Начало 1968 года

Начало 1968 года

Январь. Началось мое последнее школьное полугодие.

Чудесное время ожидания чуда и предстоящей свободы. Школа уже надоела и сильно тяготила: ежедневная обязаловка, домашние задания осточертели. Хотелось вырваться. Почти все готовились к поступлению в институты с репетиторами. У нас такой возможности не было. Да я и верила в свои силы. Я собиралась поступать на журфак МГУ. Я точно знала, чего хотела. Я хотела заниматься филологией (а именно: славистикой, меня увлекало сопоставление славянских языков, и хотелось найти причины сходств и различий). А еще — мне нравилась публицистика как жанр. И вот, чтобы два эти интереса развить, я и выбрала журфак.

С сентября 1967 года я посещала подготовительные лекции в МГУ, как раз на журфаке. Лекции читали видные ученые, например Ольга Сергеевна Ахманова, наш видный лексиколог, и др. Лекции по истории, литературе и русскому языку в МГУ дали мне очень много. Я с огромным интересом их слушала, порой получала огромное наслаждение от того, как умело суммированы лектором знания, как логично делаются выводы из известных уже нам фактов.

Я познакомилась на этих лекциях с очень интересными ребятами и девушками. Это было изумительное ощущение: я попала в свою среду. Мне очень многое хотелось обсудить, обговорить. И я надеялась, что когда мы поступим, возникнет у нас кружок единомышленников, если можно так выразиться.

Тем временем Анечка наша все болела. У нее в больнице случился очередной инфаркт, произошла остановка сердца. Известный кардиохирург Францев смог вернуть ее к жизни. Попутно она перенесла пневмонию. И, казалось, выкарабкалась! Ей было-то не так много лет — шестьдесят. Люди после инфаркта поправляются и живут потом долго, соблюдая все указания докторов.

На это мы и надеялись.

Ее даже выписали домой! Она вернулась — слабенькая, бледная, но полная планов и надежд.

…Наступил февраль. В тот вечер я пошла в Большой театр (у Танюси на работе была замечательная возможность легко купить билеты в Большой театр, во Дворец съездов, а также повсюду, куда принято было водить инстранцев, поэтому Большой театр я посещала регулярно,

некоторые спектакли по несколько раз). И вот я отправилась в Большой на «Пиковую даму», пригласив своего приятеля. Пела Галина Вишневская. Я — поклонница оперного пения. Хорошее пение особенным образом действует на меня — описать словами это ощущение трудно, что-то сродни полету, наверное. Но в тот вечер мне почему-то все слышалось словно через пелену. Какая-то грусть невыразимая терзала меня.

Я вернулась домой. Танюся с Аней сидели на кухне и мирно пили чай. Мы поговорили о спектакле, о том о сем. Вдруг Анечка схватилась рукой за сердце. Мы ее немедленно уложили. Танюся вызвала «скорую» и, оставим меня с Аней, побежала в соседний подъезд, там жила врач. «Скорая» приезжала обычно через полчаса, а тут, мы чувствовали, помощь нужна срочная.

Я сидела у кровати, держа мою дорогую тетю за ее сухую маленькую руку, и повторяла:

— Потерпи, пожалуйста, сейчас будет врач. Только не волнуйся, сейчас будет врач.

Аня задыхалась и хрипела.

Вбежала Танечка — соседки дома не оказалась. Она снова побежала, на этот раз наверх, у нас там жила врач, ЛОР, была надежда, что у нее есть дома шприц, она сможет сделать какой-то спасительный укол.

Они быстро вернулись. Аня хрипела.

— Что с ней? — в ужасе спросила Танюся.

— Умирает. Агония, — сказала соседка.

Я держала Анечку за руку и рыдала, не боясь, что это ее напугает.

«Скорая» приехала поздно.

…Анечка лежала в гробу в своей комнате до самых похорон.

Эта пара ночей заставила меня думать, что я схожу с ума. Ночью из ее комнаты доносились звуки! Какие-то стуки и, казалось мне, голоса.

Я заставляла себя думать, что это мои нервы. Я никогда не видела умерших. (Ленин и Сталин — разве они в счет? Они давно не считались людьми.)

Я заходила к ней, садилась у гроба. Я смотрела на ее лицо: оно менялось. Я просила у нее прощения за невольно причиненные обиды. Несколько раз мне казалось, что глаза ее приоткрывались, и она взглядывала на меня. Пару раз мне виделось что-то прозрачно-дымчатое над ней.

Со смертью все не прекращалось. Что-то происходило, другое, неведомое, пугающее.

Потом Анечку похоронили. Мы осиротели.