XXXI

XXXI

В феврале 1986 года Петру Степановичу исполнилось 90 лет.

– Это же надо! – делился он с невесткой Лидой, настигая ее на кухне. – Так и до ста лет можно доползти. Не думал, что столько проживу. Я когда с Котласа вернулся, рассчитывал: повидаюсь со всеми, годик-другой еще протяну, но не больше. Да я и до дому-то мог не добраться. Так ослабел, что уже и по теплушке этой вонючей не мог сделать двух шагов. Как узнал, что будем проезжать Сердобск, сказал, чтобы меня там высадили к чертовой матери.

– Почему в Сердобске? – спросила Лида. – Она уже знала эту историю, но старалась поддерживать разговор, чтобы старик не подумал, что она его не слушает.

– А там же Степанида жила, у меня был ее адрес. Я двое суток лежал на полу, на вокзале, писал записочки с этим адресом и раздавал прохожим. А на третий день она пришла, увидела меня, нашла где-то подводу и отвезла к себе.

– Степанида – это ваша сокурсница?

– Что-то вроде этого. У нас с ней, можно сказать, ничего не было, так, по молодости… Она вышла замуж, а когда ее мужа арестовали, оказалась в Сердобске. Она мне сообщила адрес и потом иногда писала, а я ей отвечал. Так что адрес у меня был. Степанида меня выходила, и я поехал дальше, я ведь не знал еще, что Кати нет. Домой я пришел уже на своих ногах. Но все равно, когда сестра Галя приехала глянуть на брата, так отшатнулась даже. Ты Петя, ахнула, стал совсем старик! Что ж, говорю, значит, помирать скоро. А вот все живу и живу! Сколько это лет прошло с сорок четвертого года?

На девяностолетие Петра Степановича средний сын приехал с женой Оксаной, младший прилетел из Новосибирска один, внуки только харьковские были, дети старшего сына, Лена, конечно, пришла с Олегом.

– Девяносто лет – это большой возраст, – сказал Петр Степанович, отвечая на юбилейные тосты. – Хоть я и неплохо себя чувствую, а все ж таки пора и мне собираться в дорогу. Когда так долго живешь, забываешь многое из своей прежней жизни, а лучше всего помнятся детство и ранняя молодость. И помнятся не тем, что на самом деле приключилось, а больше надеждами. Надежды у меня были громадные! Молодость вообще отличается глупостью.

Не все в жизни получилось, как я думал в своей глупой молодости, когда считал, что мы вот-вот познаем тайну невидимости. А замыслы Циолковского сбылись, как я и ожидал. Хотя некоторые и в это не верили, Грищенко, например. Что бы он сказал сейчас? Атомные электростанции строим! Я боялся, что наше поколение все сделает, а детям и внукам ничего не достанется, это была моя ошибка.

Петр Степанович забыл, что он хотел сказать дальше, долго молчал, все терпеливо ждали.

– Может тебе это и не понравится, – Петр Степанович повернулся к старшему сыну, – но я считаю, что физикам не надо зазнаваться. Как агроном я всегда был связан с землей, с природой, может, чего и не понимаю в современной науке, но считаю, что нужно больше внимания уделять натурфилософии. Я в молодости не на шутку увлекался натурфилософией…

Петр Степанович совсем потерял нить рассуждения и снова растерянно замолчал. Средний сын сказал:

– Папа, давай выпьем за то, чтобы мы все собрались, когда тебе исполнится сто лет!

Все поднялись со своих мест, стали чокаться с Петром Степановичем, желать ему мафусаиловых лет, Петр Степанович кивал, беспомощно улыбаясь, а сам все еще напряженно искал утерянную мысль.

– В молодости у меня был знакомый, Краулевич, хороший мужик, то он всегда говорил… не могу вспомнить!

– Петр Степанович, – вмешалась невестка Лида. – Вы устали? Может, вы отдохнете? Полежите немного, а потом вернетесь за стол. Никита, проводи дедушку и включи там свет, чтобы деда не споткнулся!

– Да, я немного устал, – сказал Петр Степанович и, сразу как-то сникнув, пошел в свою комнату.

Какое-то время все молча смотрели как он, довольно грузный мужчина, обходя стол, медленно шел к двери. А затем обе невестки начали убирать со стола, готовясь подавать горячее, а старший сын, чтобы снять возникшее напряжение, стал в комических тонах пересказывать одиссею получения талонов на спиртное по случаю девяностолетия Петра Степановича. По его словам выходило, что когда он пришел за этими талонами, то ему заявили, что их гораздо проще было бы получить, если бы речь шла о поминках. Он, будто бы, спросил у тетки, которая выдавала талоны: «Что же, вы считаете, было бы лучше, если бы мой отец умер?». А она ответила: «В таком возрасте в этом не было бы ничего удивительного».

От частного разговор перешел к общему. Вначале братья немного поспорили о том, правильно или неправильно ведется нынешняя борьба с алкоголизмом. Младший сын, счастливо излечившийся в свое время от запойного пьянства, будучи сторонником своего новосибирского земляка и знакомца профессора Жданова, считал лигачевские антиалкогольные меры полумерами и требовал абсолютного сухого закона. Средний же брат меланхолически заметил, что если до сих пор был хотя бы один товар, который можно было купить без очереди, то теперь нету и его. Но он никогда особенно не прикладывался к спиртному и поэтому не мог считаться специалистом в этом вопросе.

Когда тема спиртного была исчерпана, средний брат поинтересовался, что вообще говорят знающие люди о Горбачеве и его политике.

– Вы тут все же ближе к начальству, чем мы в нашей глухомани. Он взаправду хочет что-то поменять или затеял очередной обман?

Младший брат оказался самым осведомленным. Журналист все-таки, хоть и спортивный!

– Вроде бы хочет, но не знает как. Страна в такой заднице, что никому не известно, как ее оттуда вытащить. У нас в Академгородке сливочное масло по талонам еще можно купить, а в Бийске нет и по талонам. Академик с мировым именем у нас имеет право на килограмм сыра в месяц, а доктор наук – только на полкило. Зато на кладбище растет число могил с надписями под копирку: «погиб при исполнении интернационального долга» – где? что? – не разъясняется. Знакомый чувак, вхожий в высокие коридоры, говорит, что твердо хотят вывести наши войска из Афганистана, но есть и противники.

– За бугром тоже считают, что будут перемены, – подтвердил и старший брат, регулярно слушавший Би-Би-Си и Голос Америки. Тетчериха хвалит Горбачева, говорит, что это первый советский политик, с которым можно иметь дело. А я считаю, пока рано судить. Если Сахарова освободят, тогда я, может быть, поверю. Хотя где они возьмут мясо, все равно непонятно…

– А говорят, в Москве после смерти Брежнева стала свободно продаваться туалетная бумага, – встряла в мужской разговор Оксана. – Откуда они ее взяли?

– Наверно из стратегических запасов. – Олег встал из-за стола и пошел проведать Петра Степановича.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.