми патронами{165}. Его приказание противоречило повелению Павла — Константин велел полку быть в готовности без поклажи, и значит, полк мог вот-вот принять участие в событиях. Но каких? На чьей стороне предстояло ему сражаться? За кого был цесаревич — за отца или за заговорщиков?
Многие исследователи видели именно в этом приказании Константина свидетельство его явной причастности к заговору. В противном случае откуда он знал, что полк понадобится? Однако предположить это было совсем нетрудно — воздух в Михайловском замке был наэлектризован, и сам Константин, и Александр были арестованы, второй раз приведены к присяге, император вел себя еще более взвинченно, чем всегда, «дворец был окружен войсками» — мудрено было не догадаться, что катастрофа вот-вот разразится. И Константин дал распоряжение на случай, если заваруха начнется.
Он совершил и другой приуготовительный поступок — назначил Саблукова дежурить по полку вне очереди. Это было против существующих правил — полковник, эскадрон которого стоял в карауле (а эскадрон Саблукова был в тот день в карауле), дежурным по полку не назначался, просто потому что не мог одновременно присутствовать в казармах полка, как того требовали обязанности дежурного по полку, и проверять во дворце караулы. Тем не менее Константин отдал личное распоряжение о назначении Саблукова дежурным по полку — зачем? Чтобы отослать Саблукова в казармы, подальше от дворца и караулов? Не исключено. Но и это распоряжение могло обернуться не против, а за Павла. Цесаревич вполне мог назначить Саблукова дежурным по полку для того, чтобы полком в столь тревожный момент командовал человек честный, преданный и ему лично, и императору. Карабины и пистолеты пригодились бы для защиты власти отца.
По воспоминаниям участников событий, Пален убедил Александра не посвящать Константина в заговор под тем предлогом, что цесаревич может открыть тайну Павлу, то есть погубить Александра, занять его место и стать наследником. Понятно, что подобного утонченного коварства у Константина не было и в мыслях — в этом сценарии так и чувствуется паленский почерк, — но Александр к совету Палена прислушался и не сообщил брату ни о чем. Но и узнай Константин о готовящемся заговоре, скорее всего он ни за что не решился бы открыться отцу. Признание предполагает доверительность в отношениях, а доверия между отцом и сыном давно не существовало, бездна, разделяющая их, день ото дня лишь углублялась, как и страх цесаревича перед императором. Явись Константин перед Павлом, расскажи ему о грядущем перевороте — какова была бы реакция императора, известного своей непредсказуемостью? Не погубил бы этим признанием Константин не только Александра, но и себя? Нет, цесаревич слишком боялся. Очевидно, что и Пален прекрасно это понимал и, говоря Александру одно, опасался совсем другого: Константин вряд ли пошел бы к отцу, но он мог попытаться отговорить от участия в заговоре старшего брата — а это в замыслы генерал-губернатора отнюдь не входило.
Павел же к марту 1801 года не доверял Константину настолько, что в момент, когда убийцы ворвались в императорскую спальню, принял за Константина одного из заговорщиков, несколько напоминавшего фигурой цесаревича. Принял оттого, что слишком ожидал его здесь увидеть. «И ваше высочество здесь?» — произнес Павел фразу, смысл которой был для окружающих очевиден и отсылал к историческому: «И ты, Брут?»
Император заблуждался, Константина среди его убийц не было. Позднее цесаревич любил повторять, что в ту мартовскую ночь он «крепко спал»{166}. В атмосфере, пронизанной тревогой, после вторичной присяги и вечерней встречи с императором «нужен был особый талант, чтобы спокойно заснуть», — язвительно, замечает Н.Я. Эйдельман{167}. Записка цесаревича Саблукову о сборе полка также выдает готовность Константина к любому развитию событий, вовсе не предполагающих крепкого сна. Тем не менее вполне возможно, что молодой организм взял свое и Константин всё же уснул.
Вот как он сам вспоминал в 1826 году о происшедшем: «Я ничего не подозревал и спал, как спят в 20 лет. Платон Зубов пьяный вошел ко мне в комнату, подняв шум. (Это было уже через час после кончины моего отца.) Зубов грубо сдергивает с меня одеяло и дерзко говорит: “Ну, вставайте, идите к императору Александру. Он вас ждет”. Можете себе представить, как я был удивлен и даже испуган этими словами. Я смотрю на Зубова: я был еще в полусне и думал, что мне все это приснилось. Платон грубо тащит меня за руку и подымает с постели; я надеваю панталоны, сюртук, натягиваю сапоги и машинально следую за Зубовым. Я имел, однако, предосторожность захватить с собой мою польскую саблю, ту самую, что подарил мне князь Любомирский в Ровно; я взял ее с целью защищаться в случае, если бы было нападение на мою жизнь, ибо я не мог себе представить, что такое произошло. Вхожу в прихожую моего брата, застаю там толпу офицеров, очень шумливых, сильно разгоряченных, а Уварова, пьяного, как и они, сидящего на мраморном столе, свесив ноги. В гостиной моего брата я нахожу его лежащим на диване в слезах, как и императрица Елизавета. Тогда я только узнал об убийстве моего отца. Я был до такой степени поражен этим ударом, что сначала мне представилось, что это был заговор извне против всех нас»{168}.
Итак, Константину показалось даже, что заговор направлен против всего семейства, но он быстро понял свою ошибку. Вместе с Александром в ту же ночь великий князь отправился в Зимний дворец, покинув опасный Михайловский замок, кишащий нетрезвыми офицерами и солдатами, из которых, возможно, не все были готовы присягнуть новому императору. Сюда же в безопасный Зимний Александр настойчиво приглашал и мать, Марию Федоровну, но овдовевшая императрица несколько часов не желала признать сына законным императором — в надежде на то, что сама возглавит государство. Силы были не равны, все попытки Марии Федоровны завладеть ситуацией натыкались на жесткий отпор, в итоге императрица оказалась буквально заперта и вынуждена была смириться. В шестом часу утра Мария Федоровна, надев глубокий траур, отправилась в Зимний дворец{169}.
Здесь же собрались к утру и офицеры, участвовавшие в ночных событиях. Увидев их в одной из дворцовых зал, Константин Павлович навел на них лорнет и «как будто про себя, но громко» сказал: «Я всех их повесил бы»{170}. Вряд ли участник заговора отозвался бы так о своих сообщниках.
Всю дальнейшую жизнь Константин, в отличие от Александра, не страдал угрызениями совести. Конечно, цесаревич вообще не склонен был к рефлексии и анализу собственных поступков, и, похоже, совесть в принципе редко его мучила. Но отцеубийство — дело особенное. Константин же всегда вспоминал об отце легко, слишком легко даже и для косвенного убийцы.
Вскоре после трагедии Константин Павлович заговорил о нежелании царствовать. Пригласив Саблукова к себе в кабинет, он запер за собой дверь и сказал: «Ну, Саблуков, хорошая была каша в тот день!» — «Действительно, ваше высочество, хорошая каша, — ответил Саблуков, — и я очень счастлив, что в ней был ни при чем». — «Вот что, друг мой, — сказал торжественным тоном великий князь, — скажу тебе одно, что после того, что случилось, брат мой может царствовать, если это ему нравится; но если бы престол когда-нибудь должен был перейти ко мне, я несомненно бы от него отказался»{171}.
Убийство императора цесаревич простодушно называет кашей. Спасительная ли то ирония, уберегающая от излишних сантиментов, откровенный цинизм, радость ли, что удалось выбраться невредимым, или всё вместе? Слова Саблукова, который напоминает о своей верности Павлу, Константин пропускает мимо ушей, со столькими неверными он уже успел к тому времени сдружиться, что ему явно не хочется продолжать тему. Любопытнее всего здесь отказ от царствования. Причины отказа не этические, дело совсем не в том, что престол, обагренный кровью отца, занимать не хочется. Цесаревичу просто страшно. Принять управление Российским государством было, по мнению Константина, равносильно подписанию смертного приговора. И дед его, Петр III, и отец кончили одинаково плохо. Избавиться от страха смертного можно было единственным способом — никогда не становиться русским царем! «Помнили, — писал в своих воспоминаниях декабрист С.П. Трубецкой, — что Константин много раз говорил, что царствовать не хочет, и прибавлял: “Меня задушат, как задушили отца”»{172}. Это была или паранойя, или смутное предчувствие. Однако чтобы оказаться задушенным, не обязательно было царствовать в России: 30 лет спустя совсем в другой стране и при иных обстоятельствах Константина едва не убьют в его собственной спальне.
Пока же российская нация задышала в полные легкие. Благородный, рыцарственный деспот переселился в иные эмпиреи. Исчезли вечный страх, дрожь, опасения, атмосфера всеобщей подавленности и мрака. Не скрывал радости и Константин Павлович. Его недоброжелатели воспринимали это как улику, свидетельство виновности, но всё объяснялось проще: бьющиеся по карманам руки замерли, «медведя» убили. Царствие Небесное, вечный покой.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.