Глава пятнадцатая ТРИУМФ ВОЛИ
Глава пятнадцатая
ТРИУМФ ВОЛИ
В мае 1941 года, бросив взгляд на множество написанных романов, повестей, рассказов, пьес и сценариев, Александр Беляев признался: «Мне самому как-то больше всего нравится „Властелин мира“…»[237]
Больше всего, как правило, любят то, что тяжело досталось… А на долю «Властелина мира» выпала нелегкая судьба. Прежде всего — трудности с публикацией. В 1925–1926 годах Беляев сотрудничал всего с двумя журналами: «Жизнь и техника связи» (по месту службы) и «Всемирный следопыт». Других журналов, готовых печатать приключенцев и фантастов, ни в Москве, ни в Ленинграде не было. И всё, написанное Беляевым в эти годы — восемь повестей и рассказов, а также 15 статей, прошло через них. Лишь один рассказ — «Человек, который не спит» из вагнеровского цикла — впервые увидел свет не в журнале, а в авторском сборнике «Голова профессора Доуэля» (1926). Но в девятом номере «Всемирного следопыта» за 1926 год был напечатан отрывок из этого рассказа (под названием «Мир в стеклянном шаре»)… Да, только отрывок, да небольшой — всего на две страницы, но мимо журнала и этот рассказ не прошел!
А тут не рассказ — роман!
Конечно, жаловаться на невнимание со стороны редакции Беляев не мог — в 1925–1926 годах его произведения появились в половине всех номеров «Всемирного следопыта»!.. Хорошо, редактор считает, что Беляева в журнале слишком много. Ну, дай объявление, мол, с будущего — 1927 года журнал начинает печатать новый роман любимого писателя!
Но нет — ни романа, ни объявления!
И тогда Беляев отправился по знакомому пути — в газету. Причем в центральную! Не в «Правду», конечно, и не в «Известия» — они романов не печатали, а в самую популярную — «Гудок». И хотя ничего железнодорожного и паровозного в романе не было, газета роман взяла[238] — на своих условиях: публикация открылась сразу с середины. То, что этому предшествовало, пересказали скороговоркой. Внесли и кое-что свое — но об этом позже…
Печатных откликов на «гудковскую» публикацию не было, но роман был замечен. По крайней мере одним читателем…
В «Гудке» роман начинался со второй половины четвертой главы второй части — с репортерской заметки «Массовый психоз»:
«Вчера вечером в городе наблюдалось странное явление. В одиннадцать часов ночи в продолжении пяти минут у многих людей появилась навязчивая идея, вернее, навязчивый мотив известной немецкой песенки „Ах, мейн либер Августин“. У отдельных лиц, страдающих нервным расстройством, навязчивые идеи или мотивы бывали и раньше. Необъяснимой особенностью настоящего случая является его массовый характер.
Один из сотрудников нашей газеты сам оказался жертвой этого психоза. Вот как он описывает событие:
— Я сидел со своим приятелем, известным музыкальным критиком, в кафе. Критик, строгий ревнитель классической музыки, жаловался на падение музыкальных вкусов, на засорение музыкальных эстрад пошлыми джаз-бандами и фокстротами. С грустью говорил он о том, что все реже исполняют великих стариков: Бетховена, Моцарта, Баха… Я внимательно слушал его, кивая головой, — я сам поклонник классической музыки, — и вдруг с некоторым ужасом я заметил, что мысленно напеваю мотив пошленькой песенки — „Ах, мейн либер Августин“… — Что, если бы об этом узнал мой собеседник, — думал я, — с каким бы презрением он отвернулся от меня? Он продолжал говорить, но будто какая-то навязчивая мысль преследовала и его… От времени до времени он даже встряхивал головой, точно отгонял надоедливую муху. Недоумение было написано на его лице… Наконец критик замолчал и стал ложечкой отбивать по стакану такт, и я был поражен, что удары ложечки в точности соответствовали такту песенки, проносившейся в моей голове… У меня вдруг мелькнула неожиданная догадка, но я еще не решался высказать ее, продолжая с удивлением следить за стуком ложечки.
Дальнейшее событие ошеломило всех.
— Зуппе. „Поэт и крестьянин“! — анонсировал дирижер, поднимая палочку.
Но оркестр вдруг заиграл „Ах, мейн либер Августин“…
Заиграл в том же темпе и том же тоне!.. Я, критик и все сидевшие в ресторане поднялись, как один человек, и минуту стояли, будто пораженные столбняком. Потом вдруг все сразу заговорили, возбужденно замахали руками, глядя друг на друга в полном недоумении. Было очевидно, что эта навязчивая мелодия преследовала одновременно всех… Незнакомые люди спрашивали друг друга, и оказалось, что так оно и было. Это вызвало чрезвычайное возбуждение. Ровно через пять минут явление прекратилось. По наведенным нами справкам, та же навязчивая мелодия охватила почти всех живущих вокруг Биржевой площади и Банковской улицы. Многие напевали мелодию вслух, в ужасе глядя друг на друга. Бывшие в опере рассказывают, что Фауст и Маргарита вместо дуэта „О, ночь любви“ запели вдруг под аккомпанемент оркестра „Ах, мейн либер Августин“… Несколько человек на этой почве сошли с ума и отвезены в психиатрическую лечебницу.
О причинах возникновения этой странной эпидемии ходят самые различные слухи. Наиболее авторитетные представители научного мира высказывают предположения, что мы имеем дело с массовым психозом, хотя способы распространения этого психоза остаются пока необъяснимыми. Несмотря на невинную форму этого „заболевания“, общество чрезвычайно взволновано им по весьма понятной причине: все необъяснимое, неизвестное пугает, поражает воображение людей. Притом высказываются опасения, что „болезнь“ может проявиться и в более опасных формах. Как бороться с нею? Как предостеречь себя? Этого никто не знает, как и причин ее появления. В спешном порядке создана комиссия из представителей ученого мира и даже прокуратуры, которая постарается раскрыть тайну веселой песенки, нагнавшей такой ужас на обывателей».
Для массового газетного читателя Беляев дает перевод: «Ах, мейн либер Августин» — «Ах, мой милый Августин!»
Мы привели столь обширную цитату по нескольким причинам. Во-первых, чтобы указать на ошибки: песенка об Августине названа «пошленькой» и, наряду с «пошлыми джаз-бандами и фокстротами», должна служить образцом современного «падения музыкальных вкусов». Беляев почему-то забыл, что в своей сказке «Свинопас» Андерсен назвал «Милого Августина» старинной песенкой, а сказано это было в 1841 году — за пять лет до появления увертюры Франца фон Зуппе «Поэт и крестьянин» («Dichter und Bauer»)… Да и сама песенка не немецкая, а австрийская…
Короче, Беляев ошибся абсолютно во всем… — и при этом попал в точку!
Слова «болезнь», «заболевание», поставленные в спасительные кавычки, — это не пугливая ирония газетного репортера, а самая суть: песенку «Ах, мой милый Августин!» сочинили в 1679 году в Вене, пораженной эпидемией чумы. И рассказано в песне про то, как пьяница Августин свалился в яму, а проснулся в окружении трупов. Его и самого приняли за бездыханный труп:
Rock ist weg, Stock ist weg,
Augustin liegt im Dreck,
O, mein lieber Augustin,
Alles ist hin.
Нет одежды, трости нет,
Августин лежит в дерьме…
Ах, мой милый Августин,
Вот и всё, тебе кранты!
Вот и в нынешнем 1926 году на Берлин катится новая чума… С одной только разницей — куда страшнее. Психическая! Когда люди перестают быть собой.
А теперь вторая причина обширного цитирования — сравните два отрывка, приведенный выше и такой:
«Городской зрелищный филиал помещался в облупленном от времени особняке в глубине двора и знаменит был своими порфировыми колоннами в вестибюле. Но не колонны поражали в этот день посетителей филиала, а то, что происходило под ними.
Несколько посетителей стояли в оцепенении и глядели на плачущую барышню, сидевшую за столиком, на котором лежала специальная зрелищная литература, продаваемая барышней. В данный момент барышня никому ничего не предлагала из этой литературы и на участливые вопросы только отмахивалась… <…>
Поплакав, барышня вдруг вздрогнула, истерически крикнула:
— Вот опять! — и неожиданно запела дрожащим сопрано:
Славное море священный Байкал…
Курьер, показавшийся на лестнице, погрозил кому-то кулаком и запел вместе с барышней незвучным, тусклым баритоном:
Славен корабль, омулевая бочка!..
К голосу курьера присоединились дальние голоса, хор начал разрастаться, и, наконец, песня загремела во всех углах филиала. <…>
Слезы текли по лицу девицы, она пыталась стиснуть зубы, но рот ее раскрывался сам собою, и она пела на октаву выше курьера:
Молодцу быть недалечко!
Поражало безмолвных посетителей филиала то, что хористы, рассеянные в разных местах, пели очень складно, как будто весь хор стоял, не спуская глазе невидимого дирижера»…[239]
Как наверняка помнит читатель, такой неудержимой любовью к вокалу сотрудников зрелищного филиала заразил клетчатый сукин сын Коровьев…
Но финал в обоих случаях был одинаков:
«Через четверть часа к решетке в Ваганьковском подъехали три грузовика, и на них погрузился весь состав филиала во главе с заведующим.
<…> Прохожие, бегущие по своим делам, бросали на грузовики лишь беглый взгляд, ничуть не удивляясь и полагая, что это экскурсия едет за город. Ехали, действительно, за город, но только не на экскурсию, а в клинику профессора Стравинского».
Откуда взялось принудительное пение в «Мастере и Маргарите»? Откуда-откуда?.. — из «Властелина мира»![240]
Тут и доказательств никаких не требуется — в 1926 году Булгаков все еще состоял в «Гудке» постоянным фельетонистом. Ну и, понятно, не мог удержаться, чтобы не прочесть забавный романчик. Глазу тоже полагается отдых от железнодорожной тоски…
Не уверен, что Булгаков прочел все напечатанные в газете романные главы… Скорее, читал он их от случая к случаю, в дни, когда сдавал очередной фельетон… Но номер от 13 ноября Булгаков точно держал в руках. И главу двенадцатую — «Московские гости» (в книге вторая глава части третьей под названием «Охотники на львов») проглядел очень даже внимательно:
«— Скажите, господин Штерн, если я не ошибаюсь, вы не русский?
— Да, я не русский, — ответил Штерн.
— А вы… давно живете в России?
— Около трех лет.
Вежливость не позволяла продолжать этот разговор, похожий на допрос. И все же Эльза неожиданно для себя спросила:
— А раньше где вы жили?
Штирнер рассмеялся самым добродушным образом. <…>
— Где я жил раньше и вообще, что было со мной раньше, это — загадка для меня самого. Не верите? Спросите моих товарищей. Я абсолютно не помню ничего, что было со мной до приезда в Москву, и это „забвение“ в первое время крайне угнетало меня. Я обращался за советами к профессорам, и они находили у меня какое-то сложное психическое заболевание с мудреным названием что-то вроде „шизофрении“. При этом заболевании человек может как бы утратить свою личность, память о прошлом…»
А теперь раскроем первую главу булгаковского романа:
«— Извините меня, что в пылу нашего спора забыл представить себя вам. Вот моя карточка, паспорт и приглашение приехать в Москву для консультации. <…>
— Вы немец? — осведомился Бездомный.
— Я-то? — переспросил профессор и вдруг задумался. — Да, пожалуй, немец… <…>
— Простите, — после паузы заговорил Берлиоз, поглядывая на мелющего чепуху иностранца, — при чем здесь подсолнечное масло… и какая Аннушка?
— Подсолнечное масло здесь вот при чем, — вдруг заговорил Бездомный, очевидно, решив объявить незваному собеседнику войну, — вам не приходилось, гражданин, бывать когда-нибудь в лечебнице для душевнобольных?
— Иван!.. — тихо воскликнул Михаил Александрович.
Но иностранец ничуть не обиделся и превесело рассмеялся.
— Бывал, бывал и не раз! — вскричал он, смеясь, но не сводя несмеющегося глаза с поэта, — где я только не бывал! Жаль только, что я не удосужился спросить у профессора, что такое шизофрения. Так что вы уж сами узнайте это у него, Иван Николаевич!»
Вот, кстати, и доказательство того, что Булгаков читал роман Беляева в газетном, а не книжном виде — в книге о шизофрении и слова нет…
Пришло время от читателей (пусть и именитых) века прошлого перейти к читателям нынешним.
Итак: «В романе практически все главные персонажи имеют реальных прототипов. Прообразом изобретателя Людвига Штирнера, открывшего научный способ подчинять себе волю других людей, послужил известный в 1920-х годах аферист Ширер, который якобы открыл „лучи смерти“ и с их помощью мог взрывать мины, поджигать вещи и даже управлять механизмами»[241].
Тут прямо не знаешь, что и делать… То ли ломать голову над тем, какое отношение «лучи смерти» имеют к передаче мысли на расстоянии? То ли поражаться отваге Е. Харитонова, вызывающего на себя огонь критиков? Ведь никакого Ширера в природе отродясь не существовало! Зато был некто с именем вовсе непохожим — Гарри Гриндел Мэтьюс (Harry Grindell Matthews), английский физик, много занимавшийся беспроводной телефонией и разработавший технику звукозаписи с помощью светового луча. А в 1924 году все газеты принялись наперебой рассказывать об изобретенных Мэтьюсом «лучах смерти» — электрически заряженных лучах света, способных остановить двигатель летящего самолета, взорвать на расстоянии пороховой заряд и зажарить живое существо (мышь). Что там было на самом деле, никто толком не знал, но поговаривали, что британское правительство убийственный прожектор у Мэтьюса купило. Обо всем этом Беляев мог, например, прочесть в первом номере журнала «Радио» за 1924 год. Но и журналисты никакой связи между «лучами смерти» и телепатией не углядели. Куда больше смахивает на «гиперболоид» или лазер…
А вот два других изобретения Мэтьюса известны каждому — это автопилот и уличные фонари, автоматически включающиеся с наступлением сумерек.
Откуда ж тогда взялся беляевский Штирнер?
Ответ дал сам Александр Беляев. В неподписанном предисловии к газетной публикации он так прямо и написал:
«Штирнер бросает вызов целым государствам. Как его однофамилец — философ Штирнер, — он хочет быть „единственным“, он хочет сделать мир своею собственностью… Он хочет стать властелином мира».
То есть — Макс Штирнер (настоящее имя Иоганн Каспар Шмидт) — немецкий философ, автор книги «Единственный и его собственность». Написанная в 1844 году, она вышла в русском переводе лишь в 1907-м и сразу же стала бестселлером. Конечно, вычитывали из нее совсем не то, что вложил в книгу автор, — случилось так, что до Штирнера русская публика уже любила Ницше. И если первая часть книги называлась «Человек», то название второй — «Я» — понималось исключительно как «Сверхчеловек». Понятно, что в книге, написанной в год рождения Ницше, ни о чем подобном и речи быть не могло, но автор, 50 лет как покойный, оправдаться уже не мог.
Таким эпигоном Ницше, только еще более отвратительным, Штирнер в памяти и остался.
Вряд ли случаен и выбор названия романа — это «Le ma?tre du monde», один из последних (1904) романов Жюля Верна. Здесь вызов миру еще раз бросает инженер Робур, герой романа «Робур-завоеватель» (1886). В русских переводах конкурировали несколько названий: «Властелин мира», «Владыка мира», «Властелин над миром»… Но победил «Властелин мира» из сойкинского «Полного собрания сочинений» в 88 томах…
Прототипы имеются еще у двух персонажей романа. В образе русского изобретателя Каминского выступает Бернард Бернардович Кажинский, по официальной специальности инженер-ветроэнергетик. Но в 1923 году Ассоциация натуралистов (она же: Союз самоучек) выпустила его брошюру «Передача мыслей: Факторы, создающие возможность возникновения в нервной системе электромагнитных колебаний, излучающихся наружу»[242].
В брошюре Кажинский изложил свою гипотезу, согласно которой мозг — это радиоприемник и радиопередатчик одновременно. А раз так, человек может передавать свои мысли и чувства окружающим, не тревожа воздушную среду звуковыми колебаниями. Прямо — из мозга в мозг, посредством радиоволн. Кажинский верил, что трудности в доказательстве его гипотезы чисто технические — нужно только добыть деньги на строительство усилителя мозговых волн. Так он при своем убеждении и остался, через четыре десятка лет выпустив книжку «Биологическая радиосвязь». Аргументы же в пользу своей гипотезы он находил повсюду:
«В книге индийского автора Рамачарака „Основы миросозерцания индийских йогов“ (СПб., 1907) об этом говорится так: „…что касается телепатического физического органа, посредством которого мозг получает колебания или волны мысли, исходящие из умов других людей, то этим органом служит находящееся вблизи центра черепа, почти прямо над верхушкой позвоночного столба, в мозгу, небольшое тело или железа красновато-серого цвета, конусообразной формы, прикрепленное к основанию третьего мозгового желудочка, впереди мозжечка. Железа состоит из нервного вещества, заключающего в себе тельца, похожие на нервные клетки и содержащие небольшие скопления известковых частиц, иногда называемых „мозговым телом“. Эта железа известна западной науке под названием „шишковидной“ железы, что соответствует ее форме, похожей на еловую шишку. Западные ученые считали все время, что функции этого органа не исследованы. Некоторые из анатомов, однако, отмечают тот факт, что этот орган бывает большей величины у детей, нежели у взрослых, и более развитым у взрослых женщин, чем у мужчин, что, в сущности, очень знаменательно. Йоги знали уже много столетий тому назад, что эта шишковидная железа… является органом телепатического общения“»[243].
Кажинский, наверное, так никогда и не узнал, что йог Рамачарака — не йог, не Рамачарака и не индус, а Уильям Уокер Аткинсон (William Walker Atkinson) — американский адвокат (1862–1932). Занятия юриспруденцией повергли его в черную меланхолию, и тогда он обратился к оккультизму. Решив, что выздоровел, стал энергично и под многими псевдонимами обращать в индийскую веру других. Но сам до Индии так и не доехал[244].
Эксперименты по передаче мыслей Кажинский проводил совместно с дрессировщиком Владимиром Леонидовичем Дуровым (1863–1934), назвавшим свою школу цирковых животных Лабораторией зоопсихологии. Научного признания труды лаборатории не получили, но в роман Беляев его ввел — под именем Дулова. Затем переименовал в Дугова. Причины переименования понятны: настоящая фамилия произведена от корня «дур», того же, что в слове «дурак». Но и фамилия Дулов тоже может вызвать нежелательную ассоциацию — со словом «дуля»!..
А теперь поговорим о романе. Напомним его содержание, воспользовавшись аннотацией, написанной самим Беляевым для газеты «Гудок»:
«Банкир Карл Готлиб погиб под колесами вагона, сбитый с ног собакой своего секретаря — Штирнера. Огромное наследство Готлиба должно перейти к его брату и племяннику — Оскару и Рудольфу Готлибам. Однако при вскрытии завещания оказалось, что Карл Готлиб завещал свое имущество своей стенографистке Эльзе Глюк. Законные наследники, Готлибы, предъявляют иск о недействительности завещания. Но неожиданно на суде старший наследник Оскар Готлиб отказывается от иска. Эльза Глюк становится миллиардершей. Она любит юрисконсульта покойного Готлиба — Зауера — и пользуется его взаимностью. Но по необъяснимой причине Зауер женится на машинистке Готлиба, подруге Эльзы — Эмме Фит. А сама Эльза Глюк вдруг чувствует любовь к секретарю покойного банкира — Штирнеру. Людвиг Штирнер делается фактическим владельцем банка. Он с неслыханным успехом ведет биржевую игру, побеждая всех конкурентов и, в конце концов, сосредоточивает в своих руках весь частный капитал страны, а затем и всю промышленность. На фабриках и заводах он вводит каторжный режим. Рабочие начинают забастовку; однако их настроение неожиданно изменяется: они делаются покорными рабами Штирнера. Его влияние растет.
После того, как Штирнер проделал несколько опытов массового внушения, с ним начало борьбу сначала германское правительство, а затем — Америка. Но попытки вооруженной борьбы окончились неудачей: когда агент угрозыска Кранц и Готлиб пошли убить Штирнера, последний посредством внушения заставил их брить его и чистить ему платье; воинские части, шедшие в атаку на дом Штирнера, вдруг в панике повернули назад; в другой раз артиллеристы, которые должны были обстрелять дом Штирнера, повернули пушки в обратную сторону. Тогда Зауер и Готлиб отправляются в Москву к русскому ученому Каминскому, который, как и Штирнер, работал над усовершенствованием способов передачи мысли на расстоянии. Каминский сообщает Зауеру и Готлибу результаты своих работ; начинается борьба Каминского со Штирнером.
Каминский, Готлиб и Зауер, приблизившись к Берлину, атакуют Штирнера. Но Каминский, забыв оградить себя сеткой, попадает в сферу мыслеизлучений Штирнера, приходит к нему в дом и становится его пленником. Однако, встретясь с Каминским, Штирнер сознается, что он, поставив себя в центре мира и оторвавшись от человеческого общества, попал в тупик. Тогда Штирнер внушает себе забвение собственной личности, становится Штерном и навсегда уходит из дома»[245].
В аннотации пересказано содержание двух первых частей романа, но есть еще и третья. В ней Эльза Глюк поселилась на берегу океана в забытой богом африканской глуши, не поддерживая никакой связи с внешним миром. Но однажды в бухту заходит яхта и на берег сходят трое мужчин европейской наружности. Это Каминский, Дулов (Дугов) и Штирнер-Штерн. В Африку их привело желание пополнить московский зоопарк новыми экземплярами. При этом выясняется, что Штерн-Штирнер теперь проживает в Москве, начисто утратил память о своем прошлом и совершенно искренне считает Штирнера чудовищем. По просьбе Эльзы Каминский на четверть часа возвращает Штерну память, и тот заявляет о полной своей непричастности к гибели банкира Готлиба. Эльза облегченно вздыхает, а Штирнер вновь становится Штерном. После чего хозяйка дома по просьбе гостей играет на рояле «Лебедя» Сен-Санса. До этого момента можно было не задумываться, отчего, сменив имя, Эльза Глюк избрала невзрачную фамилию Беккер. Теперь объяснилось и это — беккеровский рояль.
Очарованные музыкой герои расходятся по спальням, намереваясь утром отправиться на ловлю диких зверей.
До этого места содержание книжной и газетной версий романа практически совпадает. А дальше пути газеты и книги расходятся.
Заключительная глава газетного романа называется «Властелин мира». Поскольку речь пойдет всего об одной главе, и с 1926 года она не перепечатывалась, приведем ее полностью:
«Еще до восхода солнца путники вышли из дома.
— Все в сборе? Где проводники? — спросил Дулов.
— Они сейчас придут, — ответила Эльза и ударила в небольшой гонг, висящий у веранды. Два чернокожих выбежали из флигеля и присоединились к охотникам.
— Ну, вот, теперь все, — сказал Дулов. — Идем же! Что вы, Качинский?
Но Качинский не двигался. Он стоял сосредоточенный, как будто прислушивался к чему-то.
Дулов шевельнул бровями и тихо сказал, обращаясь к Эльзе:
— Очевидно, с ним говорят из Москвы… Так рано? Что-то срочное.
А Качинский вынул из кармана коробочку, которую уже видела Эльза, приложил к виску и сосредоточился еще больше; губы его плотно сжались, и он даже прикрыл глаза. Потом вздохнул, спрятал коробочку и сказал:
— К сожалению, наша охота отменяется…
— Почему? — спросила недовольно Эльза.
— Приказ из Москвы, — ответил Качинский… Мы должны, не теряя ни минуты времени, отправиться в обратный путь…
— Что-нибудь серьезное? — спросил озабоченно Дулов.
— Да, нам придется охотиться на более крупную дичь.
— Более крупную, чем львы? — с удивлением спросила Эльза.
— По крайней мере, на более опасную…
— Война? — спросил Дулов.
— Уже! — отозвался Штирнер.
— Да, уже, — ответил Качинский. — Для нас это не было неожиданностью. Вопрос был во времени…
— Но с кем? — опять спросила Эльза.
— Со всем миром! — ответил Качинский.
Дулов уже дал мыслеприказ, и на яхте лихорадочно готовились к отплытию.
Пока шли все эти сборы, Качинский объяснял Эльзе положение вещей.
— С тех пор, как в руках нашего правительства оказалось новое могучее орудие, все буржуазные государства стали готовиться к борьбе с нами. Мы оставались верны нашей миролюбивой политике и не выступали зачинщиком…
— Тут были и другие причины, — усмехнулся Дулов.
— Ну, конечно, — ответил Качинский, — как бы то ни было, не мы первые бросаем вызов. Ну-с, простите за беспокойство. Позвольте поблагодарить вас за приют…
— Я провожу вас, — сказала Эльза дрогнувшим голосом.
Путники спустились к берегу.
— Прощайте, — сказала Эльза, протягивая руку Штирнеру.
— Лучше скажите: до свидания. По крайней мере, я надеюсь вернуться живым с войны, значит, мы еще встретимся. Думаю, что ни одной капли крови не прольется в этой войне, хотя она будет войной не на жизнь, а на смерть — войной между старым и новым миром…
— Паруса подняты! — торопил Качинский.
Путники наскоро попрощались, уселись в шлюпку и скоро взошли на борт яхты. Стоя на борту, они махали оттуда шляпами и платками. Эльза с берега следила за яхтой. Огненный шар солнца поднялся из-за горизонта и залил красным светом яхту. И развевающиеся в руках платки были красны, как поднятый брейта-вымпел. Попутный ветер надул паруса и яхта легко понеслась вперед…
Штирнер, Качинский и Дулов сидели молча. Они слушали вести из Москвы. Штирнер оказался не совсем прав. Без крови не обошлось и в этой войне.
Хотя война и не была неожиданностью, но момент начала войны никто не мог предугадать. И прежде, чем были пущены в ход мыслепередатчики, враг успел сбросить несколько бомб с аэропланов на пограничные города, истребив несколько сот мирных жителей. Однако на этом и кончились успехи врагов. Мощные мыслепередатчики излучили внушение вражеским летчикам, которые снизили свои аэропланы на русской территории и были взяты в плен. В то же время была пущена вдоль всей границы „заградительная паническая волна“! Ни один вражеский солдат не мог переступить этой зоны. Люди и лошади в панике бежали.
В таком положении были события через несколько минут после начала войны. Невидимая, но непреодолимая стена мыслеволн ограждала территорию союза от всех натисков врага. Не только армия и воздушный флот, но и подводные суда были бессильны перед этой невидимой преградой. Мыслеволны проникали сквозь воду и стенки подводных лодок, хотя и с некоторой потерей мощности. Границы государства были в полной безопасности.
Но все же присутствие Качинского, ведавшего всем делом мыслепередачи, было необходимо. Его вызывали на заседание военно-революционного совета для обсуждения плана дальнейших действий.
Дело было спешное. И путешественники, прибыв в порт, решили не плыть на пароходе, а лететь на аэроплане.
То обстоятельство, что аэроплан и его команда принадлежали французам, нисколько не смущало путников.
Они смело подошли к аэродрому.
Хмурый, озабоченный офицер подошел к ним и довольно грубо сказал:
— Кто вы? Что вам угодно?
Качинский не ответил. Он только внимательно посмотрел в глаза офицера.
— Выводите аэроплан из ангара! — вдруг крикнул офицер, обращаясь к стоявшему механику.
Все зашевелились.
Качинский, Штирнер и Дулов, находясь в стане врагов, чувствовали себя как дома. Они спокойно вошли в кабинку аэроплана. Моторы загудели, стальная птица сорвалась с земли и, разрывая воздух крыльями, полетела на север — к Москве.
Заседание совета уже началось в тот момент, когда аэроплан пересекал Средиземное море. Еще тысячи километров отделяли Качинского от Москвы, но это не помешало ему принимать участие в совещании. Совещание длилось недолго. На этом совещании решено было к мерам физического истребления армии противника не прибегать.
— Мы в силах, — сказал председатель Революционного военного совета, — внушить солдатам враждебной армии какую угодно мысль. Если бы мы захотели, мы могли бы заставить их перегрызть друг другу горло. Но зачем истреблять без цели столько рабочих рук? Они пригодятся для лучшего. Мы никогда не стремились к жестокости ради жестокости. Физическое истребление просто перестало быть средством для достижения целей, которые теперь мы можем достигнуть иначе. А поэтому для начала отдайте, Качинский, приказ нашим инженерам передать солдатам вражеской армии мысль о том, чтобы они бросали оружие и расходились по домам. Война окончена.
— Есть! — мысленно отвечал Качинский. — Для такой хорошей мысли, я думаю, не потребуется даже пускать усилитель на полную мощность.
Пауза…
Через некоторое время члены совета узнали о результатах.
— Действует, — сообщали с фронта, — солдаты уходят, распевая песни.
— Вот так-то лучше, — мыслил председатель.
— Ну-с, а с господами министрами, президентами и прочими высокими особами что мы будем делать?
— Они достойны смерти, — подумал один из членов совета.
— Конечно! — ответил председатель. — И они умрут. Господа умрут. Но среди них тоже есть дюжие ребята. А для дюжих рук всегда найдется работа.
Члены совета улыбнулись.
— Мы убьем господ, — продолжал председатель, — и убьем не физически, а только часть их сознания. Мы совершенно изменим их личность, и они будут нам совершенно не страшны. Неплохо, если они поработают на шахтах, — нам нужно много угля. Впрочем, если со мной не все согласны, этот вопрос пусть решает правительство. В сущности говоря, это уже не военный, а политический вопрос. Война окончена, и нам, военным, пожалуй, вообще больше делать нечего. Придется перейти на другое „производство“, — с улыбкой подумал председатель.
Заседание Рев. военного совета было окончено, и Качинский, летя уже над территорией Венгрии, принял участие в заседании правительства.
Это заседание было более продолжительным. Надо было решить вопросы об организации всемирного союза советских социалистических республик. Однако и этот вопрос в общих чертах был решен скорее, чем можно было предполагать. Конституция СССР давала уже готовые формы. Нужно было лишь разослать соответствующие мыслепередачи.
— Работы еще много, бесконечно много, — мысленно говорил Качинский Дулову, — организовать единое мировое хозяйство, единую трудовую коммуну. Но при помощи нашего орудия — мысли, не знающей преграды, мы справимся и с этим!
Еще несколько часов полета, и гиперавион опустился на московском аэродроме. Когда путники сошли на землю, Качинский передал Штирнеру мысль, положив ему руку на плечо:
— Когда-то был такой человек по фамилии Штирнер. Он хотел стать властелином мира, пользуясь орудием мыслепередачи. Он был раздавлен тяжестью задачи, непосильной для одного человека. Однако владыка мира есть: он победил этот мир и будет отныне им править на основах справедливости и равенства.
— Кто этот владыка? — подумал Штирнер.
— Владыкой мира стал Труд! — вслух проговорил Качинский».
Такая вот утопия… Вражеских солдат без нужды не убивают. Казалось бы, понятно: солдаты — люди подневольные, а во всем остальном — братья по классу!.. Но Реввоенсовет свое милосердие объяснил иначе: «…зачем истреблять без цели столько рабочих рук?»
Такая же судьба ждет и классовых врагов: «…среди них тоже есть дюжие ребята. А для дюжих рук всегда найдется работа. <…> Неплохо, если они поработают на шахтах, — нам нужно много угля».
Несмотря на венчающую роман цитату из «Интернационала» («Владыкой мира станет труд!»), социалистической моралью здесь и не пахнет — так смотрит на людей рабовладелец.
А вот некоторые детали предыдущей главы — визит Качинского, Дулова и Штирнера-Штерна к Эльзе Глюк-Беккер. Вначале о встрече с ними рассказывает глуповатая Эмма Фит:
«— „Надеюсь, что мы вас ничем не побеспокоим“, — сказал Штирнер, то есть Штерн, — сохрани бог, если я ошибусь при них! — „но если среди ваших слуг есть туземец, знающий местность, мы будем очень просить вас одолжить нам его в проводники на день-два“. — Так и сказал „одолжить“, как вещь… — и Эмма рассмеялась».
Зная, что читатель может быть невнимателен, Беляев заставляет персонажей сцену повторить:
«„А вас мы побеспокоили потому, — продолжал он (Дулов. — З. Б.-С.), — что не хотим своим прибытием в городок возбуждать лишний шум. Толпа зевак всегда мешает. И мы решили завернуть в ваш залив. — Дулов протянул руку к берегу. — Жить мы будем в палатке. Вас же мы будем просить только об одном: если среди ваших служащих имеются туземцы, одолжите нам парочку в качестве проводников“.
Эмма многозначительно посмотрела на Эльзу. как бы говоря: „все так, как я говорила: одолжите парочку проводников“».
Итак, один рабовладелец обращается к другому с просьбой одолжить на время парочку говорящих орудий — рабов.
Через три года в книге вместо «одолжить нам» и «одолжите нам парочку» будет написано: «разрешите нам взять» и «разрешите использовать их», а от смешков и многозначительных взглядов Эммы не останется и следа.
Но пока еще не весь мир попал в рабство, приходится упражняться в демагогии:
«— С тех пор, как в руках нашего правительства оказалось новое могучее орудие, все буржуазные государства стали готовиться к борьбе с нами. Мы оставались верны нашей миролюбивой политике и не выступали зачинщиком…»
Но война уже разразилась и притворяться нужды нет:
«— Тут были и другие причины, — усмехнулся Дулов».
Причины понятны: войну за мировое господство можно начинать, когда сокрушительного нового оружия произведено достаточно.
Дулов — честный циник, а Качинский все еще болтает о юридических приличиях:
«— Ну, конечно, — ответил Качинский, — как бы то ни было, не мы первые бросаем вызов».
А теперь о целях войны… Когда Штирнер попытался подчинить людей своей воле, против него поднялись все государства мира. А здесь одно государство угрожает всем людям кастрацией мозга («убьем не физически, а только часть их сознания»), чтобы всех превратить в покорный и безопасный рабочий скот.
Оттого-то и ходит Дулов в авторах проекта — так называемая «мягкая» дрессировка по Дурову предусматривала непременное предварительное «обезволивание».
Как уже было сказано, в издании 1929 года конец изменен. В чем причина — фантазии Беляева стали воплощаться в реальность и телепатия попала под надзор цензурного ведомства? Тогда проще, наверное, было бы вовсе роман не печатать… Или нравы смягчились и то, что спокойно читалось в 1926 году, три года спустя стало коробить редакторов?
В поисках ответа еще раз взглянем на повествование 1926 года: московская экспедиция по отлову диких животных прибывает в Африку, Штирнер встречается с Эльзой Глюк и очищает себя от подозрений в убийстве банкира, на следующее утро Эльза с москвичами должна отправиться в джунгли… А утром всё — джунгли, Эльза, Штирнер — летит к черту: война!
А что мы читаем в 1929 году? Африка, москвичи, Штирнер, Эльза, очищение от подозрений, на следующее утро экспедиция уходит в джунгли, где Эльзе демонстрируют телепатическую охоту, когда обезволенный зверь сам залезает в клетку… Затем прощание, яхта со зверями и экспедицией скрывается за горизонтом…
«Эльза долго не могла уснуть в эту ночь. А когда под утро она задремала, то ей казалось, что она услышала голос Людвига, который звал ее.
— Да, да, милый Людвиг! — прошептала она сквозь сон.
Но Эльза ошиблась.
Не Штирнер, а Штерн думал в это время о ней.
Штерн сидел на палубе яхты, под южным звездным небом, на низком плетеном стуле, облокотившись на голову спящего льва. Луна уже зашла, от воды тянуло предутренним свежим ветерком, а он все еще не спал и думал о фрау Беккер, живущей в одиноком домике на берегу океана.
Мерная волна укачивала. Штерн склонил голову на косматую гриву льва и незаметно уснул.
Первый луч солнца осветил их — человека и льва.
Они мирно спали, даже не подозревая о тайниках их подсознательной жизни, куда сила человеческой мысли загнала все, что было в них страшного и опасного для окружающих».
Таким образом, тема, заданная в начале романа — безответная любовь Штирнера к Эльзе, получает свое завершение: то, в чем не преуспел высокомерный эгоист Штирнер, удается простому человеку Штерну. Иначе говоря, начало и конец романа связывает единая сюжетная линия.
В «Гудке» эта линия оборвана и к роману приклеен идеологический хвост. Кто в этом повинен — очевидно: редактор «Гудка».
Беляев редакционное задание выполнил и написал новый финал. Но своего отношения к коммунистической утопии утаить не сумел или не пожелал. А как только появилась возможность, прежний финал восстановил!
Неужели «Властелин мира» — всего лишь любовный роман, обыденность которого скрыта флером фантастики и незатейливой детективной тайны?
Едва ли… Например, в уже процитированном финале мы находим мирно спящих человека и льва. Что это? Ответ у пророка Исайи (11: 4–7):
«Он будет судить бедных по правде, и дела страдальцев земли решать по истине; и жезлом уст Своих поразит землю, и духом уст Своих убьет нечестивого.
И будет препоясанием чресл Его правда, и препоясанием бедр Его — истина.
Тогда волк будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козленком; и теленок, и молодой лев, и вол будут вместе, и малое дитя будет водить их.
И корова будет пастись с медведицею, и детеныши их будут лежать вместе, и лев, как вол, будет есть солому»[246].
Это царство Божие. Только Исайя отдает мир в руки Господа, а Беляев верит в мощь человека. И все романы Беляева не просто занимательное повествование, но и способ решения главной проблемы — проблемы Бога, Человека и Богочеловека.
Оттого приход в мир Штирнера вызывает не только панику, но и богословское потрясение:
«Появились секты, которые считали Штирнера: кто Христом, сошедшим на землю, чтобы учредить царство божие, кто антихристом. Секты враждовали, вступая в споры и даже драки. Вся общественная жизнь всколыхнулась».
(Ч. 2, гл. 9 <по газетной публикации>)
Свое высшее предназначение пытается понять и сам Штирнер:
«…Когда человек поднимается на такую высоту могущества, на которую поднялся я, он видит, что объем личного счастья человека слишком мал, чтобы вобрать в себя всю массу возможностей… Я сам казался себе богачом, который скопил у себя все золото мира и запер в сундук. И оно потеряло ценность потому, что исчезло из оборота, превратилось в мертвые залежи золотой руды… И, признаюсь, не из любви к людям, — вы видите, я искренен и строг к себе, — а от самого подавляющего излишка власти, мощи, богатства, я решил: почему бы мне не подняться еще на одну ступень, не повести человечество к счастью, не перестроить социальный порядок, быть действительно Мессией, который пришел устроить рай на земле, — как представляли меня какие-то американские сектанты…
— Нельзя сказать, чтобы ваши „райские попытки“ были удачны! — насмешливо сказал Качинский.
— Вы хотите уколоть меня? Колите сильнее! Скажите, что я сеял вокруг себя ад! Да, это верно… Ад вокруг себя и ад в собственной душе… Почему так вышло? Я много думал над этим… Может быть, потому, что я не любил людей… Я и сейчас не люблю их, всех, всех, и трудящихся, и паразитов. Моя забота о человечестве была прихотью человека, который на проценты своего могущества хочет купить еще и титул Мессии…»
(Ч. 2, гл. 13 <по газетной публикации>)
Неожиданный свет на главную идею романа проливает монолог Штирнера в следующей главе:
«— В моих первых опытах передачи мысли, еще над животными, я сделал железную клетку и оттуда давал свои приказания. Увы, чтобы повелевать другими, я сам должен был заключить себя в железную клетку! Эта железная клетка — символ… Символ человека, который отгородил себя от общества, захотел поставить свою волю над волей миллионов людей, „дубьем загонял ослов в рай“, как говорит какой-то монах в Декамероне. И люди восстали на меня, а я оказался в одиночестве, в ужасной железной клетке общественной изоляции».
(Ч. 2, гл. 14 <по газетной публикации>)
Беляев ошибся — цитата, которую он (весьма неточно) привел, взята не из «Декамерона», а из драматической поэмы Алексея Константиновича Толстого «Дон Жуан» 1862 года. Это монолог Лепорелло на священном трибунале в Севилье:
Итак, сеньор, я должен вам сказать,
Что дон Жуан говаривал не раз:
«Святые братья глупы. Человек
Молиться волен как ему угодно.
Не влезешь силой в совесть никому
И никого не вгонишь в рай дубиной».
А в «Декамероне» мы находим нечто совсем иное — десятую новеллу, рассказанную на третий день. И в ней повествуется о простодушной девице Алибек из города Капса, страстно желавшей стать отшельницей. Удалившись в пустыню Фиваиды, она, на свою беду, встретила молодого отшельника Рустико. Человек он был славный, набожный и истинный подвижник. Решив испытать себя, он не отослал девицу прочь, а позволил ей переночевать в своей келье.
«Когда он это сделал, искушение не замедлило обрушиться на его крепость; познав, что сильно в ней обманулся, он без особых нападений показал тыл, сдался побежденным и, оставив в стороне святые помыслы, молитвы и бичевания, начал вызывать в памяти молодость и красоту девушки, а кроме того, размышлять, какого способа и средства ему с нею держаться для того, чтобы она не догадалась, что он, как человек распущенный, стремится к тому, чего от нее желает. Испытав ее наперед некоторыми вопросами, он убедился, что она никогда не знала мужчины и так проста, как казалось… <…> Сначала он в пространной речи показал ей, насколько дьявол враждебен Господу Богу, затем дал ей понять, что нет более приятного Богу служения, как загнать дьявола в ад, на который Господь Бог осудил его. <…> И он начал скидывать немногие одежды, какие на нем были, и остался совсем нагим; так сделала и девушка; он стал на колени, как будто хотел молиться, а ей велел стать насупротив себя. Когда он стоял таким образом и при виде ее красот его вожделение разгорелось пуще прежнего, совершилось восстание плоти, увидев которую, Алибек, изумленная, сказала: „Рустико, что это за вещь, которую я у тебя вижу, что выдается наружу, а у меня ее нет“. — „Дочь моя, — говорит Рустико, — это и есть дьявол, о котором я говорил тебе, видишь ли, теперь именно он причиняет мне такое мучение, что я едва могу вынести.<…>…но у тебя другая вещь, которой у меня нет, в замену этой. <…> У тебя ад; и скажу тебе, я думаю, что ты послана сюда для спасения моей души, ибо если этот дьявол будет досаждать мне, а ты захочешь настолько сжалиться надо мной, что допустишь, чтобы я снова загнал его в ад, ты доставишь мне величайшее утешение, а небу великое удовольствие…“ <…> Так сказав и поведя девушку на одну из их постелей, он показал ей, как ей следует быть, чтобы можно было заточить этого проклятого. <…>…эта игра стала ей нравиться, и она начала говорить Рустико: „Вижу я хорошо, правду сказывали те почтенные люди в Капсе, что подвижничество такая сладостная вещь; и в самом деле, я не помню, чтобы я делала что-либо иное, что было бы мне таким удовольствием и утехой, как загонять дьявола в ад; потому я считаю скотом всякого, кто занимается чем-то иным“».
Беляев, как мы видим, заменил рай адом, а скотов — ослами… Значит ли это, что истинная коллизия романа лежит в эротической сфере?
Скорее всего нет, и доказательством тому служит признание Штирнера, ставшего Штерном:
«Штирнер молчал, склонив голову. Потом он опять тихо начал:
— Ваша музыка… вы сами… почему?.. — он недоговорил свою мысль, как бы ища подходящего выражения. — Почему вы так волнуете меня? простите, но я должен высказаться! Я не Дон-Жуан, легко увлекающийся каждой красивой женщиной… Но вы… поворот вашей головы, складка на вашем платье, легкий жест — все это необычайно волнует меня, вызывает какие-то смутные… даже не воспоминания, а… знакомые нервные токи, если так можно выразиться…»
(Ч. 3, гл. 4 <по газетной публикации>)
Слово сказано: «Дон-Жуан»! Да, именно Дон-Жуан и, несмотря на досадную путаницу, — Алексея Константиновича Толстого. А в его драматической поэме суть конфликта такова: скучающий Сатана излагает сонму небесных духов свой коварный план —
Есть юноша в Севилье, дон Жуан,
А по фамильи — де Маранья.
Ему пятнадцать лет. Счастливые года!
Чуть пухом поросла младая борода,
Почти еще дитя. Но в мыслях колебанье
И беспокойство видны иногда.
Как размышляет он глубоко
И как задумчив он порой!
К какой-то цели всё неясной и высокой
Стремится он неопытной душой…
Сатана не успел еще договорить, а духи уже все поняли:
О Сатана, кого назвал ты нам!
Сей дон Жуан любимец есть природы,
Он призван к подвигам и благостным делам.
Пред ним преклонятся народы,
Он будет славен до конца,
Он стражей огражден небесной неприступно,
К нему ты не прострешь руки своей преступной —
Познай: сей дон Жуан избранник есть творца!
Сатана
Мой также. Я давно его заметил.
Я знаю, сколь удел его в грядущем светел,
И, юношу всем сердцем возлюбя,
Я сделаю его похожим на себя.
И, наслаждаясь переполохом небожителей, Сатана раскрывает детали своего, воистину дьявольского, плана:
Любую женщину возьмем как данный пункт;
Коль кверху продолжим ее мы очертанье,
То наша линия, как я уже сказал,
Прямехонько в ее упрется идеал,
<…>
Я этот прототип, не зримый никому,
Из дружбы покажу любимцу моему.
Пусть в каждом личике, хоть несколько годящем,
Какое бы себе он ни избрал,
Он вместо копии всё зрит оригинал,
<…>
Когда ж захочет он, моим огнем палим,
В объятиях любви найти себе блаженство,
Исчезнет для него виденье совершенства
И женщина, как есть, появится пред ним.
Так с волей пламенной, с упорством на челе,
С отчаяньем в груди, со страстию во взоре
Небесное Жуан пусть ищет на земле
И в каждом торжестве себе готовит горе!
Духи, со своей стороны, полны решимости отстоять бессмертную душу юноши от соблазна:
О братья, окружим незримою толпой
Младое сердце дон Жуана,
С врагом в упорный вступим бой,
Да не свершит над ним обмана!
Затем, после многочисленных и однообразных приключений, дон Жуан встречает донну Анну и понимает, что встретил, наконец, свою истинную любовь. А донна Анна узнает в дон Жуане убийцу своего отца — Командора — и принимает яд.
О ее смерти дон Жуана извещает статуя Командора, призывая подумать о душе. Но дон Жуан, восклицая:
К чему душа, когда любовь погибла! —
бросается со шпагой на статую. Шпага ломается, дон Жуан в отчаянии кричит:
Любил я! Горе, горе!
В нее поверив, я поверил в бога —
Но поздно! Все погибло с нею — все…
<…>
Кляну молитву, рай, блаженство, душу —
И как в безверье я не покорялся,
Так, верящий, теперь не покорюсь!
Командор рукой касается дон Жуана, и тот падает мертвым. Статуя исчезает.
Сатана посрамлен — дон Жуан поверил в Бога. Но и Богу он не достался…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.