11 сентября 2001-го. Сент-Винсент госпиталь. Нью-Йорк
11 сентября 2001-го. Сент-Винсент госпиталь. Нью-Йорк
В сентябре 2001 года мы находились в Нью-Йорке, на Манхэттене. Чудесные дни стояли: солнечные, ясные, теплые. Остановились мы у нашей подруги, той самой американской писательницы, которая мне потом поведала заключительную часть истории о Горации.
Приехали мы из аэропорта достаточно поздно (летели с другого конца Америки). Пока умылись, переоделись… Во многих городах мира в поздний час поесть негде. Мы спустились в роскошный мраморный холл и спросили привратника, веселого и приветливого афроамериканца, можем ли мы еще где-то поужинать.
— Ребята! Вы в Нью-Йорке! Здесь можно все!
…И так все выглядело в то время легко и празднично!
В ночь на 9 сентября мне приснился сон. Сны мне снятся очень часто, в основном сюжетные. Я много рассказов и даже романов написала благодаря снам: главное — записать сразу, как проснешься, иначе обижаются и улетают навсегда. Потом и не вспомнишь. Но тот, приснившийся в Нью-Йорке, не годился для рассказа. Он был непростой, один из тех, что и забыть-то не получится.
…Я входила в нашу «квартиру 60-а» на Девичьем поле. У окна, как и прежде, стояла кровать. Танюся, молчаливая, строгая, застилала ее белоснежными, твердыми от крахмала простынями. Меня почему-то испугал холод и яркий белый цвет простыней. Но я радовалась, что вижу Танюсю.
Слева, там, где у нас стоял наш обеденно-письменный стол, сейчас находилась узкая раскладушка. Ее застилала мать — такими же холодными белейшими простынями. Она тоже не произносила ни слова. Вдруг Танюся куда-то отошла, и мать быстро легла на ее постель.
— Зачем же ты? Это же Танюсина кровать! Она сейчас вернется…
Мать не отвечала, но смотрела выразительно, словно стараясь поселить в моем сердце тревогу.
И все. Сон кончился. Я проснулась. Но почему-то тревога осталась на сердце. Я поняла так: они обе (это был единственный раз, когда мне, взрослой, приснилась мама), так вот — они обе были посланы предупредить меня о каком-то грозящем событии. Им не разрешено было говорить. Они могли только показать. Вот они и застилали — мертвенной белизной место сна…
Я рассказала мужу об этом сне, попросила запомнить:
— Скоро что-то случится. Рассказываю заранее, чтобы потом никто не говорил, что я выдумала это потом. Запомни, что я сейчас рассказала.
Он запомнил.
На следующий день мы улетали из Нью-Йорка.
Сели в такси, поехали. Таксист, выходец из какой-то ближневосточной страны, все пытался рассуждать о политике. Запомнила его слова:
— Им война нужна! Они войны хотят! Ну — они ее получат, что тогда?
Странно… Смог эмигрировать в страну своей мечты, имел работу, а теперь зло его переполняло настолько, что первым встречным выплескивал его, не стесняясь.
— Оглянись, посмотри, какая красота.
За нами высились башни-близнецы, сияющие в розоватом солнечном освещении. Это было очень красиво и производило сильнейшее впечатление.
До свиданья, Нью-Йорк!
Мы прощались ненадолго: меньше, чем через месяц нам предстояло сюда вернуться.
…Прилетели в Москву, и я отправилась на Новый Арбат, в Институт красоты.
Выхожу после массажа в холл и вижу, как охранники смотрят на огромный экран телевизора, где показывают, как мне показалось, очередной дурацкий американский боевик: самолет таранит одну из башен Всемирного торгового центра.
Как же надоели эти низкопробные фильмы! И никуда от них не деться, только их и показывают.
…Жаль, что это был не фильм!
Это был все повторяющийся и повторяющийся в тот день репортаж о реальных событиях.
Я вообще боюсь этого дня — 11 сентября. Это день Усекновения Главы Иоанна Предтечи. В православии — день строгого поста.
Черный сентябрь в Чили 1973-го тоже начался 11 сентября…
И вот сейчас Нью-Йорк…
И сразу вспомнился мой сон: мои приходили меня предупреждать об опасности!
…Много непонятного и странного в этих событиях. Именно после них начались широкомасштабные войны США с терроризмом. Но тут я от комментариев воздерживаюсь, хотя собственное мнение на этот счет у меня есть.
…Через десять дней после атаки на Башни-близнецы мы должны были лететь в Гонконг, оттуда — в Нью-Йорк (предстояло большое турне по Америке), оттуда — в Японию. Это было время, когда люди в массовом порядке по всему миру отказывались от своих авиабилетов: летать панически боялись. Из-за этого разорялись целые авиакомпании.
Сейчас забавно вспоминать: мы летали в пустых самолетах. Иногда еще 3–4 храбреца на весь огромный лайнер — и все. Стюардессы готовы были кормить нас ежеминутно. Они ценили наш героизм.
Улетали мы из доброй улыбчивой страны, а вернулись — и не узнали ее! Вот этого до сих пор жаль: этой неповторимой американской радушной атмосферы, этих улыбок, этих дружеских слов, которые можно было услышать от каждого… Все это исчезло в одночасье. И трудно было привыкать к мрачности и порой грубости, крикам работников аэропортов, бесцеремонно досматривающих багаж. Много абсурдного вошло в жизнь. Не все аэропорты, оказывается, были снабжены нужной техникой. И вот проводились ручные обыски. Но не у всех! Выборочно! Мы, с нашей неамериканской фамилией, каждый раз становились объектами тотальных шмонов…
Но тогда, в октябрьском Нью-Йорке, мы еще не ощутили всей глобальности наступивших перемен. В первый же день мы решили пойти к развалинам башен. Руины до сих пор дымились. Настроение у людей было подавленное. И вот идем мы пешком по направлению к башням. И сердце мое забилось быстро-быстро. Может, от грусти, а может — от недавнего долгого перелета. Я и говорю:
— Вот бы сейчас накапать тридцать капель валокордина… Продышалась бы.
Муж у меня — человек деятельный. Он не любит просто так разговоры разговаривать. Он любит, чтобы «сказано — сделано».
— Пойдем в аптеку, купим капли!
А я знаю, что никаких таких капель на западе не купишь. Болит сердце? Ложись уже сразу в больницу, лечись… Каплями не отделаешься.
— Не будет там капель, пойдем, я сама продышусь, — возражаю.
— Но что-то должно там продаваться на такие случаи? — не соглашается со мной Костя.
Тут и аптека подвернулась. Он заходит, я, естественно, за ним.
В аптеке только один покупатель: красивая светловолосая девушка с белой голубоглазой собакой. Картины с них можно писать. И в кино снимать — это точно. Девушка покупает витамины. Расплатившись, не уходит, слышит вопрос мужа про сердечные капли.
Капель, естественно, никаких нет, не было и не будет.
— Ребята, — обращается к нам девушка очень тревожно и очень сочувственно. — Ребята, дело серьезное, с сердцем шутки плохи. Вам в госпиталь срочно надо.
Я все прекрасно понимаю про эту девушку. У нее налицо все симптомы серьезного посттравматического состояния. Мы тоже в августе 1991 долго были настороже и бросались на помощь ближнему при первом подозрении, что тому плохо. Нью-йоркцы только что пережили подобную страшную травму. Все происходящее видят они сквозь призму катастрофы.
— Дело серьезное, — повторяет девушка.
— У меня все в порядке, — твержу я.
Дуэт глухих.
Каждый слышит только себя. Муж же внимательно прислушивается к словам заботливой местной жительницы.
— Надо в госпиталь. Срочно. Пойдемте, я отведу вас в Сент-Винсент госпиталь, это тут, рядом.
Я талдычу свое:
— Мне хорошо, я в порядке.
Похоже, это никого не интересует. Муж идет за девушкой, поспешает. Человек с больным сердцем и не угнался бы. Но у меня-то все хорошо, я вполне поспеваю за ними, неустанно повторяя, что я — ОК.
Подходим к госпиталю. Это тот самый госпиталь, куда свозили пострадавших 11 сентября. И тут я, у которой на самом деле все в порядке! Стыд-то какой!
— Ребята, дело серьезное, — объясняет наша провожатая охранникам. — У нее проблемы с сердцем, они издалека прилетели.
— Ничего срочного, — встреваю я. — У меня все ОК.
— Нет-нет! Не слушайте ее. Ей надо помочь, — настаивает девушка.
— Я хорошо себя чувствую! — заявляю я.
— Проходите, — велят охранники. — Вам нужно к доктору.
Я вижу, что девушка довольна. Ей явно полегчало. Она даже веселеет на глазах. Помогла очередной жертве!
А мне что делать?
Мы идем внутрь, нас усаживают в очередь, вручают номерок. Заполняем краткую анкету: фамилия, возраст. Больше ничего.
Вокруг нормальная очередь, как у нас обычно в травмопункте: побитые, окровавленные афроамериканцы, угрюмые — жуть.
— Пойдем, может, отсюда? — спрашиваю я мужа.
— Скоро пойдем, — соглашается он. — Сердце послушают, давление измерят, дадут лекарство — и пойдем.
Это он судит о будущих действиях местных медиков по нашему советско-российскому опыту.
Ведь у нас как? У нас, друзья, великолепно налаженная система скорой помощи. Мы ее ругаем, клянем, вопим, что на западе бы… Ведь ничего не знаем про то, как «на западе бы», а ставим его в пример по любому случаю…
О, наша милая привычная «скорая помощь»! Приезжает врач, фельдшер, быстро измеряют давление, могут даже ЭКГ быстро сделать и тут же, на месте, бесстрашно помогают! Сколько раз на моих глазах врачи «скорой помощи» спасали мою Танюсю при гипертонических кризах! Делали укол, ждали, когда полегчает… И — легчало!
Собственно, что нужно человеку, которому в данный момент плохо? Сначала оказать первую помощь. Потом — исследования, анализы… Но сначала — помочь остаться в живых, если уж на то пошло… Логично, ведь так?
Но мы находились в другом мире, где обитала иная логика, с которой мы пока знакомы не были.
…Примерно через полчаса дошла очередь и до меня. Мы вошли к медсестре в надежде, что она наконец, померив давление, отпустит нас восвояси.
Не тут-то было!
Сначала подробная анкета. Очень подробная. Я заполняю, муж следит.
Ого! Есть даже вопрос, согласна ли я в случае моей смерти отдать свои органы для пересадки!
— Ну и пусть, — говорю я, уже совсем покорившись судьбе. — Пусть забирают мои органы. Мне уже все равно.
— Еще чего! — возмущается муж, забирает у меня ручку и ставит жирную галочку в графе «нет».
Я тронута до глубины души! Пожалел мои органы!
Медсестра неодобрительно следит за нашими действиями.
Наконец анкета заполнена.
Ну, может, сейчас помогут?
На всякий случай говорю медсестре:
— Вообще-то я прекрасно себя чувствую. Это был такой момент. Один неудачный момент. И все.
Она не отвечает. Пропускает нас в другое помещение — вроде больничная палата по виду. В центре палаты — большой стол. Для врача, видимо.
В палате много кроватей. Все они отгорожены друг от друга ситцевыми занавесками. Судя по стонам из-за занавесок, лежат и мужчины, и женщины, все вместе. У каждой кровати железная тумба, на ней аппаратура, какую я видела в свое время в реанимации.
Сейчас точно узнаю свое давление — и мы пойдем!
Заходит необычайно мрачная медсестра. Опять же — афроамериканка. (Там медсестры — все вот эти самые…)
Велит раздеваться, вещи отдать мужу, самой облачиться в больничную рубашку. Рубашка, конечно, чистая, но на ней какие-то застарелые пятна: желтые, бурые… А мне еще рубашки в нашем роддоме не нравились! Это я сильно была не права! Все познается в сравнении.
Я обращаюсь к мужу:
— Слушай, это затянется на весь день! Еще хорошо, если на день. Зачем все это?
Он тоже, похоже, не рад текущим событиям.
— Давай, — говорит, — она сейчас тебе давление измерит, сердце послушает — и пойдем…
— Ну, давай.
Я раздеваюсь. Вещи свои складываю в черный мешок для мусора — эту тару вручила мужу медсестра. Облачаюсь в ветхое больничное рубище. Как мало человеку надо, чтобы почувствовать себя тварью дрожащей!..
Ложусь.
Медсестра прикрепляет ко мне кучу проводков. На мониторе, как в кино, появляется кривая…
Что теперь?
Вообще-то за это время настоящий больной уже спокойно отошел бы в мир иной. (В кино все не так, все бегут, толпой, за пациентом на каталке… Но кино — это кино… Сценарист, может, ни разу в больницу и не попадал. Жизнь — значительно многообразней.)
Лежу.
Близится полдень. Наступает время ланча. Пациентам разносят на подносиках еду: йогурты в пластиковых коробочках, хлеб… Один дедушка, похоже, отошел в мир иной: ему принесли подносик и унесли. И накрыли дедушку простынкой.
— Чего мы ждем? — начинаю тосковать я.
— Чего мы ждем? — спрашивает муж у медсестры.
— Анализ крови надо сделать, — отвечает та мрачно.
— Когда? — интересуется муж.
— В пять часов.
— Это мы должны тут ждать помощи еще пять часов?
— Тогда придет врач, посмотрит и примет решение…
Медсестра гордо удаляется. Муж подходит к столу врача. На столе — много-много часов. И к каждому циферблатику идет проводочек. То есть — каждая кровать проводочком соединена с часиками. И на часиках отстукивается время, проведенное пациентом на кровати. Им тут просто нет смысла спешить!
Медсестра возвращается. Мы ей очень не нравимся. Она всем своим видом дает это понять и почувствовать.
— Забирайте мешок, а она пусть остается, — велит медсестра. — После пяти приходите, что врач решит, узнаете.
— Нет, мы сейчас вместе уйдем, — заявляет ей муж. — Отсоедините от моей жены проводки, и мы уйдем.
— Я не буду этого делать, — отказывается медсестра.
— Тогда я сам это сделаю.
Муж отрывает от меня резиновые пластинки. Я тоже активно принимаюсь за дело.
Медсестра смотрит на нас испепеляющим взором, но на свободу мою не посягает.
Я быстро одеваюсь, и мы уходим!
Мне хорошо! Мне очень хорошо!
Это ничего, что никакой помощи так и не оказали. Зато я на свободе! Всего два часа потратили, а какой опыт приобрели! Цены нет.
Только вот пластиковый браслет остался на руке с надписью: Сент-Винсент Госпиталь, Галина Лифшиц. И от него никак не избавиться, так и хожу с ним по городу весь день, как беглый каторжник. Только в отеле ножницами разрезаю и прячу в дневник. На память о скорой помощи.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.