Глава 4. После путча

Глава 4. После путча

Беловежская пуща

Был отличный зимний вечер. Стоял лёгкий морозец. Тихий снежок. Настоящий звонкий декабрь.

В резиденции Председателя Верховного Совета Республики Беларусь мы собрались втроём: Шушкевич, Кравчук и я.

Собрались, чтобы решить судьбу Союза.

Напомню, что произошло в стране к тому времени.

После августовского путча все республики мгновенно отреагировали заявлениями о независимости. Срочно назначались президентские выборы, готовились декларации, делались заявления в печати, особенно со стороны Грузии и Молдовы, что уж теперь-то они точно никакой договор подписывать не будут.

Все союзные органы замерли в оцепенении. Было ясно, что реальная власть — у республик. Прежде всего у России. Ни Совмин, ни Госплан, ни другие прежде всесильные структуры уже ничего не решали по-настоящему, их функции ограничивались регистрацией существующего положения.

Экономика все-таки идёт вслед за политикой. А в политическом смысле принцип руководства центра так сильно скомпрометировал себя, что республикам ничего не оставалось другого, как выбирать путь самостоятельного развития.

Вместо постепенного и мягкого перехода от унитарного Союза к более мягкой, свободной конфедерации мы получили полный вакуум политического центра.

Центр в лице Горбачёва был полностью деморализован. Он потерял кредит доверия у возрождающихся национальных государств.

Что-то надо было делать.

С августа до момента отставки Горбачёва у нас с ним состоялось примерно восемь — десять встреч. Не знаю, понимал ли он сам, насколько изменился к тому времени характер наших отношений. Я сказал ему: «У нас уже есть горький опыт, август нас многому научил, поэтому, прошу вас, теперь любые кадровые изменения — только по согласованию со мной».

Горбачёв внимательно посмотрел на меня. Это был взгляд зажатого в угол человека. Но другого выхода у меня не было. От жёсткой последовательности моей позиции зависело все.

И время показало, что я не ошибся.

Первые кадровые назначения Горбачёв сделал самостоятельно: Моисеева назначил министром обороны, Шебаршина — председателем КГБ, Бессмертных оставил министром иностранных дел. Мне было хорошо известно, что все эти люди явно или тайно были участниками путча.

Я позвонил Горбачёву ночью, когда информационные агентства сообщили об этих назначениях, и сказал: «Михаил Сергеевич, что вы делаете? Моисеев — один из организаторов путча. Шебаршин — ближайший человек Крючкова». Он стал говорить: «Да, возможно, я не сориентировался, но сейчас уже поздно, во всех газетах опубликован указ, его зачитали по телевидению». В конце этого телефонного разговора я сказал: «Утром буду у вас».

Аргумент Горбачёва меня поразил: мол, неудобно. Неужели внешние приличия важнее реальной угрозы безопасности страны?

Утром я приехал к нему. Первое, что я потребовал — сразу же отправить в отставку Моисеева. Горбачёв сопротивлялся, но в конце концов был вынужден согласиться, что совершил ошибку. Сказал: «Я подумаю, как это исправить». «Нет, — говорю, — я не уйду, пока вы при мне этого не сделаете. Приглашайте Моисеева прямо сюда и отправляйте его в отставку».

Как раз в этот день Моисеев дал команду своим сотрудникам уничтожить документы, особенно шифровки, подписанные им самим, которые касались путча.

К счастью, один из офицеров, старший лейтенант, которому было дано непосредственное задание уничтожить шифровки, вышел на нашу службу безопасности и сообщил об этом. Мне передали записку с фамилией и номером телефона этого старшего лейтенанта. Я даю эту записку Горбачёву и говорю: «Позвоните по этому телефону и просто спросите, чем он занимается в настоящий момент». Горбачёв в присутствии Моисеева звонит, там отвечают: старший лейтенант такой-то слушает. Горбачёв представился и спросил: «Какое указание вы получили сегодня?» — «Я получил указание от Моисеева уничтожить все шифровки, касающиеся августовского путча». Горбачёв повернулся к Моисееву: «Вам ещё что-то неясно?»

Мы договорились, что назначение нового министра обороны будет согласовано с Советом глав республик. В этот день через пару часов как раз должно было начаться его заседание. Я предложил кандидатуру Шапошникова, главнокомандующего ВВС. Было известно, что он мужественно повёл себя во время путча. Сколько ни давили на него Язов и его окружение, он не поддался на провокации и сделал все, чтобы военная авиация не принимала участия в перевороте. С его назначением проблем не возникло.

Не менее важно было найти достойного человека на роль руководителя КГБ, тем более, перед ним стояла задача разрушить эту страшную систему подавления, которая сохранялась ещё со сталинских времён. Человек, вступающий в эту должность, обязан был иметь опыт руководства властными структурами. Бакатин, который до Пуго возглавлял Министерство внутренних дел, как мне казалось, мог справиться с этой работой. Это было достаточно неожиданно, но Горбачёв согласился.

Дошли до Министерства иностранных дел. Я сказал, что Бессмертных выполнял поручения ГКЧП, во все посольства ушли шифровки в поддержку ГКЧП, и всю внешнеполитическую службу он ориентировал на то, чтобы помогать путчистам. Козырева тогда сложно было назначать на пост министра иностранных дел Союза, он был к этому не готов. Остановились на фигуре Бориса Панкина, посла в Швеции. Он был одним из немногих послов, кто в первый же день переворота дал однозначную оценку путчу.

В одиннадцать часов начался Совет глав республик, там все эти предложения прошли.

Каждая такая победа давалась невероятным усилием. А сколько их могло быть — одна, две, три?

Мне становилось все более очевидно, что это временные уступки.

Неудавшиеся назначения Горбачёва на три ключевых поста в правительстве — обороны, безопасности и иностранных дел — не несли в себе никакого злого умысла. В двух случаях он назначал первых заместителей, в третьем — просто оставил на посту прежнего опытного исполнителя.

Однако эта история ясно показала: в путче был задействован не только первый, но и второй эшелон руководителей союзных ведомств. Ведь это был не заговор нескольких отчаянных генералов, как позднее, в октябре 93-го, а заговор государственной системы, которая не желала распадаться.

Возникала как бы сама собой парадоксальная, двойственная ситуация. Руководить страной Горбачёв назначал непосредственных помощников тех людей, которые собирались его свергать…

Сохранялся в неприкосновенности сам механизм, аппарат путча — а это и был аппарат союзных структур, на всех уровнях подчинения и функционирования, который готов был привести в действие режим чрезвычайного положения.

А этого не хотел в стране, как мне казалось, никто. И я не мог, не имел права допустить возникновения новой угрозы безопасности России.

Последняя попытка

Ночью накануне очередного съезда народных депутатов СССР руководители союзных республик собрались в Кремле, чтобы выработать тактику поведения перед съездовским форумом. Задолго до этого у большинства руководителей сложилось однозначное мнение — со съездом нужно заканчивать, этот государственный орган власти изжил себя, остался в прошлом. Но все понимали также, что съезд не согласится без боя проститься со своей безграничной властью.

После напряжённой работы было подготовлено совместное заявление глав десяти республик, в котором съезду предлагалось сформировать межреспубликанские структуры власти на переходный период до принятия новой конституции СССР. На этом съезд должен был успешно закончить своё существование. В случае принятия этого предложения приостанавливалось действие ряда важнейших статей Конституции СССР, и власть передавалась Совету глав государств, в который входили Президент СССР и лидеры союзных республик.

Во время работы над этим документом Горбачёв все время шёл на компромиссы, не обращал внимания на мелочи, держался согласованной позиции с главами республик. Он сильно изменился после августа. Объявляя о своём суверенитете, одна республика за другой резко меняли политический расклад в уже бывшем — это становилось определённо ясно для всех — Советском Союзе. В новой реальности Горбачёву оставалась только одна роль — объединителя разбегавшихся республик.

С заявлением перед народными депутатами СССР мы поручили выступить Нурсултану Назарбаеву. Нельзя сказать, что предложение Совета глав государств стало для участников съезда большой неожиданностью. Все примерно к такому сценарию и готовились. Но все же самые оголтелые бросились на защиту съезда. С трибуны бросались слова о «предательстве», «заговоре», «разворовывании страны» и прочее. Михаил

Сергеевич всегда с трудом сдерживался, если при нем говорили такие гадости, и когда его довели окончательно, он вышел на трибуну и пригрозил: если съезд сам не распустится, то можно его и разогнать. Это охладило пыл выступавших, и заявление Совета глав государств было принято.

Дальше пошла активная, напряжённая работа в Ново-Огарёве. При этом Горбачёв все время чуть-чуть не успевал за ситуацией. Она все время его на шаг опережала. Он шёл на уступки, которые до августа всем казались бы немыслимыми. Он согласился на то, чтобы будущий союз стал конфедеративным государством. При этом, однако, сохранялся сильный центр, определявший вопросы обороны, часть финансовых вопросов. Оставался единый президент, который выступал гарантом соблюдения договора, он же представлял союз суверенных государств (ССГ — это был вариант новой аббревиатуры бывшего СССР) в отношениях с зарубежными странами. В центральном правительстве сохранялся пост премьер-министра. В Москве должен был работать двухпалатный парламент.

Ударом для Горбачёва стало то, что от ново-огаревского процесса уклонялись одна за другой бывшие союзные республики. Сначала три прибалтийские, но на них, правда, Президент СССР сильно и не рассчитывал. Затем Грузия, Молдова, Армения, Азербайджан… Да и атмосфера на ново-огаревских заседаниях в октябре — ноябре сильно отличалась от той, которая царила на них до путча. Если раньше подавляющее большинство глав республик не смело спорить с Президентом СССР, и даже где-то осуждало меня за «чрезмерный радикализм», то теперь они сами уже бросались на Михаила Сергеевича, не давая мне и рта раскрыть.

Параллельно шёл активный процесс в республиках — с объявлениями государственной независимости, с выборами президентов. Все мечтали поднять свой собственный статус, все хотели стать равноправными членами ООН.

Было очевидно, что Горбачёв не по чьей-то злой воле, сам, исторически, загоняется в угол. Он упирается в стену, и выхода уже нет.

Драма наступила 25 ноября, когда в Ново-Огарёве, открывая очередное заседание глав государств, Горбачёв сообщил прессе, что участники встречи собрались для парафирования договора. На самом деле договор ещё не был готов к парафированию, к тому же на встречу не приехали руководитель Украины Кравчук и лидер Азербайджана Муталибов, который, как объяснил Горбачёв, «не прибыл в Ново-Огарево из-за сложной обстановки в республике».

Заявление Горбачёва о парафировании заставило руководителей республик внести коренные поправки в текст договора. Главным образом они касались смещения оставшихся полномочий от центра к республикам. Президент СССР пытался сначала мягко уговаривать, потом стал нервничать, раздражаться. Его слова не помогали, лидеры республик упрямо требовали все большей независимости от центра, ни мягкость, ни настойчивость, ни жёсткость Горбачёва уже ничего не могли сделать с почувствовавшими вкус свободы руководителями союзных республик. Когда Горбачёв в очередной раз попробовал настоять на своей формулировке и снова мы все дружно как один её отвергли, он не выдержал — вскочил из-за стола и выбежал из зала заседаний.

И именно в этот момент, когда на какое-то время в зале наступила тяжёлая, гнетущая тишина, все вдруг поняли: здесь мы собираемся в последний раз. Ново-огаревская эпопея подошла к концу. И в этом направлении движения нет и не будет. Надо искать, придумывать что-то новое.

Оправившись от удивления и растерянности, все потихоньку заговорили. Скандал никому не был нужен. Внизу журналисты с нетерпением ждали известий с заседания, обещавшего стать историческим. Уже понятно, что историческим оно не будет, но хотя бы приличную мину необходимо соблюсти. Убежавшего президента надо вернуть. Никому не хотелось этого делать. Попросили меня и Шушкевича сходить за ним. Мы поднялись, пошли в его кабинет, сказали: «Михаил Сергеевич, давайте работать, надо же вместе искать выход». Он, видимо, ждал нашего прихода, тут же встал, пошёл с нами. Заседание продолжилось.

Компромиссный проект, который мы приняли, никто подписывать не стал. По сути, это и был приговор ново-огаревскому документу. Официальная версия была следующая: договор отправляется на обсуждение Верховных Советов республик, и после одобрения ими проекта он официально будет подписан главами республик и Президентом СССР.

В отличие от прошлых встреч на пресс-конференцию никто из нас не пошёл. Горбачёв один выступил перед журналистами, рассказал об успехе прошедшего заседания, сообщил, что 20 декабря, он надеется, новый Союзный договор будет торжественно подписан.

Но от политических аналитиков ничего скрыть было нельзя. Уже на следующий день практически все газеты вышли с пессимистичным анализом перспектив ново-огаревского договора. Всем бросился в глаза одинокий выход Горбачёва к прессе, отсутствие подписей руководителей республик на проекте договора, уж если не подписали главы республик, то с какой стати такой проект поддержат Верховные Советы?..

А события следующих дней ещё острее изменили ситуацию. 1 декабря на Украине состоялся референдум, на котором народ республики единодушно проголосовал за свою независимость. Затем Леонид Кравчук однозначно заявил, что его страна не будет участвовать в ново-огаревских договорённостях. Это была уже окончательная жирная точка в длинной истории горбачевской попытки спасти разваливающийся Советский Союз.

Надо было искать другой путь.

Дневник президента

8 декабря 1991

Глядя на внешне спокойные, но все-таки очень напряжённые, даже возбуждённые лица Кравчука и Шушкевича, я не мог не понимать, что мы всерьёз и, пожалуй, навсегда «отпускаем» Украину с Белоруссией, предоставляя им закреплённый самим текстом договора равный статус с Россией.

Беловежская встреча проходила в обстановке секретности, резиденцию даже охраняло особое спецподразделение. Из-за этой сверхсекретности порой возникали неожиданные ситуации. Например, вдруг выяснилось, что в резиденции нет ксерокса. Для того, чтобы получить копию документа, его каждый раз приходилось пропускать через два телефакса, стоявшие рядом — слава Богу, хоть они были.

…Мне показалось, что Шушкевич представлял себе эту встречу несколько иначе, более раздумчивой, спокойной. Он предлагал поохотиться, походить по лесу. Но было не до прогулок. Мы работали как заведённые, в эмоциональном, приподнятом настроении.

Напряжение встречи усиливалось с каждой минутой. С нашей стороны над документами работали Бурбулис, Шахрай, Гайдар, Козырев, Илюшин. Была проделана гигантская работа над концепцией, формулами нового, Беловежского договора, и было ясно, что все эти соглашения надо подписывать здесь же, не откладывая.

Идея новой государственности родилась не сегодня, не в моей голове или у Шушкевича, Кравчука. Вспомните 1917 — 1918 годы: как только грянула демократическая Февральская революция, республики сразу начали процесс отделения, движение к независимости. На территории Российской империи было провозглашено несколько новых национальных правительств, в том числе на Кавказе и в Средней Азии. И Украина шла во главе этого процесса. Большевики сумели подавить все национальные восстания, поставив под ружьё мужиков. Советы железной рукой задушили освободительную борьбу, расстреляли национальную интеллигенцию, разогнали партии.

Как только в воздухе прозвучало слово «суверенитет», часы истории вновь пошли, и все попытки остановить их были обречены.

Пробил последний час советской империи.

Я понимал, что меня будут обвинять в том, что я свожу счёты с Горбачёвым. Что сепаратное соглашение — лишь средство устранения его от власти. Я знал, что теперь эти обвинения будут звучать на протяжении всей моей жизни. Поэтому решение было вдвойне тяжёлым. Помимо политической ответственности, предстояло принять ещё и моральную.

Я хорошо помню: там, в Беловежской пуще, вдруг пришло ощущение какой-то свободы, лёгкости. Подписывая это соглашение, Россия выбирала иной путь развития. Дело было не в том, что от тела бывшей империи отделялись столетия назад завоёванные и присоединённые части. Культурная, бытовая, экономическая и политическая интеграция рано или поздно сделает своё дело — и эти части все равно останутся в зоне общего сотрудничества. Россия вступала на мирный, демократический, не имперский путь развития. Она выбирала новую глобальную стратегию. Она отказывалась от традиционного образа «властительницы полумира», от вооружённого противостояния с западной цивилизацией, от роли жандарма в решении национальных проблем.

Быть может, я и не мог до конца осознать и осмыслить всю глубину открывшейся мне перспективы. Но я почувствовал сердцем: большие решения надо принимать легко.

Отдавал ли я себе отчёт в том, что, не сохраняя единого правительства в Москве, мы не сохраняем и единую страну?

Да, отдавал. Однако к тому времени я уже давно не связывал судьбу России с судьбой ЦК КПСС, Совмина, съезда народных депутатов, Госснаба и других «исторически» сложившихся ведомств, которым как раз всегда «исторически» было начхать на судьбу России. Россия их интересовала только как поставщик сырья, рабочей силы, пушечного мяса и как главный имперский «магнит», к которому можно «притянуть» все, вплоть до Кубы. Везде и всюду навязать свои порядки!

Конечно, единая империя — это вещь мощная, фундаментальная, внушающая и трепет, и уважение. Но сколько можно было оставаться империей? К тому времени все империи давно рухнули — и британская, и французская, и португальская, ведь не так давно и США пытались контролировать почти впрямую целый ряд государств, на своём и соседнем континенте, но не преуспели в этом…

Итак, это был не «тихий путч», а легальное изменение существующего порядка вещей. Изменение условий договора между тремя главными республиками Союза.

Мы вычленили и сохранили идею сосуществования — причём достаточно жёстко регламентированного — государств в одном экономическом, политическом, военном пространстве. Но мы ушли от старой формулы: союзное правительство и контроль Москвы над всеми. Нам казалось, что это вытекает из духа ново-огаревского процесса, прерванного путчистами.

Идея заключалась в том, чтобы резко изменить политический климат. Вместо того чтобы тащить за уши республики к подписанию нового документа, показать, что мы, славянские государства, уже включили схему объединения, не предоставляя другим возможности долго колебаться и торговаться: хотите — присоединяйтесь, не хотите — ваше право.

Беловежское соглашение, как мне тогда казалось, было нужно прежде всего для того, чтобы резко усилить центростремительную тенденцию в развалившемся Союзе, стимулировать договорный процесс.

Поэтому странно слышать сегодня, что наши действия были направлены на согласованный развал Союза, его внезапное уничтожение. Я знаю, что этот миф нелегко преодолеть, но ещё раз подчёркиваю: СНГ являлось единственной на тот момент возможностью сохранения единого геополитического пространства.

Вспоминал я, стоя среди беловежских сосен, трагедию Тбилиси и Баку, захват телебашни в Вильнюсе, провокацию ОМОНа в Риге.

Все это было так недавно! И следующей фазой всех этих вооружённых акций стала уже Москва, август!.. Неужели опять смиренно ждать новой трагедии, поджав лапки? Нет, больше я этого не допущу.

Ведь начиная с 1990 года в огромном пространстве бывшего Союза возникло это смертельно опасное противостояние, горбачевские «качели». Легально, на словах — национальная свобода разрешалась. И даже приветствовалась. Создавались национальные партии, шли выборы. А на деле — Союз пытался держать ситуацию в своей лапе. Но лапа-то дрожала!.. В Тбилиси хотели «всего лишь» очистить площадь — а погибло девять человек. В Баку, чтобы «остановить погромы», которые уже прекратились к тому времени, — ввели войска.

И обо всех этих акциях Горбачёв, я уверен, не мог не знать.

На мой взгляд, это была безумная политика двойной игры, обманчивого компромисса, которая держала страну на волосок от войны центра и республик. Вот тогда ужасная бойня была бы неминуема.

Для того, чтобы не провоцировать новый путч, новую силовую попытку изменить это положение, «разминировать» ситуацию — необходимо было изменить саму конструкцию, саму схему наших взаимоотношений, а если брать в большом политическом масштабе — взаимоотношений новой суверенной России и СССР.

Я был убеждён, что России нужно избавиться от своей имперской миссии, но при этом нужна и более сильная, жёсткая, даже силовая на каком-то этапе политика, чтобы окончательно не потерять своё значение, свой авторитет, чтобы провести реформы.

Я был убеждён, что морально-волевой ресурс Горбачёва исчерпан, и им вновь могут воспользоваться злые силы.

Так пришло решение.

Поэтому я оказался в Беловежской пуще.

Когда документы были в основном готовы, мы решили связаться с Назарбаевым, чтобы пригласить его, Президента Казахстана, в учредители содружества. Как раз в этот момент Назарбаев находился в воздухе, в самолёте, на пути к Москве. Это была заманчивая идея — повернуть его самолёт, чтобы он прямо сейчас же прилетел к нам. Мы попытались связаться с его самолётом. Выясняется, что в нем нет такой системы связи, по которой мы могли бы соединиться. Тогда пытаемся это сделать через диспетчерскую Внукова. Это был реальный вариант, Назарбаев в кабине лётчика мог бы переговорить с нами и развернуть самолёт в нашу сторону. Однако вскоре выясняется, что руководство Министерства гражданской авиации Союза запретило диспетчерам аэропорта давать нам служебную радиосвязь. Пришлось дожидаться прилёта Назарбаева, и он позвонил нам уже из Внукова.

Каждый из нас переговорил с ним по телефону. Я прочитал ему подготовленные для подписания документы. «Я поддерживаю идею создания СНГ, — сказал он. — Ждите меня, скоро к вам вылечу».

Однако Назарбаева мы в тот день так и не дождались. Чуть позже мне позвонил кто-то из его секретариата и передал, что Президент Казахстана не сможет прилететь.

Когда Горбачёв узнал от Назарбаева, что тот собрался к нам, он применил всю силу своего красноречия, использовал все влияние, чтобы отговорить его от поездки.

Нам было важно присутствие Назарбаева хотя бы в качестве наблюдателя. Но он решил по-другому. Я думаю, не только потому, что ему было неудобно отказывать Горбачёву. В эти часы Назарбаев должен был оценить тот евроазиатский контекст, в котором находится Казахстан, его республика. Россия — да, с ней у Казахстана протяжённые общие границы, общие связи и интересы. Но все-таки главное — среднеазиатский регион, соседи здесь. Братья по крови, по духу. Что ж, это было независимое решение.

Назарбаев не приехал. И мы втроём закрепили своими подписями историческое беловежское соглашение.

Но ведь была ещё одна возможность, ещё один выход из создавшегося положения! — скажет читатель.

Да, и этот «выход» я тоже не мог не иметь в виду.

Попытаться легально занять место Горбачёва. Встать во главе Союза, начав заново его реформу «сверху». Пройти путь, который не сумел пройти Горбачёв из-за предательства своего ближайшего окружения. Постепенно, планомерно демонтируя имперскую машину, как это пытался делать Михаил Сергеевич.

Возможности для этого были.

Бороться за всенародные выборы Президента СССР. Сделать российский парламент правопреемником распущенного советского. Склонить Горбачёва к передаче мне полномочий для временного исполнения его обязанностей.

И так далее.

Но этот путь для меня был заказан. Я психологически не мог занять место Горбачёва.

Так же, как и он — моё.

В ночные часы

Я очень люблю холодную воду. Даже, можно сказать, ледяную. В морскую воду лезу глубокой осенью, когда на пляже ни единого человека. Люблю чистые лесные озерца, речки с ключевой водой. Ноги у меня не сводит судорогой даже при низкой температуре, я устойчив к холоду. Вода обжигает, аж дух захватывает.

Особенно здорово прыгнуть в прорубь после бани. Баня тоже моя слабость, но только не финская, русская. Это с детства. Отец приучил к этой закалке, к банному мокрому счастью, когда душа отходит, раскрываются поры и только ждёшь этого блаженства ледяного.

Вообще я принадлежу к тому довольно известному типу русских людей, которым важно постоянно подтверждать свою физическую силу, свою способность преодолевать что-то, дышать глубоко (и обязательно чистым воздухом), давать себе нагрузку до полной усталости.

Для меня это связано с детством (оттуда все примеры, которые ребёнок усваивает очень прочно, навсегда), а детство — с деревней, с физическими нагрузками, с трудом. Там, если не развивать силу, — пропадёшь. К счастью, я и родился физически сильным. Но быть сильным — это и обязательное желание победить. И надо сказать, это качество мне в жизни пригодилось. Многовато у меня было в жизни разных неприятных приключений…

Ну, об авариях разговор особый, но вот такой случай, например. Как-то мне делали операцию, что-то там с кишечником. Утром, я ещё только отходил от наркоза, думаю, надо сходить в туалет. И что бы мне нажать кнопку, вызвать сестру. Да неловко как-то, стыдно просить. Врачи сказали, чтобы пластом лежал минимум неделю. Я сделал несколько шагов. Упал. А там около кровати две кнопки, одна наверху, другая внизу. И я к этой нижней кнопке ползу, уже туман в глазах, сознание теряю, но про себя знаю, что кнопка тут должна быть, должна, должна… и нужно до неё дотянуться. И я все-таки сделал это последнее усилие, уже в полной отключке, но дотянулся.

Лежал потом, не шевелил ни рукой, ни ногой. Восстанавливался довольно долго: сначала даже ходить не мог, задыхался. Ну, потом ничего, стал опять спортом заниматься.

Спорт меня спасал всегда. Это помимо того, что в молодости он дал мне заряд на всю жизнь.

Я, конечно, иногда рискованно обращаюсь со здоровьем, потому что на свой организм очень надеюсь. И как-то не особенно берегусь. В Свердловске был у меня отит, воспаление среднего уха. Любой ребёнок знает, что в тепле надо сидеть, пока не пройдёт. А я решил ехать в Североуральск, в командировку — а там мороз, ветер, снег, пурга. Командировка есть командировка — не только в машине сидишь: надо смотреть, разговаривать, как-то втягиваешься потихоньку и забываешь про все… Я ещё в карьер забрался, а там жуткий ветер — с ног валит. И так меня прохватило! Вернулся — сразу на операционный стол. Эта моя неосторожность потом повлияла на здоровье, на вестибулярный аппарат. Восстанавливался не один месяц.

А в волейбол — по-настоящему, через сетку — играл в последний раз в 1986 году. Это было в Пицунде. После этого вдруг защемило позвонок. Тяжёлое состояние, и от Москвы далеко, а местные врачи ничего не могут сделать. Тогда нашли где-то массажистку, народную целительницу. Хрупкая на вид женщина, а какая у неё крепкая рука. И знала каждую косточку. Во время её массажа была дикая, конечно, боль. Прямо до крика доходило. Тогда она меня поставила на ноги.

И, наконец, операция в Испании.

До Барселоны из местечка, где проходил политологический семинар, куда меня пригласили, лететь надо было небольшим шестиместным самолётом.

Я похлопал пилота по плечу: ну что, грохнемся сегодня? Лётчики посмеялись — они же каждый день летают. Им это и в голову не пришло. Я сидел с Сухановым на самом заднем сиденье, в хвосте. И вот мы ещё не пролетели половины пути, как вдруг у самолёта что-то отказывает… Летим обратно. Самолёт бросает с крыла на крыло. Пилоты пробуют ручные рычаги управления, но тщетно. Самолёт крутит. Кое-кто побледнел, кому-то совсем плохо. А я, как ни странно, шучу в такие моменты. И говорю Суханову: вот сейчас ни у кого привилегий нет, все в равных условиях — без парашютов! Падать будем одинаково, без претензий к начальству… А внизу какие-то горы, пилот никак не может найти хоть какую-то площадочку, чтобы сесть. Самолёт делает большой круг — один, другой, как планёр… И все ниже, ниже, его мотает. Пилот оглядывается: как мы? А мы увидели речку и кричим: давай в воду, успеем выскочить, пока самолёт потонет! Нам уже совсем весело.

Подлетели наконец к аэродрому. Пилот начал сажать самолёт. И тут новая, мягко говоря, неприятность, не выпускаются шасси, механизм не срабатывает. И в момент касания с землёй, показалось, самолёт просто рухнул.

…В общем, досталось кое-кому крепко. А у меня удар пришёлся на позвоночник. Боль жуткая, просто невозможная! Оказалось потом, что между двумя позвонками, третьим и четвёртым, выбит диск. Пересели в другой самолёт. И — в Барселону. Опять сильнейшая тряска: попали в грозовое облако. В Барселоне стало ещё хуже. Чувствую, весь низ тела парализован, не могу двигаться. Меня повезли в госпиталь. Ну надо же

такому случиться: упасть с неба прямо в руки одного из лучших нейрохирургов мира! Такой в госпитале врач оказался, человек отличный и хирург талантливейший, профессор Жозеф Льёвет. И госпиталь очень оригинальный, кооперативный. Жители округа закреплены за этим госпиталем. От их зарплаты идёт сюда определённый процент. Порядок, чистота, вышколенный персонал, компьютер у каждой медсёстры.

Ночью все были на местах, все лаборатории работали, и рентген сделали, и анализ крови, и все, все… За 30 — 40 минут выполнили полный комплекс обследований. И хирург говорит: выход только один — немедленно делать операцию, иначе паралич. До Москвы вам не долететь, полностью отнимутся ноги. Потом их уже не удастся восстановить. Дали мне 5 минут на размышление, и я согласился. Я только опросил у него: сколько я здесь пролежу? Он довольно уверенно ответил: часа три уйдёт на операцию. Операция трудная, сложная, под микроскопом, а через сутки, когда пройдёт общий наркоз, можно будет вставать с постели. Я сказал: понятно, делайте. Хотя не совсем понял — сколько потом лежать-то, после такой операции, я же знаю, сколько у нас держат.

Сделали операцию действительно примерно за три часа.

Лежу я в одноместной палате. Все четыреста палат здесь одноместные, все одинаковые. Никаких люксов, полулюксов. Пролежал день, проспал ночь, а утром пришёл врач, и уже за его спиной маячит пресса — всё, требуют вставать. Меня аж пот прошиб. Я думал, какие-то костыли мне дадут или что-нибудь… Никаких костылей. Вставайте и идите. Я в панике: там же все вырезано, все живьём. У меня до сих пор остался этот шов. Вдоль позвоночника. Трудно сказать, что там они сделали, технология у них отличается от нашей. У нас больные шесть месяцев лежат после такой операции. А здесь — вставай и иди.

Я, весь мокрый, встал, сделал шаг, они, конечно, страхуют, чтобы я от неожиданности не упал. До стены дошёл. Порядок. Телевидение снимает. На сегодня все, говорят мне, идите обратно и ложитесь. Так меня три раза заставляли ходить. И пошёл потом уже без боязни.

Я навсегда благодарен всем этим людям — санитаркам, врачам, моему хирургу, главе администрации Каталонии, который пришёл меня навестить в больнице, да и не он один. Приходили незнакомые люди, приносили передачи. Куда мне столько передач?

Врач сказал: через месяц можете снова играть в теннис. И дайте мне телеграмму, с каким счётом выиграли.

Я на пятый день улетел в Москву. Потихонечку, осторожно ходил. Болело все-таки постоянно, но потом все меньше, меньше. И дал врачу телеграмму, когда снова сыграл в теннис. Потом ещё по телефону звонил не раз. Потом снова встречались…

Вот так попеременно находят меня и беда, и удача. То кипяток, то ледяная.

Закалка…

Прощание с Горбачёвым

Список претензий Горбачёва — его «отступная», — изложенных на нескольких страницах, был огромен. И практически весь состоял из материальных требований.

Пенсия в размере президентского оклада с последующей индексацией, президентская квартира, дача, машина для жены и для себя, но главное — Фонд. Большое здание в центре Москвы, бывшая Академия общественных наук, транспорт, оборудование. Охрана.

Психологически его расчёт был очень прост: раз вы так хотите от меня избавиться, тогда извольте раскошелиться. Но я старался вести себя твёрдо и сказал, что вынесу этот вопрос на Совет глав государств.

А на Совете многие выступили за то, чтобы вообще лишить экс-президента всего, оставить сумму, которую имеет у нас обычный пенсионер. Я же предложил создать прецедент достойного ухода главы государства в отставку, без атмосферы скандала. Почти все, что просил Горбачёв, за исключением чего-то уж очень непомерного, ему дали.

Мы встретились с ним в Кремле 24 декабря. У него в кабинете. Последний раз я ехал на встречу с Президентом СССР.

Это был тяжёлый, долгий разговор. Продолжался он несколько часов, позже к нам подключились Александр Яковлев, помощник Горбачёва Шахназаров. Горбачёв, конечно, понимал, к чему идёт дело, все это не было для него неожиданностью, так что «отступную» он готовил долго и тщательно.

Первый раз тема его ухода возникла сразу после моего возвращения из Минска, беловежские документы были подписаны, я поехал разговаривать с Горбачёвым. Я тогда сказал: Союза больше нет, неужели вы не понимаете? И обратного пути нет. Поэтому надо искать выход из тупика. Мы его нашли. Уверен, что и другие республики его поддержат.

Так и получилось. Через несколько дней Назарбаев и другие руководители среднеазиатских республик сообщили о своей поддержке беловежских документов. К СНГ готовы были присоединиться все, кроме Прибалтийских республик и Грузии, там тогда был Гамсахурдиа. Так образовалось содружество одиннадцати независимых государств. На первом этапе мы посчитали, что никаких координирующих органов иметь не надо, а необходимо раз в месяц собираться главам государств и правительств и решать возникающие проблемы…

После ухода Горбачёва с поста президента я побывал в его служебной квартире на улице Косыгина — музей, а не квартира, все какое-то казённое.

Въезжать туда я отказался.

В прессе этой нашей последней итоговой встрече уделялось огромное внимание из-за процедуры передачи «ядерной кнопки».

Теперь все уже более или менее знают, что никакая это не «кнопка», а чемоданчик, что есть два специальных офицера, его охраняющих, которые должны помочь президенту в момент начала войны набрать нужный код, который означает полную боевую готовность ядерных сил к ответному удару по врагу.

Ядерные силы бывшего Советского Союза какое-то время подчинялись не российскому командованию, а руководству Вооружённых Сил СНГ, маршалу Шапошникову. Теперь этой структуры нет, контроль за российскими ядерными силами у Грачева. Да и вообще многое изменилось. В частности, наши ракеты перенацелены согласно договору СНВ-2.

Тем не менее два офицера с чемоданчиком — «ядерная кнопка» — по-прежнему на круглосуточном дежурстве. Они рядом с президентом круглые сутки, в любой командировке, в любой точке земного шара, они всегда около меня.

Запомнилось, как Горбачёв передавал мне свой секретный архив.

Он достал кучу папок и сказал: это из архива генеральных секретарей, берите, теперь это все ваше.

Я ответил, что до той поры, пока все это не обработают архивисты, не притронусь к бумагам. Я знал, что там есть и вовсе не стратегические, а просто очень интересные и важные материалы для историков — например, письма репрессированных писателей на имя Сталина, неизвестные эпизоды из политической жизни Хрущёва, Брежнева, история Чернобыля, афганской войны и так далее.

Кстати, через несколько месяцев именно в этом архиве были найдены оригиналы всех знаменитых секретных соглашений пакта Молотова — Риббентропа. Двухметровые карты с подписями Сталина и Риббентропа — у Сталина красный карандаш, у Риббентропа синий. Видно, как они «правили» границы. Один тут правит, другой там… И потом крупными буквами их подписи. Нашли десять секретных соглашений. В них абсолютно ясно видна вся грязная политика Гитлера и Сталина.

На съезде народных депутатов Союза А.Н. Яковлева назначили председателем комиссии по правовой оценке пакта Молотова — Риббентропа. Этой комиссии удалось найти только копии документов. И то не всех, трех вообще не было.

Яковлев обращался к Горбачёву с просьбой помочь в поисках документов. Горбачёв сказал, что все было уничтожено в пятидесятых годах. Сейчас выяснилось, что пакеты с оригиналами документов были вскрыты руководителем секретариата Горбачёва Болдиным. Естественно, Болдин доложил своему шефу о том, что обнаружены документы, которые искали историки всей планеты.

Когда мне сообщили о том, что найдены эти документы, я тут же позвонил Яковлеву: «Александр Николаевич, нашлись документы». Сначала я услышал его радостный возглас: «Наконец-то, я всегда в это верил!» Ну а потом он в сердцах добавил несколько слов — повторить их я не решаюсь.

Идея переехать в Кремль стала для многих из моего окружения достаточно неожиданной. Казалось, что Белый дом, который мы защищали, навсегда станет государственным символом России.

Больше того, перенеся резиденцию Президента России в Кремль, мы не только дали повод газетам язвить насчёт великодержавной наследственности новой власти, но и отдали Верховному Совету (аппарату Хасбулатова, хотя, откровенно говоря, я тогда совсем об этом не думал) как бы самостоятельную территорию, плацдарм, на котором они вовсю развернулись.

Раздавались голоса и о том, что пора бы превратить Кремль в историко-культурный заповедник.

Однако, взвесив все «за» и «против», я все-таки принял это решение. Надо сказать, что оно во многом носило принципиальный, стратегический характер. Ведь Кремль — это не только художественная жемчужина, но и, здесь я не выдаю никаких тайн, важнейший государственный объект. На нем завязана вся оборона страны, система оперативного управления, сюда передаются шифровки со всего света, здесь до мельчайших нюансов отработанная система безопасности.

Теперь вижу, что никакой ошибки все-таки не было. И дело не только в техническом, хозяйственном и ином обеспечении Кремля.

В политике все имеет значение. Начиная с моего «знаменитого» сочинского отпуска в сентябре 91-го (все тогда ругались, что я, вместо того чтобы реализовывать победу над путчистами, отдыхаю), я пытался осмыслить то, что произошло. Я чувствовал, что в нашей истории действительно наступила новая эпоха. Какая — ещё никто не знал. Но я знал, что впереди неимоверно трудное, тяжёлое время, в котором будут и взлёты, и падения. В политике (в том числе и для меня лично) наступил новый, резкий поворот. Я бы сказал, поворот, невиданный по своей резкости.

Кремль и стал символом этого поворота. Если говорить грубо: чтобы выбить человека из Кремля — для этого нужен как минимум новый ГКЧП. Кремль — символ устойчивости, долготы и прочности проводимой политической линии. И если эта линия — реформы, то реформы и будут моей государственной линией. Вот что я говорил этим шагом своим противникам.

За неделю до переезда Горбачёв и его аппарат были предупреждены нами. Срок вполне достаточный, чтобы собрать бумажки.

Однако, как всегда бывает, трения между клерками в таких случаях неизбежны. Я изначально относился к ним спокойно. Ни «выкидывать» Горбачёва с его командой (с её остатками, вернее) из Кремля, ни позволять ему собираться лишний месяц я не хотел. Долгие проводы — лишние слезы. Дело-то житейское.

Житейское — но не до такой же степени. И потому мне не понравились ни поднятые прессой слухи о том, что мы буквально выкидывали вещи бывшего генсека из Кремля, ни некоторые мелкие детали, не очень достойные нашей исторической миссии, — ручек из дверей «выезжающие», конечно, не выкручивали, но мебель выносили, и даже державные золотые перья из чернильниц-непроливашек — тоже…

Ну — это как у нас водится…

Другое время

В сентябре 1991 года, находясь в отпуске в Сочи, я был в довольно напряжённом состоянии, хотя внешне и старался расслабиться. Настолько были неожиданными все произошедшие события.

Мне была ясна основная линия дальнейших дел в стране: какой-то новый договорный процесс республик, какая-то чехарда с новыми горбачевскими назначениями. Но на этом фоне главное было определиться в своём собственном окружении, сделать какой-то рывок, резко прибавить обороты в российском правительстве, привести другие ключевые фигуры.

Меня не устраивал рабочий состав Совмина. Но главное, при всем уважении к Ивану Степановичу Силаеву я понимал, что такой человек дальше находиться на этом посту не может. Настала пора привести экономиста со своей концепцией, со своей командой, возможно. Настала пора самых решительных действий в экономике, не только в политике.

Однажды на первых заседаниях Верховного Совета ещё весной 90-г года мы уже пробовали найти премьер-министра — интеллектуала со своей концепцией: Бочаров, Рыжов… Говорили про Шаталина, Ясина, Явлинского. Тогда не удалось. Но сейчас если у России не появится свой архитектор экономической реформы — это станет стратегической ошибкой.

Ещё я понимал, что сразу же утвердить этого человека на пост главы правительства не удастся, ему придётся дать роль вице-премьера, министра экономики, что-то в этом роде. И снова на мой стол легли концепции, программы.

Почему я выбрал Гайдара? В отличие от многих других ключевых фигур выбор главного «экономического рулевого» мне, хотелось, наконец, совершить осмысленно, не торопясь, не оглядываясь на чужое мнение.

Хотя, безусловно, «чужое мнение» было — Гайдару протежировал Бурбулис. Гайдар, как говорят в таких случаях, «его человек». Но я хочу, чтобы читатель ясно осознал — такие серьёзные назначения и не могут совершаться без рекомендации. Президент просто обязан в таких случаях выбирать из целого ряда кандидатур, которые кто-то предлагает…

Гайдар прежде всего поразил своей уверенностью. Причём это не была уверенность нахала или уверенность просто сильного, энергичного человека, каких много в моем окружении. Нет, это была совершенно другая уверенность. Сразу было видно, что Гайдар — не то, что называется «нахрапистый мужик». Это просто очень независимый человек с огромным внутренним, непоказным чувством собственного достоинства. То есть интеллигент, который в отличие от административного дурака не будет прятать своих сомнений, своих размышлений, своей слабости, но будет при этом идти до конца в отстаивании принципов — потому что это не «партия сказала „надо“ — комсомол ответил „есть“, это его собственные принципы, его мысли, выношенные и выстраданные.

Было видно, что он не будет юлить. Это для меня тоже было неоценимо — ведь ответственность за «шоковую терапию» в итоге ложилась на президента, и было очень важно, чтобы от меня не только ничего не скрывали, но и не пытались скрыть.

Гайдар умел говорить просто. И это тоже сыграло огромную роль. Во-первых, рано или поздно разговаривать с оппонентами все равно придётся ему, а не мне. Он не упрощал свою концепцию, а говорил просто о сложном. Все экономисты к этому стремятся, но у Гайдара получалось наиболее убедительно. Он умеет заразить своими мыслями, и собеседник ясно начинает видеть тот путь, который предстоит пройти.

И, наконец, два последних решающих фактора. Научная концепция Гайдара совпадала с моей внутренней решимостью пройти болезненный участок пути быстро. Я не мог снова заставлять людей ждать, оттягивать главные события, главные процессы на годы. Раз решились — надо идти!

Гайдар дал понять, что за ним стоит целая команда очень молодых и очень разных специалистов. Не просто группа экспертов, а именно ряд личностей, самостоятельных, рвущихся в дело, без комплексов. Я понимал, что в российский бизнес, помимо тёртых советских дельцов, обязательно придёт такая вот — простите меня — «нахальная» молодёжь. И мне страшно захотелось с ними попробовать, увидеть их в реальности.

Короче говоря, было очень заманчиво взять на этот пост человека «другой породы».

Безусловно, самым популярным экономистом к тому времени в стране был Григорий Явлинский. Но, измученный борьбой за свою программу, он уже приобрёл некоторую болезненность реакций. Кроме того, чисто психологически трудно было возвращаться во второй раз к той же самой — пусть и переработанной — программе «500 дней» и её создателям.

…И все-таки внятно объяснить свой выбор все равно непросто. Самое главное — и теперь я в нем не раскаиваюсь. И ещё знаете, что любопытно — на меня не могла не подействовать магия имени. Аркадий Гайдар — с этим именем выросли целые поколения советских детей. И я в том числе. И мои дочери.

Егор Гайдар — внук писателя… И я поверил ещё и в природный, наследственный талант Егора Тимуровича.

Самой главной упущенной возможностью послепутчевого периода я считаю, естественно, возможность коренного изменения парламентской системы. Правда, сейчас нет-нет, да и закрадывается мысль: а готово ли было общество к тому, чтобы выдвинуть других, «хороших» депутатов?

Так или иначе, идея роспуска съезда и назначения новых выборов (можно было бы поставить и вопрос о конституции для новой страны) витала в воздухе. Но мы ею не воспользовались.

Однако демократическая пресса вменяет мне в вину главным образом не это. Главный упрёк — я сохранил систему госбезопасности, не издал указа, который бы автоматически отстранял от работы в государственном аппарате бывших работников ЦК КПСС, обкомов партии (некоторые говорят — и райкомов).

Вот тут у меня есть сомнения.

Настроение в обществе было довольно определённое: крушить! Я сам видел толпу, которая собралась перед зданием ЦК КПСС. Уже начали бить окна…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.