Три эмиграции

Три эмиграции

Я не слышал ни разу, чтобы он пренебрежительно, или с издёвкой, или просто с ухмылкой отозвался о верующих людях.

Но любил подразнить свою большую приятельницу, Наталью Михайловну Ниссен, верующую женщину. Будучи из генеральской семьи, из первой эмиграции, она надменно относилась к мелкому эмигрантскому люду. Славилась злым языком и мерзким нравом, была остроумна и хлебосольна.

Кроме божественного барда, сердцееда Саши Галича, из третьей эмиграции она любила лишь две семьи – Максимовых и нашу.

Мадам Ниссен была квартирной хозяйкой Максимовых, ей же принадлежало и помещение журнала «Континент».

Сохраняя вокруг себя всё русское, старые дворянские традиции, воспитанная в ненависти к большевизму, она видела в диссидентах чуть ли не продолжателей Белого дела. Резкая и холодная с окружающими, она сразу же прониклась приязнью к Максимовым и решила взять их под свою опеку. Её беспрекословно – а как же ещё! – поддерживал муж, деликатный и внимательный Александр Александрович Ниссен, которого, как понимаете, все называли Сан Саныч.

Таню Максимову она по-настоящему полюбила, но самого Максимова любить опасалась, так как Владимир Емельянович, не слишком поощряя опекуншу, держал её на некотором расстоянии.

Настойчивая забота её удвоилась, когда у Максимовых родилась дочь.

В честь крёстной матери малютке дали имя Наталья, но до сих пор все зовут её Бусей. Наталья Михайловна буквально не сводила с Буси глаз. А когда через годик у Максимовых родилась Лёля, вторая дочь, то ревниво следила, чтобы гости уделяли больше внимания Бусе, её двухлетней крестнице.

Естественно, обе чудесные девочки воспитывались в любви к Богу и отвращении к большевикам. Когда, подросши, они ссорились между собой в детской, Буся с гневом кричала на сестру: «Ты такая противная! Ты просто Надежда Хрупская!» Маленькая Лёля горько плакала от такого чудовищного оскорбления…

Поздним вечером, непрерывно попивая чай, Наталья Михайловна долго и обстоятельно болтала по телефону с моей мамой, своей милой подругой Галиной Викторовной, посвящая её в парижские сплетни и эмигрантские дрязги.

Строго воспитанная матерью-институткой, Наталья Михайловна, однако, обожала слушать русский мат и млела, как при аккордах неземной музыки, когда Вика, чтобы угодить даме, щеголял образчиками срамословия.

Мама моя, напротив, не поощряла ругань и часто отчитывала свою подругу.

– Фу, Наташа, какая ты хулиганка! – разносились по ночной квартире её возгласы.

Тогда в дверях маминой спальни появлялся потревоженный, но заинтригованный В.П.:

– Когда ты, Галка, наконец научишься поддерживать светскую беседу? Дай-ка я отвечу Наташе парой слов, чтоб беспечнее спалось!

Мама конфузилась…

Крёстным отцом Буси Максимовой был Александр Галич, кумир Натальи Михайловны.

Как забыть мечтательное её лицо, с сияющими умилением глазами, когда она слушала у себя в доме песни, исполняемые Галичем чуть по-барски, с актёрскими ухватками, с хорошо поставленным гневом в голосе или с тонкой улыбкой властителя дамских грёз!

Вторым её любимцем был Вика Некрасов, с которым у них с первой же встречи установились свойские отношения. Приходя в «Континент», В.П. созванивался с ней, и они часок посиживали в кафе, болтая об эмигрантской жизни.

Виктор Платонович и Наталья Михайловна с удовольствием пикировались, причём он обзывал мадам Ниссен «недорезанной буржуйкой», а она его клеймила «чёртовым атеистом», считая это очень обидным.

Наталья Михайловна Ниссен была заметной фигурой первой эмиграции в Париже.

Ровесницы Натальи Михайловны относились к ней с почтительной опаской. А она знала каждую собаку среди коренной парижской эмиграции и безошибочно определяла точное место этой собаки в эмиграционной иерархии.

А иерархическое расслоение эмиграций соблюдалось в Париже строго.

Высшая каста – очень уважаемые представители первой эмиграции.

Не обязательно родовитые. Чаще это бывшие поручики, мичманы, гимназистки, нижние чины или санитарки – все, кто ушёл в изгнание очень молодыми. Или это были потомки тех, кто под огнём красных в неописуемой неразберихе грузились на пароходы в Одессе. Кто достойно, не бросив ни одного раненого, покидал Крым и планомерно эвакуировал Новороссийск, кто прошёл лагеря для беженцев в Галлиполи или на проклятых островах Лемносе и Принкипо. Томился от безделья и безденежья в Константинополе, Белграде или Бизерте, а потом постепенно стягивался во Францию. Образовав в Париже «Россию в миниатюре», как говаривали газетчики.

Аристократия и буржуазия, политики, служащие, интеллигенция, донские казаки, солдаты и офицеры, русские люди. Патриоты и неуёмные фантазёры. Сохранявшие поколениями русский язык и культуру. Сберёгшие православную веру.

Только приехав во Францию, они страшно бедствовали по тогдашним понятиям, копошились на самом социальном дне, на рабских условиях трудились на заводах «Рено» и соглашались на унизительную по тем временам работу парижских таксистов. Кстати, их охотно брали, потому как бывшие офицеры прекрасно разбирались в плане Парижа, были воспитанны и отличались безукоризненной честностью.

На последние гроши они посылали своих детей учиться. Сейчас их дети и внуки, чистейшей воды французы, прекрасно устроенные в жизни, трепещут перед всем русским.

Первая эмиграция была склонна к всепрощению, легко впадала в нежные чувства при упоминании России, а многие были не прочь грянуть хвалу Стране Советов.

Затем идет эмиграция вторая.

Это были безоговорочные враги большевистской диктатуры.

Угнанные на работы в Германию, попавшие в плен в начале войны в чудовищных клещах немецких танковых армий Гудериана и Клейста. Когда грозным немецким генералам противостояли во веки веков прославленные своей бестолковостью «Ворошилов на лошадке и Будённый на коне». Они помнили коллективизацию, жуткий голод в Поволжье и на Украине, высылку, лагеря, колхозных придурков с батогами, туфтовое счастливое детство, страшную городскую нищету…

Были и крестьяне, сами бросившие оружие, чтобы не погибать за большевиков, уморивших голодом или сгноивших в сибирской ссылке их семьи, включая младенцев. Были и выжившие в фашистских концлагерях, и скрывшие после войны свою национальность уже в лагерях для перемещённых лиц. Были власовцы, ставшие под знамёна вермахта.

Эта вторая эмиграция, бывшие советские рабочие, крестьяне, служащие, военные, тоже устроились во Франции кто как мог – многие получше, а кто и похуже. Они сторонились нас недолго, быстро присмотрелись, оценили нашу демократичность и готовность выпить, не поминая старое.

А потом в Париж нагрянули мы, третья эмиграция. «Третья волна», как наши возвышенные умы прозвали самих себя. Публика, как говорится, дальше некуда – разношёрстная, разнопёрая, разноликая. Москвичи, считающие всех остальных деревенщиной, включая петербуржцев. Питерские, смотрящие на всех свысока, а коренных москвичей обидно кличущие «фоняками».

Писатели, художники, филологи и историки, поэты, журналисты, инакомыслящие и диссиденты, настоящие и самозваные. Потомственные, чуть ли не столбовые интеллектуалы и интеллигенты в первом поколении. Разночинцы всех мастей, смышлёные служащие и даровитые простолюдины, люди без определённых занятий, разрешающие именовать себя талантами. А гениев искусства, отрицателей традиций, жарких трибунов или борцов за народное счастье была тьма несметная! Причём многие старые знакомые сердечно друг друга ненавидели.

Храня и приумножая причудливую традицию выпускать в изгнании печатные органы, старшее поколение очертя голову бросилось издавать газеты, журналы и альманахи.

Кто их покупал – тайна за семью печатями. Лично я думаю, что не покупал никто, существовали же они на субсидии и семейные сбережения издателей.

Если в первой эмиграции, по преданию, все мужчины работали таксистами, а женщины – сплошь белошвейками и модистками, то сильный пол третьей волны массово подался в технические переводчики, а слабый – бойко освоил машинопись, а позже покорил компьютер.

Во множестве блистали прекрасным произношением выпускники советских факультетов иностранных языков, были и обучившиеся французскому самоуком. Подавляющее же большинство говорили как бог на душу положит. А клал он так, что при детях и сказать неудобно…

Сколько было нас, приехавших во Францию, предусмотрительно сочетавшись браком, часто по любви! Примерно столько же проникли туда, вступив, простите, в мезальянс. Однополые браки вначале были редки.

Пили наши эмигранты все без исключения, но по-разному. Кто пил ежесуточно, под предлогом разлуки с родиной, а кто – эпизодически, по случаю.

В общем, русская эмиграция допустила нас в своё славное лоно, не обцеловала и нежно не полюбила, но приняла почти как равных. Что очень нам польстило.

И вот, прожив в Париже тридцать пять лет, на вопрос «Вы кто?», не жеманясь, с гордостью отвечаем:

– Третья волна, а вы?

– Мы, собственно, аборигены! – радостно оживляется собеседник. – Но моя бабушка была из первой эмиграции.

И мы понимающе смеёмся, и похлопываем друг друга по плечу, и расспрашиваем о пустяках, в общем, ощущаем приятное чувство знакомства.

Стержнем нашей третьей волны была, как ни крути, еврейская эмиграция.

По-другому и быть не могло, просто иначе никого из Союза не выпускали. Даже тех, кого беспардонно выталкивали. И под эту марку выехали многие россияне. В то время и антисемитов среди нас было с гулькин нос – не знали, как благодарить евреев за приглашения на выезд!

«По израильской визе» высылали всех подряд: и тишайших интеллигентов, и инакомыслящих бузотёров, художников, писателей, актёров, учёных. Почти все они прошли через полосу положенных скотских унижений, добиваясь выезда с настойчивостью, упрямством, бывало, с бесстрашием.

Осевшую в Париже третью волну можно лишь отчасти отнести к политической эмиграции. Упрощённо говоря, экономическая эмиграция процветает, если трудно въехать в другую страну, а политическая – когда трудно покинуть свою.

Некоторые из третьеволновых эмигрантов без труда убедили себя, что они являются носителями высших достижений российской культуры. Что вкус их изысканный, а воспитание утончённое. Образования они разностороннего и всеохватного. В России кульминационной точкой их карьеры была работа, скажем, в бибколлекторе или массовиком-затейником на турбазе, хотя подобная несправедливость афишировалась как месть таланту со стороны бездарной системы.

Этих людей было трудно чем удивить, они были надменны, как рыцари революции в пионерских песнях, и любили показывать, что всё – дежа вю. Они не кидались сломя голову знакомиться с обычаями и традициями нашей хозяйки дома, чудесной Франции, но уверяли друг друга, что именно хозяйка много выиграла от их прибытия. Так чего суетиться!

Но, понемногу пообтёршись и пообнюхавшись, мы осознали, что негоже быть всю жизнь инородным телом, как неразварившаяся горошина в молочной вермишели…

Замечу для сведения, что четвёртая волна, постперестроечная, называется у нас колбасной эмиграцией…

Наталья Михайловна Ниссен собирала у себя на ужин сливки третьей эмиграции. Сливки были взволнованы.

Будет Булат Окуджава!

Пришли Ростроповичи, Максимовы, Гладилины, Некрасовы, доктор Котленко, поэтесса Наталья Горбаневская и Миша Васильев, сын Натальи Михайловны.

Мстислав Ростропович, по обыкновению, блистал. Остроумием, тостами, актёрской улыбкой. Угождал счастливым дамам. Мила была посажена рядом со знаменитым музыкантом и цвела от его галантных домогательств.

– Вы знаете, Витя, меня опасаться нечего! – улыбался Слава, целомудренно обнимая Милу. – В моём возрасте следует как можно чаще избегать половых сношений!

Мила заливалась радостным смехом, польщённая объятиями. Некрасов грозил пальцем – эти музыканты такие развратники, держи ухо востро!

Я приступил к фотографированию.

– Давай, Витька, быстрей, будет редкий снимок – Володя улыбается! – закричал В.П., обнимая Максимова.

Максимов улыбнулся ещё раз, для вечности…

Галина Вишневская поругивала советскую власть, вспоминала смешные театральные анекдоты. Остальные внимали. Было удивительно приятно.

Хозяйка спохватилась:

– Булат, дорогой вы наш, спойте же нам, порадуйте!

– Нет-нет, – засмущался Булат, – какие песни в присутствии Ростроповича! Я ведь и пою неправильно, и на гитаре, говоря по правде, не умею…

– Булат, милый дружище! – вскричал Ростропович. – Мы с Галей тебя не просто любим, мы слабнем сердцем, когда слышим тебя! Спой же, пожалуйста! Есть в доме гитара?

– Конечно! – обрадовался Сан Саныч и поспешил в прихожую за гитарой.

Не обращайте вниманья, маэстро!

Не убирайте ладони со лба!

Булат пел, Ростропович блаженно улыбался, Вишневская шептала слова песни и кивала медленно в такт музыке. Мы просто слушали, поглядывая на знаменитостей.

Онемевшая от счастья Наталья Михайловна не сводила глаз с Булата и стала красивой, как румяная гимназистка…