Штучки-мучки
Штучки-мучки
– Вы замечаете, – важно рассуждал Некрасов несколько лет спустя, – что мы полностью стали эмигрантами?
На вопрос: «Где это было?» – даём ответ: «Уже здесь!». Либо – «В Париже». Или же сухо: «Там, в Союзе». Но никогда не говорим – «на Родине». Чтоб не накликать воспоминаний. Боялись намекнуть себе, что здесь-то мы «дома», но всё же не совсем «у себя».
Для Некрасова домом стал наш Ванв…
Полки для книг покупались разборными, чтобы легче было тащить домой и собирать. Отличались они дешевизной и безобразием. Но заставленные книгами, сувенирами и фотографиями, они выглядели очень нарядно и уютно.
Покончив с полками, В.П. начал подумывать и о прекрасном, как он сообщил мне. Накупил в какой-то экзотической лавке раковин и ракушек, обломки кораллов, засушенных морских звезд и ежей. И устроил в кабинете морской уголок.
– Человек человеку морской волк! – отшучивался он.
С Гавайев навёз чучел морских гадов. Из Австралии – пучки особых океанских водорослей, которые живописно развесил в большой комнате, вызывая недоумение гостей, мол, что это за сухие травы, как в чуме у шамана…
После этого наступила пора тихого вдохновения. Наш писатель купил стопку белых фарфоровых тарелок и принялся их разрисовывать. Каждый день показывал мне новинки – ну как тебе? Я одобрял, иногда искренне, чаще чтоб не обидеть. Помогал их развешивать. Первым был тарелочный вариант герба, потом изображения мелких аквариумных рыбок или арабская каллиграфия. Нарисовал автопортрет. Делал рисунки под Пикассо, Кандинского и Поллака, в стиле русского авангарда или просто малевал на тарелках красивые подтёки и размывы.
Сотворил он и нечто серьёзное – силуэт Бранденбургских ворот на тревожном чёрном фоне, красную звезду в небе, перечёркнутом колючкой. Потом это увёз в Киев Гриша Кипнис. Тарелок получилось гораздо больше, чем нужно для украшения квартиры и кухни, Вика вручил мне несколько. Я отнесся к подаркам с пренебрежением, рассовал по книжным полкам, чтоб не мозолили глаза.
В кабинете он всегда убирал сам. И ругался, если кто-то был уличён в уборке.
Мама в его отсутствие прохаживалась пылесосом, но пыль вытирать не решалась. Он делал это самолично, протирал и книги, и всякие вещицы, и рамки – в коробке под столом хранилась тряпочка для этой цели.
– Бельё не пора менять? – спрашивала мама.
– Пора, положи мне на тахту, я всё застелю.
Иногда Мила просачивалась в кабинет и картинно приходила в ужас:
– Что же это вы пыль из углов не выметаете? Живёте в таком сраче! Давайте, я приберу!
Вика не решался перечить, вяло разрешал, мол, подмети, где надо, только ничего не двигай!..
К тому времени, к началу 80-х годов, у Некрасова вполне ощутимо оформились первые разочарования Францией.
«Сытая, богатая, привыкшая к комфорту и не хотящая никаких перемен нация…» – пишет он как бы с горечью, исчерпав иллюзии…
Некрасов обнаружит, что пресса во Франции как никогда свободна, при том, однако, условии, что все журналисты должны мыслить примерно одинаково, то есть как надо! Диктат среды, как говорят. Некрасов тогда и близко не предполагал, что в его любимом Париже испокон веков существуют знаменитые, не афишируемые, но всем известные и с боязливостью упоминаемые сети влияния. Говорить-то ты можешь что вздумается и писать, что на бумагу ляжет, но другое дело, когда всё это тебе надо напечатать. Выясняется, что мало кто желает выслушивать или вычитывать твою точку зрения.
Очень скоро Некрасову дали понять, что его правда не только никому не нужна, но и почти полностью противоречит прогрессивным взглядам и реальным, то есть принятым в парижском обиходе, оценкам. Вероятнее всего, решили, что диссидентская кампания себя исчерпала, а советским эмигрантам пора сказать прости-прощай.
Вика далеко не сразу понял, что свобода слова не имеет ничего общего с правдой. А информация в газетах, как известно, редко предназначена лишь для информации. Единственно, что здесь действительно ценно, – свобода выбора. Вы сами выбираете среди множества версий наиболее, на ваш взгляд, правдивую.
Зачем было Некрасову возмущаться шакальными забастовками, иронизировать по поводу парижских властителей дум, кричать на всех перекрёстках, что у французских коммунистов проглядывают сталинские уши и не спасёт их никакой социализм с человеческим лицом?! Сталин, может быть, и плохой, считали французские левые, но Троцкий, Мао и Кастро, да и Маркс с Лениным – гении духа! Ну и так далее…
И превратили нашего Виктора Платоновича в реакционера геббельсовского толка, злокозненного обскуранта, озлобленного эмигранта.
Потому что волновал его непрестанно сакраментальный вопрос:
– Ну, как? Можно ли жить при капитализме?
Конечно, конечно, можно, успокаивает Некрасов в своих вещах, хотя у него есть свои «но». Здесь, по крайней мере, законы существуют, и обходят их злоумышленники. А за Берлинской стеной законы нарушают сами законодатели.
Он за капиталистическую систему!
«Называйте как угодно: капитализмом, империализмом, гнилой демократией, растленным миром купли и продажи, чистогана, потребления, жёлтого дьявола, и пусть ругают её и Бёлль, и Сартр, и все советские, просоветские, и прогрессивные, и левые, и не присоединившиеся ни туда, ни сюда газеты – я за неё. В ней всё-таки можно жить! Худо-бедно (скорей не бедно), но можно. И эксплуатировать тоже можно – знаю. Но и эксплуатируемый живёт… А теперь – распните меня!»
Сказал, что думал.
И здесь, на Западе, не уберёгся Некрасов. Промолчал бы, а ещё лучше поддакнул, и всё было бы в лучшем виде. Пришёлся бы по душе местным тартюфам! Писал же Гейне: «Они потихоньку пьют вино, а вслух проповедуют воду»…
Но вернёмся к штучкам-мучкам, как говорил Вика.
Все эти картинки, акварели, книги, штучки-мучки, сувениры, фотографии друзей, мамы, Киева отнюдь не предназначались для любования.
Они даже не замечались, я думаю. Но создавали в доме Некрасова какой-то спасительный микроклимат, ауру таинственного успокоения и неуловимой элегии. Комфортность домашней жизни.
Она была крепко-накрепко связана с обволакивающими и поглощающими тебя воспоминаниями – о людях, событиях, вещах и временах. Поэтому Некрасов так тщательно описывает свой кабинет, гостиную, даже кухню и коридор. Им придаётся значение, не совсем понятное для недоумённых читателей. Да и скрытый смысл ускользает…
А описывается всё это так дотошно, чтобы убедить когда-то близких людей в Москве и Киеве – посмотрите, я у себя дома, как в Киеве. А за порогом – Париж! Представляете?!
На двери в ванную была приклеена большая испанская афиша корриды с тореадором, поражающим чёрного быка. С крупной надписью: «Виктор Некрасов выступает в воскресенье». В коридоре красовалась афишка, заказанная в Америке, с оплечным портретом писателя и надписью: «Разыскивается Виктор Некрасов».
Над входом была повешена нарисованная маслом на куске жести картинка в стиле примитивизма – «Посадил дед репку». Вместо глаз у мышки – два блестящих осколочка елочной игрушки. Жестянку подарил в меру умалишённый киевский художник, получив, конечно, от растроганного писателя несколько рублей на пропой души.
На столике стояла чуть помятая эмалированная кружка. С царским вензелем, с гербом Российской империи и датой «1896». Из-за таких посудин, которые начали бесплатно раздавать народу в день коронации, и произошла знаменитая давка на Ходынском поле, приведшая к гибели чуть ли не тысячи человек…
Рисунки старшего брата, Коли Некрасова, – молнии, взрывы, искажённые лица, рваные тела, яркие краски, ужас глазами чувствительного юноши… Его запороли до смерти и бросили в реку петлюровцы, приняв за иностранного шпиона: семья Некрасовых тогда недавно вернулась из Парижа, и мальчик говорил только по-французски…
В тесном кабинете писателя всё было продумано, как в кумирне.
В 1985 году Виктор Платонович позвал меня сделать фотографии интерьера. Водил по квартире, указывал – давай здесь, вот это, теперь отсюда! И это тоже! Сооружал на письменном столе и на полочках в кабинете композиции и инсталляции. Быстренько обустраивал некие натюрморты, передвигал свои штучки-мучки, чтобы они выглядели позанимательней. Теперь это мне память…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.