В. И. КАЧАЛОВ — [ВОСПОМИНАНИЯ]

В. И. КАЧАЛОВ — [ВОСПОМИНАНИЯ]

У нас был статист N, который любил выдавать себя за артиста Художественного театра. Он занимался также и литературой.

Однажды он обратился ко мне с просьбой передать его рукопись Антону Павловичу для отзыва. Я не сумел отказаться и вручил Антону Павловичу рукопись.

Вскоре Антон Павлович возвратил мне ее обратно и сказал:

— Да, вот вы мне дали там повесть N. Скажите же ему, чтобы он никогда ничего не писал.

Потом подумал и спросил:

— А скажите, это женщина, этот N?

— А почему вы об этом спрашиваете, Антон Павлович?

— Женщины, они трудолюбивые, трудолюбием могут взять.

— Нет, не женщина.

— Ну, тогда скажите, чтобы никогда ничего…

Я не решился так передать N и сказал, что, по мнению Антона Павловича, его повесть не подходит для «Русской мысли».

— Да, ну что же, — сказал N, — я тогда в «Мир божий» отдам, все равно!

Когда Антон Павлович вернул мне рукопись N, я прочел эту длиннейшую галиматью, и мне стало страшно стыдно, что я заставил Антона Павловича читать такой вздор.

Перед началом первого спектакля «Вишневого сада» собирались чествовать Антона Павловича. Он был против всякого чествования, и когда узнал, что и Г[ольцев] будет участвовать в чествовании, то в виде кратчайшего довода против устройства чествования он сказал:

— Послушайте, нельзя же устраивать чествования. Г. скажет мне такую речь, как у меня Гаев говорит в первом акте шкапу…

И действительно, когда начали приветствовать Антона Павловича, вышел Г. и начал:

— Дорогой и многоуважаемый Антон Павлович!..

Антон Павлович искоса посмотрел в сторону актеров, и губы его чуть дрогнули от смеха.

Как-то утомленный Антон Павлович в антракте сидел у меня в уборной вместе с Миролюбовым. Вдруг ворвался А. М. Горький и набросился за какие-то литературные дела на Миролюбова. Потом оба они вскочили и ушли.

— Это он напрасно, — сказал Антон Павлович про А. М. Горького… — Нужно быть терпеливее. Миролюбов же хороший человек, хороший, — только попович… Любит церковное пение, колокола…

Потом помолчал немного, кашлянул несколько раз, вскинул глаза и прибавил:

— На кондукторов очень кричит…

Как-то подали Антону Павловичу визитную карточку товарища-доктора, желавшего его видеть. Он посмотрел на карточку и увидел там несколько телефонных номеров.

— Гм… Гм… Зачем столько телефонов… Не надо же… Скажите, что меня дома нет…

Когда Антон Павлович хвалил актера, то иногда делал это так, что оставалось одно недоумение.

Так он похвалил меня за «Три сестры».

— Чудесно, чудесно играете Тузенбаха… чудесно… — повторил он убежденно это слово. И я было уже обрадовался. А потом, помолчав несколько минут, добавил так же убежденно:

— Вот еще N тоже очень хорошо играет в «Мещанах».

Но как раз эту роль N играл из рук вон плохо. Он был слишком стар для такой молодой, бодрой роли, и она ему совершенно не удалась.

Так и до сих пор не знаю, понравился я ему в Тузенбахе или нет.

А когда я играл Вершинина, он сказал:

— Хорошо, очень хорошо. Только козыряете не так, не как полковник. Вы козыряете, как поручик. Надо солиднее это делать, поувереннее…

И, кажется, больше ничего не сказал.

Я репетировал Тригорина в «Чайке». И вот Антон Павлович сам приглашает меня поговорить о роли. Я с трепетом иду.

— Знаете, — начал Антон Павлович, — удочки должны быть, знаете, такие самодельные, искривленные. Он же сам их перочинным ножиком делает… Сигара хорошая… Может быть, она даже и не очень хорошая, но непременно в серебряной бумажке…

Потом помолчал, подумал и сказал:

— А главное, удочки…

И замолчал. Я начал приставать к нему, как вести то или иное место в пьесе. Он похмыкал и сказал:

— Хм… да не знаю же, ну как — как следует.

Я не отставал с расспросами.

— Вот, знаете, — начал он, видя мою настойчивость, — вот когда он, Тригорин, пьет водку с Машей, я бы непременно так сделал, непременно. — И при этом он встал, поправил жилет и неуклюже раза два покряхтел. — Вот так, знаете, я бы непременно так сделал. Когда долго сидишь, всегда хочется так сделать…

— Ну, как же все-таки играть такую трудную роль, — не унимался я.

Тут он даже как будто немножко разозлился.

— Больше же ничего, там же все написано, — сказал он.

И больше мы о роли в этот вечер не говорили.

Антон Павлович часто говорил о моем здоровье и советовал мне пить рыбий жир и бросить курение. Говорил он об этом довольно часто и ужасно настойчиво, особенно о том, чтобы я бросил курить.

Я попробовал пить рыбий жир, но запах был так отвратителен, что я ему сказал, что рыбьего жира я пить не могу, а вот курить очень постараюсь бросить и брошу непременно.

— Вот-вот, — оживился он, — и прекрасно, вот и прекрасно…

И он собрался уходить из уборной, но сейчас же вернулся назад в раздумье:

— А жаль, что вы бросите курить, я как раз собирался вам хороший мундштук подарить…

Один только раз я видел, как он рассердился, покраснел даже. Это было, когда мы играли в «Эрмитаже». По окончании спектакля у выхода стояла толпа студентов и хотела устроить ему овацию. Это привело его в страшный гнев.