Первый год в Лондоне
Первый год в Лондоне
Мы уезжали в Англию 11 января 1973 года. Я решил ехать поездом, а не лететь самолетом, чтобы хоть из окна вагона посмотреть на часть Европы: Польшу, ГДР, ФРГ, Голландию. 9 января мне позвонила в Обнинск Елена Чуковская и передала просьбу Натальи Светловой срочно приехать в Москву. Наталья Светлова жила в центре Москвы с матерью Екатериной Фердинандовной и тремя сыновьями. Старший, Дмитрий, был у нее от первого мужа Тюрина, Ермолай и Игнат были сыновьями Солженицына. Солженицын в это время жил в поселке Жуковка на даче Ростроповича. Наталья Светлова сказала мне, что Александр Исаевич хотел обязательно меня увидеть перед отъездом.
Возможность для такой встречи была только 10 января. Мне следовало приехать на станцию на определенной электричке, Солженицын должен был встретить меня на платформе. Жуковка относилась к категории правительственных дачных поселков. Здесь были дачи нескольких членов Политбюро, министров, академиков. В Жуковке все еще жил В. М. Молотов. Здесь же была и дача академика А. Д. Сахарова. Поселок не был виден со станции, его заслонял лес. Территория Жуковки безусловно охранялась, но не была огорожена. Самым крупным домом здесь был именно дом Ростроповича. Его строили по проекту владельца. Это роскошная вилла с мраморными лестницами и концертным залом на пятьдесят-шестьдесят человек. Солженицын жил в пристройке – это изолированная квартира, предназначенная либо для шофера, либо для сторожа. Мы провели в разговорах около трех часов, длительная прогулка по лесу была для устной беседы, а в доме были сделаны некоторые записи. Солженицын был уверен, что и эта его квартира прослушивается КГБ.
Поводом для столь срочного приглашения в Жуковку была, как оказалось, передача по радио в переводе на русский язык статьи корреспондента АПН Семена Владимирова, опубликованная 8 января в газете «Нью-Йорк Таймс» и касавшаяся семейных дел и финансового положения Солженицына. Эта статья, распространявшаяся через Агентство печати «Новости», была полностью или в изложении опубликована и в других странах. Солженицын просил меня внимательно прочитать эту статью и дать на нее ответ. Суть статьи, по словам Солженицына, сводилась к тому, что писатель живет в роскоши, имеет две квартиры, одну в Москве, другую в Рязани, и большую виллу на берегу живописной реки. В швейцарском банке у Солженицына уже якобы накоплены миллионы долларов. В то же время в бракоразводном процессе Солженицын отказывается представить отчет о своем состоянии и дать достойное финансовое обеспечение своей жене. Из этой статьи было очевидно, что решение вопроса о разводе упирается в проблему, которая не предусмотрена советским законодательством.
Разводы в СССР обязывали мужа, требующего развод, платить алименты на детей и финансово обеспечивать жену лишь в случае ее инвалидности или жену-домохозяйку не имеющую права на служебную пенсию. К Решетовской это не относилось. Она работала доцентом, имела право на пенсию и была бездетной. В этом случае подлежало разделу лишь движимое и недвижимое имущество. Квартира в Рязани отходила Решетовской, дачка «Борзовка» – Солженицыну. У супругов были уже две машины, и их раздел не вызывал споров. Теперь, как было очевидно из статьи Владимирова, к Солженицыну предъявлялись и финансовые претензии, связанные с его гонорарами за границей. Западные читатели могли воспринимать эти требования как справедливые, так как в США, например, при разводе разделу подлежали и финансовые активы.
Вторая просьба Солженицына касалась недавно опубликованной в Англии и США биографии писателя, написанной Давидом Бургом и Джоржем Фейфером. Солженицын считал, что в этой книге содержится множество ошибок и намеренных искажений, и просил меня внимательно ее прочитать и написать подробную рецензию в разных газетах. Бург и Фейфер готовили книгу о Солженицыне давно, и Фейфер несколько раз приезжал в СССР для сбора материала. Часть сведений о личной жизни Солженицына он получил у Вероники Туркиной, двоюродной сестры Решетовской, и ее мужа Юрия Штейна. Весной 1972 года они эмигрировали из СССР и собирались обосноваться в США. Солженицын пытался остановить публикацию этой книги и публично назвал авторов «прохвостами», «собирающими сплетни».
Бург – псевдоним Александра Долберга, «невозвращенца» из СССР, попросившего политическое убежище на Западе во время туристической поездки. Фейфер был несколько лет корреспондентом в Москве от разных газет. Он специализировался на скандалах, судебных делах, тайной проституции в Москве и тому подобных темах. Книга Бурга и Фейфера «Солженицын. Биография» вышла в США и в Англии в конце 1972 года и вызвала обширную дискуссию в прессе.
Кроме этих двух просьб, имевших «срочный» характер, было несколько других. Важной была просьба установить контакт с адвокатом Солженицына Фрицем Хеебом, жившим в Цюрихе, и оказать ему помощь в некоторых делах. Главным из них была попытка Солженицына каким-то образом запретить публикацию на Западе воспоминаний Решетовской, которые она, как было известно Солженицыну, писала с помощью специально прикрепленных двух профессиональных журналистов АПН. У Решетовской оставался обширный архив, сотни писем Солженицына, большая коллекция фотографий. Солженицын считал книгу воспоминаний Решетовской проектом КГБ, задуманным для дискредитации писателя.
Для Солженицына было очень важно закончить бракоразводный процесс, который продолжался уже почти три года. Без регистрации союза с Натальей Светловой он не имел возможности легально жить в Москве. В то же время на даче Ростроповича он также жил «без прописки», и местная милиция уже два раза предупреждала его о необходимости покинуть эту «правительственную зону». Конфронтация писателя с властями обострялась, и уже шли разговоры о возможности его высылки из страны. Появление в Самиздате «Архипелага» или публикация этого произведения за границей не могли бы остаться без ответных действий властей.
Между тем высылка Солженицына за границу, которую он сам считал весьма вероятной, до окончания развода с Решетовской и регистрации брака с матерью его детей создавала множество проблем. В этом случае бракоразводный процесс пришлось бы завершать на основе западного законодательства, то есть с разделом всех финансовых активов Солженицына за границей, размеры которых были известны лишь адвокату Хеебу. Во время заседаний суда в Рязани Решетовская произносила длинные обвинительные речи и обычно требовала отсрочек на шесть месяцев, которые удовлетворялись судом. Но эти речи в Рязани не привлекали никакого внимания. На Западе все было бы иначе. Солженицын мог бы оказаться на длительный срок разделенным с детьми, а Наталья Светлова ждала еще одного ребенка.
Семейные дела явно приобрели приоритет, и Солженицын был крайне обеспокоен переносом дискуссии о них на страницы западной прессы и в передачи зарубежного радио. Он просил меня как можно быстрее дать ответ на статью Владимирова. Солженицын также сказал, что он не отказывается от финансовой помощи Решетовской, и передал мне написанную на бумажке небольшую справку о размере сумм в валюте, которые ей уже переводились его адвокатом через Внешторгбанк СССР.
По дороге на станцию мы условились о конфиденциальной связи. Она устанавливалась через Роберта Кайзера, корреспондента «Вашингтон Пост» в Москве. Я с ним регулярно встречался в 1970–1972 годах, обычно в Государственной библиотеке имени В. И. Ленина. Кайзер также встречался с Солженицыным и несколько раз брал у него интервью. Американские журналисты в Москве имели привилегию пользоваться дипломатической почтой. Британским и французским журналистам их посольства в Москве такой возможности не предоставляли.
Солженицын прощался со мной по русскому обычаю, с объятиями и поцелуями. Раньше мы обычно расставались более спокойно. «Не стройте иллюзий, Жорес, – сказал он, – не пустят они вас обратно; это уже навсегда».
Непосредственное вмешательство в семейные дела Солженицына не было для меня особенно приятной перспективой, но я был готов ему помочь. Было очевидно, что КГБ действительно использует бракоразводный процесс для того, чтобы держать писателя в постоянном напряжении. И я, и моя жена уже с первой встречи с Солженицыным и Решетовской в 1965 году могли видеть, что теплоты, а тем более нежности в их отношениях не было. Это заметил и Тимофеев-Ресовский.
Приехав в Лондон 14 января 1973 года, я после двух-трех дней адаптации посетил лондонский офис «Нью-Йорк Таймс» и получил там копию статьи Владимирова. Она была очень примитивна и содержала множество ошибок и намеренных искажений. Было также очевидно, что в подготовке текста участвовала Решетовская. Странным казалось вообще появление этой статьи; она занимала почти половину страницы в американской газете. Конфликт Солженицына с женой не мог интересовать американцев в таком объеме. Обычно о таких проблемах в серьезных западных газетах пишут лишь в разделах светской хроники.
Я быстро написал ответ и попросил новых лондонских друзей отредактировать мой не слишком еще идиоматический английский. У меня среди привезенных фотографий было и фото «Борзовки», которая по американским стандартам выглядела как хижина, а не вилла. Не было видно и «живописной реки»: Истья летом пересыхает и превращается в небольшой ручей.
Я написал, что в Москве Солженицыну жить не разрешают органы милиции, так как пребывание в столице приезжих дольше двух дней требует по закону регистрации. Кратко объяснил и особенности бракоразводных дел в советском законодательстве. Солженицын оказывал своей жене достаточную финансовую помощь, но в основном из фонда Нобелевской премии.
Моя статья, озаглавленная «В защиту Солженицына», с фотографией – ответ Владимирову – опубликована в «Нью-Йорк таймс» 26 февраля 1973 года [24] и в этот же день ее перевод на русский транслировался «Голосом Америки» и радиостанцией «Свобода». В Рязани из-за разницы во времени Решетовская услышала изложение моей статьи 27 февраля и была крайне возмущена. В это время у нее уже был контракт с АПН о подготовке книги воспоминаний о Солженицыне, вместе с ней работал над этой книгой редактор АПН К. И. Семенов.
Книга эта, естественно, предназначалась для публикации лишь на Западе.
Агентство печати «Новости», публиковавшее статьи и книги исключительно для зарубежного рынка, функционировало в тесном сотрудничестве с КГБ и Агитпропом ЦК. В одном из писем автору биографии Солженицына Майклу Скаммелу Решетовская впоследствии сообщала: «…Защищая Солженицына, Ж. А. Медведев одновременно задел меня. Поскольку статья его была ответом на статью корреспондента АПН, то, чтобы сказать свое слово, мне не оставалось другого выхода, как обратиться в АПН, куда я позвонила из Рязани, прося соединить меня с “американским” отделом, а там попросила прислать ко мне кор-та из АПН». [25]
К Решетовской прислали сразу двух корреспондентов АПН из Москвы, и она передала им свой ответ, эмоциональный, сумбурный и нелепый именно с точки зрения защиты ее позиции в бракоразводном процессе.
«Никакие миллионы, – писала Решетовская, – не могут компенсировать моей потери веры в этом человеке». Она спорила с его Нобелевской лекцией. Она также сообщала, что еще в 1970 году когда поняла, что предстоит развод, она пыталась покончить жизнь самоубийством. Она обвиняла мужа в преждевременной смерти своей матери и в том, что он не заботится о ее двух тетках, одной из которых было уже девяносто пять лет.
Все эти претензии были необоснованными. Решетовская также сообщала, что она недавно закончила книгу собственных мемуаров о Солженицыне, некоторые главы из которой будут вскоре опубликованы. Это письмо Решетовской, быстро переведенное на английский и с некоторыми политическими добавками уже от АПН, было стремительно опубликовано в газете «Нью-Йорк таймс» 7 марта 1973 года. [26]
Вмешательство АПН (то есть и КГБ) в бракоразводный процесс и в весь спор было из статьи Решетовской слишком очевидно. Решетовская и сама пыталась сразу опровергнуть появившуюся в печати статью, подписанную ее именем. Она боялась, что столь явное ее сотрудничество с КГБ может подвергнуть сомнению объективность ее собственных мемуаров, две главы из которых о событиях 1962 года уже были опубликованы в небольшом самиздатном журнале «Вече» в конце 1972 года. Продолжать в этих условиях сопротивление разводу стало бесполезно. Решетовская согласилась на развод по взаимному согласию, без суда. Этот развод был оформлен 15 марта 1973 года в Рязанском ЗАГСе. Солженицын гарантировал Решетовской и финансовую помощь, размеры которой мне были неизвестны.
Сообщение о разводе опубликовали в западных газетах уже в разделах хроники. Вскоре появилось сообщение о венчании Солженицына и Натальи Светловой в одной из московских церквей. Для оформления второго брака Солженицын решил избрать религиозный обряд, хотя церковный брак не имел законной силы в СССР. Солженицын решил также покинуть гостеприимную дачу Ростроповича в Жуковке и уехал на все лето в «Борзовку», т. е. в Рождество-на-Истье. «Нигде мне так хорошо не писалось, и может быть не будет». [27]
В Лондоне в середине февраля 1973 года я получил первое письмо от швейцарского адвоката Солженицына доктора Фрица Хееба. Хееб стал адвокатом и литературным представителем Солженицына на Западе с 1970 года, когда писатель решил заключать уже открытые формальные контракты на публикацию своего нового романа «Август 1914». По всему чисто историческому содержанию, в связи с большим размером и из-за отсутствия острых сюжетных эпизодов этот роман никак не подходил для Самиздата, его стихийной перепечаткой никто не стал бы заниматься. Процесс «саморазмножения» был характерен лишь для острых политических произведений, стихов и относительно коротких очерков. «Август 1914» нужно было продавать издателям по всем правилам книгоиздательской коммерции.
Выбор адвоката был сделан по рекомендации Елизаветы Маркштейн, австрийской журналистки и сотрудника наиболее серьезного в Европе марксистского еженедельника «Тагебух». Лиза Маркштейн часто приезжала в Москву и была в дружеских отношениях и со мной, и с моим братом. Именно Лиза Маркштейн вывезла в Вену микрофильм рукописи книги моего брата «К суду истории. Генезис и последствия сталинизма». Из Вены в 1969 году этот микрофильм был отправлен в США моему старому другу профессору истории Давиду Журавскому который обеспечил перевод и издание книги в Нью-Йорке и в Лондоне в начале 1972 года. [28]
Фриц Хееб, доктор юриспруденции, был авторитетным адвокатом в Цюрихе. Он был также связан с журналом «Тагебух» и в 1970 году был членом радикального крыла швейцарской социалистической партии. До 1969 года Фриц Хееб состоял в Коммунистической партии Швейцарии, но вышел из нее после чехословацких событий августа 1968 года. Отец Фрица Хееба, известный социал-демократ начала столетия, был знаком с Лениным, Розой Люксембург, Троцким и многими другими социал-демократами.
Лиза Маркштейн вошла в Москве в круг диссидентов благодаря Льву Копелеву, единственному другу Солженицына периода заключения, который и после ГУЛага остался марксистом. Копелев был германист, специалист по немецкой поэзии, и у него были обширные связи с немецкими и австрийскими литераторами. В романе «В круге первом» именно Копелев был прототипом одного из главных героев, Льва Рубина, марксиста, убежденного коммуниста и защитника советского режима, считавшего, что его арестовали по ложному доносу. Копелев свободно владел несколькими языками. Именно он убедил в начале 1962 года Солженицына передать повесть «Один день Ивана Денисовича» в «Новый мир». В связи с этим предварительно повесть была несколько отредактирована и «облегчена» политически. Современные ее публикации немного отличаются от варианта, опубликованного в ноябре 1962 года.
Приезд доктора Хееба в Лондон, специально для встречи со мной, был запланирован на 15 марта. Хотя Хееб мог достаточно хорошо объясняться на английском, он все же просил меня пригласить кого-либо из друзей, кто бы мог в случае необходимости обеспечить и перевод с немецкого. Эту роль согласилась выполнить Вера Марковна Бройдо, наша новая знакомая. Она принадлежала к первой эмиграции и закончила гимназию в Берлине. Наши беседы с Хеебом продолжались почти весь день и охватывали очень большой круг вопросов.
Фриц Хееб до этого никогда не встречался со своим знаменитым клиентом и не знал русского языка. Он не был специалистом по проблемам копирайта и литературного представительства и не знал советского законодательства. Теперь он полностью переключил работу своей адвокатской конторы на дела Солженицына, занимаясь перезаключением договоров по прежним публикациям, продажей прав на «Август 1914» и другими проблемами.
Между издателями возникали конфликты, которые следовало улаживать в судах. Вся эта деятельность Хееба финансировалась, естественно, из гонораров самого Солженицына.
Адвокат, как лицо с более широкими полномочиями, чем простой литературный агент, имеет, кроме того, право на двадцать процентов поступлений по всем договорам. Литературный агент удовлетворяется обычно десятью процентами. Европейские адвокаты кроме части гонорара получают за счет клиентов «почасовую» оплату, крайне высокую. Общеизвестно, что эта дополнительная оплата адвокатского времени стимулирует затягивание в решении всех дел, создание новых дел на пустом месте. Хеебу кроме того, приходилось пока еще только учиться решению именно литературных конфликтов.
Согласно договору, который Солженицын подписал с Хеебом, не вникая в его суть и не советуясь ни с кем, все финансовые поступления от издателей в виде авансовых платежей или гонораров шли на счета адвокатской конторы Хееба, а не на именной счет Солженицына, и поэтому облагались швейцарскими налогами, государственными и кантональными, крайне высокими. Даже более богатые, чем Солженицын, западные писатели, авторы триллеров, детективов и серийных бестселлеров имеют, как правило, литературных агентов, а не адвокатов, и обеспечивают поступление гонораров на собственное имя и на оффшорные счета, с которых не нужно платить налоги.
Забегая вперед, я должен сказать, что адвокатская контора в Швейцарии, которую Солженицын полностью нанял для решения своих проблем, обошлась ему в огромную сумму и лишь усложнила взаимоотношения с издателями, создав несколько судебных дел. В последующие годы уже в США большинство функций Хееба выполняла жена Солженицына Наталья. Ни мой брат Рой, ни я для издания наших книг на английском и многих других языках никогда не прибегали к услугам адвокатов или даже литературных агентов. Все вопросы решались путем прямых контактов с издателями и переводчиками.
Доктор Хееб в течение нашей встречи 15 марта интересовался всем, что касалось Солженицына и его семьи. Он спрашивал о его характере, привычках, стиле работы и многом другом. Он не понимал советской специфики во всех, даже мелких проблемах. Существовало две главные задачи для его адвокатской конторы на 1973 год. Во-первых, нужно было прекратить «пиратские» издания на русском языке, которые печатались издательством «Флегон Пресс» в Лондоне и, во-вторых, запретить угрозами судебных преследований издание на Западе на русском и на европейских языках мемуаров бывшей жены Солженицына Н. А. Решетовской. Обе эти задачи проистекали из категорических требований Солженицына.
«Флегон Пресс» было издательством одного человека – А. Флегона, имевшего собственный магазин русских книг в Лондоне. Настоящее имя Флегона неизвестно, и был он, судя по акценту, евреем из Одессы, попавшим в Англию после войны из Румынии. Он дружил с Виктором Луи и зарабатывал пиратскими изданиями на русском языке популярных книг, таких как «Доктор Живаго» Бориса Пастернака, «Двадцать писем другу» Светланы Аллилуевой и других, конкурируя в этом направлении с ИМКА-Пресс и другими издательствами. Флегон продавал эти книги дешевле и мог даже заключать договора на пиратские переводы, так как СССР не был членом международных конвенций по копирайту (до конца 1973 года) и не мог защищать прав своих авторов. Флегон издавал даже Пушкина – успехом пользовался томик эротических произведений Пушкина, никогда не входивший в собрания сочинений великого поэта. К1973 году Флегон издал без всяких договоров романы Солженицына «В круге первом» и «Август 1914» и свободно продавал эти книги через свой магазин в Лондоне и по разным распределителям русских книг. Его издания попадали и в СССР.
Остановить эту деятельность Флегона по отношению к Солженицыну можно было лишь судебным процессом в Верховном суде Великобритании, и Солженицын поручил Хеебу начать это дело. Это было несложно, но очень дорого, так как для этого Хеебу следовало нанимать для дела какую-то еще, уже лондонскую, адвокатскую контору. Судебные расходы могли исчисляться сотнями тысяч долларов.
Мой совет сводился к тому, чтобы полностью игнорировать Флегона и не вести с ним никаких судебных дел. Я с ним познакомился лично еще в феврале 1973 года, так как он таким же пиратским путем издал на русском языке мою книгу «Тайна переписки охраняется законом», изменив ее название на «Махинации нашей почты». Юридических оснований для того, чтобы запретить Флегону эту продажу, у меня не было, так как рукопись уже с 1970 года распространялась в Самиздате и не была защищена копирайтом. Английское издание вышло по моему договору в 1971 году, и деятельность Флегона не приносила мне никакого финансового ущерба. Флегон был явным авантюристом без фиксированного адреса и гражданства. Какими он пользовался документами при переездах в Европе, я не знаю, вероятно, израильскими.
Забегая опять вперед, следует сказать, что Хееб не последовал моему совету и все же начал дело против Флегона. Затратив огромные средства на ведение судебного процесса в Верховном Суде Англии, Хееб это дело выиграл, однако не смог получить с Флегона ни одного пенса. Флегон, державший деньги на секретных счетах, объявил себя банкротом и просто перевел издательскую компанию в Бельгию, продолжая по-прежнему заниматься пиратскими изданиями. В 1974 году он, в свою очередь, подал в суд на Солженицына, обвинив его в разорении своего законного бизнеса, и выиграл дело. Солженицын судился с Флегоном впоследствии несколько раз, обогащая при этом лишь адвокатов, причем из собственных средств.
По отношению к Решетовской запрет на издание ее мемуаров был совершенно нереален. В этом случае Солженицын мыслил еще категориями советской цензуры, не применимой на Западе. Поскольку сам Солженицын был на Западе уже «звездой», привлекавшей внимание, то за право издать книгу его бывшей жены конкурировали несколько крупных издательств, предлагавших Решетовской, через ее агентов в АПН, огромные авансы. Запретить эту книгу можно было бы лишь после ее издания, причем лишь в том случае, если в ней будут найдены элементы клеветы. Но это можно было сделать лишь в Англии, где по таким конфликтам Хееб мог судиться с издателем, а не с автором. В США по печатной клевете можно было судиться лишь с автором.
Суд между Солженицыным и Решетовской о достоверности каких-то эпизодов, происходивших в СССР в 30-е, 40-е или 50-е годы, был в США совершенно нереален. Это Хееб понимал и судиться не стал. Но он все же опубликовал по многим газетам «Заявление», угрожая издателям книги Решетовской судом. Это «заявление» было юридической нелепостью, и его впоследствии игнорировали. Книга Решетовской вышла на русском языке (для Запада) в 1974 году и была также издана в 1974–1975 годах на многих языках. [29]
Для Солженицына были мало приятны лишь разделы книги о взаимоотношениях с его старыми, еще школьными друзьями и их судьбе (некоторые из них были арестованы) и о его следственном деле после ареста. Версия Решетовской расходилась с его собственной и была более подробной. Однако для западных читателей все эти детали судопроизводства в СССР после войны были вообще непонятны. Их больше интересовала романтическая часть книги, эмоциональный портрет молодого писателя, который к 1974 году уже превратился в сурового пророка и обличителя.
В конце марта я, как об этом просил Солженицын, написал подробную критическую рецензию-эссе на книгу-биографию «Солженицын» Давида Бурга и Джорджа Фейфера. Ошибок, преувеличений и искажений в этой книге было действительно много. Солженицын представлялся в ней не просто писателем, а «фельдмаршалом тайной армии бывших заключенных», и именно с его работами авторы связывали весь феномен «Пражской весны» 1967–1968 годов. Авторы предсказывали, что конец XX века в будущем станет известен как «эпоха Солженицына». Солженицына, по мнению авторов, не арестовывали и не высылали из СССР только потому, что власти боялись связанных с такими действиями массовых забастовок на заводах и в учреждениях СССР. Мой очерк-рецензия был опубликован в США в «Нью-йоркском ревью книг» и в Германии в газете «Ди Цайт». [30]
В середине 1973 года на Западе появился и четвертый номер самиздатского журнала «Вече», но уже в издательском печатном варианте. Он содержал две главы из воспоминаний Решетовской, посвященных написанию Александром Исаевичем повести «Один день Ивана Денисовича» в 50-х годах и всем проблемам, связанным с ее изданием в «Новом мире» в 1962 году Решетовская, разумеется, знала эти подробности лучше всех, и ее версии событий были очень информативны и интересны. Эти тексты, безусловно, передавались в русских программах иностранных радиостанций. Основателем и редактором журнала «Вече» был Владимир Осипов, диссидент, участник русского националистического движения, имевший восьмилетний стаж заключения по политическим статьям. Подозревать его в сотрудничестве с КГБ или даже с АПН не было никаких оснований. Совпадая по времени с протестом Хееба, эти главы из «Вече» лишали протест всякой логики. Ни Хееб, ни Солженицын не могли лишать Решетовскую права на литературную деятельность. Публикации Решетовской делали неизбежным и то, что все западные биографы Солженицына, а их уже было несколько, могли пользоваться именно воспоминаниями его жены при изложении событий его жизни в 1936–1965 годах.
В остальных отношениях моя жизнь в Англии в 1973 году проходила спокойно. В институте нужно было работать семь-восемь часов ежедневно, остальное время уходило на переписку по разным делам, в основном издательским. Прежде всего я занимался делами моего брата и собственными, а также выполнял просьбы друзей: Лидии Чуковской, попросившей меня узаконить публикацию на Западе еще в 60-е годы двух ее книг «Софья Петровна» и «Спуск под воду», изданных на русском и в переводах, Владимира Дудинцева, имевшего ряд претензий к издателям еще по роману «Не хлебом единым», печатавшемуся в СССР в 1956 году и ряда других.
Никакой открытой политической деятельностью я не занимался. Тем не менее в начале августа 1973 года меня вызвали в Посольство СССР в Лондоне и зачитали мне Указ о лишении советского гражданства. Никаких конкретных претензий мне не предъявлялось. Причины этой акции были скрыты общей формулировкой об «антисоветской активности». И для меня, и для моей жены эта акция была неожиданной. Подобные «указы» принимались не только в отношении меня, но всегда издавались после того, как тот или иной диссидент или опальный писатель не возвращался на родину после истечения срока действия его заграничного паспорта. Паспорт в то время выдавался строго на срок поездки. Я резко опротестовал в Посольстве незаконное решение Президиума ВС СССР и просил в своем заявлении указать мне, какие именно действия с моей стороны повели к такому решению. Ответа я не получил.
Из СССР по поводу этого «указа» я писем от своих старых друзей не получал. Неожиданно, причем через американскую дипломатическую почту, пришло письмо от Солженицына. Я был очень обрадован, как и в случае его первого письма в 1964 году. Но на этот раз письмо было совсем другим, безо всякого сочувствия. Я бы умолчал об этом эпизоде, списав его на какую-либо ошибку «информационного обмена». Но Солженицын сам, в своей продолженной недавно литературной автобиографии, упомянул повод для своего письма.
«Затем вскоре стали приходить от Жореса новости удивительные, да прямо по русскоязычным передачам, я же сам в Рождестве-на-Истье прямыми ушами и слушал. То по поводу сцены отобрания у него советского паспорта, ответил корреспонденту по-русски, я слышал его голос, на вопрос о режиме, господствующем в СССР: “У нас не режим, а такое же правительство, как в других странах, и оно правит нами при помощи конституции”. Я у себя в Рождестве заёрзал, обомлел: чудовищно! самое прямое и открытое предательство всех нас!!! То он сравнивал Сахарова с танком, ищущим помощи западных правительств. Тогда вскоре, осенью 1973, я имел оказию отправить ему письмо по “левой” в Лондон и отправил, негодующее. (Признаться, я не знал тогда, а надо бы смягчить на то: у Жореса остался в СССР сын, притом в уголовном лагере.)». [31]
Это письмо меня не столько возмутило, сколько удивило. Во время пребывания в Англии, не только в 1973 году, но и в последующие годы, я ни разу не давал каких-либо интервью на русском языке и не имел контактов ни с русской службой Би-би-си, ни с радиостанцией «Свобода». Интервью, в котором я говорил о Конституции СССР, было случайным интервью на английском языке еще весной радиокорреспонденту Канадского радио, сумевшему пройти в институт (обычно по взаимному согласию с дирекцией ко мне журналистов и фотографов туда не пропускали).
Мой разговор, в котором упоминалась Конституция, был связан с тем, что в разнообразном политическом спектре советских диссидентов я принадлежал по взглядам к группе «законников», которые доказывали, что не мы, диссиденты, а правительство нарушало в СССР нормы собственной конституции. Этим определялся и заголовок моей книги о цензуре и перлюстрации писем в СССР «Тайна переписки охраняется законом». Текст заголовка – это короткая цитата одной из статей Конституции СССР. Сравнение Сахарова с танком– это было из лексики самого Солженицына, который оценивал их отношения в 1973 году как «бой двумя колоннами». Это касалось их совместных действий в августе 1973 года: «Вступая в этот бой, ни он, ни я не могли рассчитывать на западную поддержку большего размаха, чем она была все эти годы… А теперь накал западного сочувствия стал разгораться до температуры непредвиденной… сила западной гневной реакции была неожиданной для всех – и для самого Запада…» [32] и далее в том же духе. Солженицын и в оценке собственной борьбы и борьбы Сахарова всегда был склонен к военным терминам и к преувеличениям в реакции Запада, но только до тех пор, пока сам не оказался за пределами СССР.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.