Ступени жизни
Ступени жизни
Биография каждого человека может быть изложена на одной-двух страничках. Основные события:
Осип Эмильевич Мандельштам родился «в ночь с второго на третье // Января января — в девяносто одном // Ненадежном году» — так написано им самим в «Стихах о неизвестном солдате».
Место рождения — Варшава (тогда — столица Царства Польского, входившего в состав Российской империи).
Отец — Эмилий Вениаминович (Эмиль, Хаскл, Хацкель Бениаминович) Мандельштам (1856–1938).
Мать — Флора Осиповна Вербловская (1866–1916).
В 1894-м семья переехала в Павловск.
С 1897-го Мандельштамы жили в Петербурге.
В 1899 поступил в Тенишевское коммерческое училище, которое закончил в 1907-м.
В сентябре того же, 1907-го уехал в Париж, чтобы продолжить образование в Сорбонне.
В 1909 посещал знаменитую «башню» Вячеслава Иванова в Петербурге.
С сентября 1909-го учился в Гейдельберге (Германия), в университете.
Через год, в октябре 1910, вернулся в Петербург. В «Аполлоне» опубликованы впервые его стихи.
В марте 1911 — знакомство с Анной Ахматовой (на «башне» у Вяч. Иванова);
в мае 1911-го был крещен в Выборге в епископско-методистской церкви;
в сентябре 1911 был зачислен в Петербургский университет.
В 1912-м вошел в группу акмеистов.
В марте 1913-го увидела свет первая книга поэта «Камень». В конце 1915-го было осуществлено второе издание «Камня».
Август 1914 — началась Первая мировая война.
В 1916-м умерла мать поэта.
1917-й. Февраль — жил в Петрограде. Ездил в Крым. Октябрь — вернулся в Петроград.
В 1919 году познакомился со своей будущей женой — Надеждой Хазиной (брак зарегистрировал в 1922 году).
В августе 1922-го вышла книга Tristia.
В 1923-м — «Вторая книга». Поэт написал «Шум времени», который увидел свет в мае 1925-го.
С 1918 по 1922-й были годами скитаний по России.
С 1924 по 1929 жил в основном в Ленинграде.
В мае 1928 вышли «Стихотворения», месяцем позже — сборник статей «О поэзии». Осенью 1928-го произошел разрыв с писательским миром (в связи с обработкой переводов «Тиля Уленшпигеля» Мандельштамом и незаслуженными обвинениями, последовавшими в его адрес).
В 1929-м и начале 1930-го жил в Москве. В августе 1929-го поступил в редакцию газеты «Московский комсомолец» (заведовал отделом поэзии). В феврале 1930-го ушел из газеты.
В апреле 1930-го совершил поездку в Сухум-Тифлис-Ереван.
С 1931 года жил в Москве. В 1933-м было опубликовано его «Путешествие в Армению». В 1933-м у Мандельштамов появилась кооперативная квартира в Нащокинском переулке.
Осень 1933-го — было создано антисталинское стихотворение «Мы живем, под собою не чуя страны…».
В мае 1934-го произошли обыск, арест. Далее последовала высылка в Чердынь. Была совершена попытка самоубийства. Позже Чердынь заменили на Воронеж.
С 1934 по 1937 год — годы воронежской ссылки, где Мандельштам находился вместе с женой.
Весной 1935-го после длительного перерыва начал вновь писать стихи.
В феврале 1937-го работал над «Стихами о неизвестном солдате».
16 мая 1937 года получил разрешение выехать из Воронежа. Мандельштамы отправились в Москву, но жить в Москве поэту было запрещено. Отныне — Подмосковье — Ленинград — Москва стали пунктами его последних метаний.
Зимой 1937 по начало марта 1938-го жили в Калинине.
8 марта 1938 года прихали в санаторий в Саматихе.
2 мая Мандельштама арестовывали в этом санатории.
2 августа был оглашен приговор: пять лет лагерей за контрреволюционную деятельность.
Во Владивостоке, в лагере на Второй речке, 27 декабря 1938 года Осип Мандельштам скончался.
Это теперь о поэте Осипе Мандельштаме опубликовано много — и исследований творчества (наших и зарубежных), и мемуаров, и биографий.
Но несколько десятилетий после смерти, казалось, поэт исчез бесследно. Навсегда. Окончательно и бесповоротно.
Однако, как выясняется, у великих поэтов — свои судьбы, своя продолжительность жизни — даже после смерти.
Мне сейчас хотелось бы остановиться — вполне произвольно — на некоторых моментах-ступеньках его жизни.
Остановиться, оглядеться. О чем-то себя спросить. О времени… Том ли? Этом ли, нашем? О местах, людях…
Пусть эта часть станет вопросами по поводу…
Некими фрагментами размышлений.
Хорошо сказал Хулио Кортасар: «На самом деле каждый из нас — театральная пьеса, которую смотрят со второго акта. Все очень мило, но ничего не понять».
Да мы и сами порой не понимаем, почему «во втором акте» сюжет нашей жизни разворачивается так, а не иначе. И обращаемся к «акту первому» — к вопросам: откуда я? почему я именно здесь? и… много еще разных «почему» связано с тем, что предшествовало нашему появлению на свет и с первыми годами жизни… Недаром многие писатели входили в мир большой литературы именно с воспоминаниями о детских годах (один из самых ярких примеров — «Детство» и «Отрочество» Л. Н. Толстого).
Детство и юность поэта… Дописьменный (до-творческий) период…
Хотя — обо всем есть в стихах, есть в его воспоминаниях…
Остановимся все же на каких-то ступеньках…
Год рождения Осипа Мандельштама.
1891.
И почему поэт назвал этот год ненадежным?..
Именно этот год…
В России правит император Александр III Миротворец. Одна из главных целей, поставленных им, — мирное сосуществование с другими державами. И — если говорить о внутренней политике — никаких уступок либералам.
В 1881 году выходит «Манифест о незыблемости самодержавия».
Жизнь, кажется, так и будет проходить: незыблемо-глухо. На смену восьмидесятым пришли девяностые годы.
Сомерсет Моэм их обозначает так: «Экстравагантные девяностые годы пробудили интеллигенцию от апатии, наполнили ее беспокойством и неудовлетворенностью, ничего не дав взамен. Старые идолы были разрушены, но место их заняли кумиры из папье-маше. Девяностые много говорили об искусстве и литературе, но произведения этого времени были похожи на заводных зайчиков, которые скачут после того, как их завели, но останавливаются с щелчком, когда завод закончился»[14].
Осип Мандельштам напишет о девяностых: «Я помню хорошо глухие годы России — девяностые годы, их медленное оползание, их болезненное спокойствие, их глубокий провинциализм — тихую заводь: последнее убежище умирающего века. <…>…девяностые годы слагаются в моем представлении из картин, разорванных, но внутренне связанных тихим убожеством и болезненной, обреченной провинциальностью умирающей жизни.
Широкие буфы дамских рукавов, пышно взбитые плечи и обтянутые локти, перетянутые осиные талии, усы, эспаньолки, холеные бороды…» («Шум времени»).
До России, видимо, экстравагантность европейских девяностых дошла лишь в виде буфов на дамских рукавах…
Самодержавие незыблемо. Император молод, крепок, могуч.
Перемены невозможны.
1891 год интересен уже тем, что в этом году появились на свет Осип Мандельштам, Сергей Прокофьев, Михаил Булгаков — всемирно признанные гении русского искусства.
1891-й, кроме того, — год рождения выдающегося немецкого поэта Йоганнеса Бехера, американского писателя Генри Миллера, Лили Брик, Ильи Эренбурга…
У каждого поколения — свой выбор, свои сети, своя пагуба.
У поколения, рожденного в первый год девяностых (конца XIX века), выбор оказался жесточайшим — уж очень страшные испытания готовил им будущий, двадцатый век.
Вот — попутно — судьба одного человека, с Мандельштамом связанного лишь годом рождения. Но его пример ярко показывает, с чем приходилось сталкиваться в те годы буквально каждому.
Пауль Грюнингер, родившийся 27 октября 1891 года, — швейцарец, входящий сейчас в список «праведников народов мира». Не поэт, не музыкант, не художник. Шеф полиции кантона Санкт-Галлен. В 1938 году, после аншлюса (присоединения) Австрии к гитлеровской Германии многие еврейские беженцы пытались спастись в Швейцарии. Через несколько месяцев правительство Швейцарии объявило: «Корабль полон» — и закрыло границы для жертв нацизма.
Пауль Грюнингер политикой никогда не занимался, в движении Сопротивления не участвовал. Это был честный полицейский служака, свято чтивший устав.
Однако реальность заставила его пренебречь служебным долгом. Он видел тысячи измученных, бесправных, лишенных всего людей, обреченных на смерть в случае их возвращения в Австрию.
Ему пришлось сделать выбор. Он выбирал между нравственным законом и между законом государства. И, в отличие от тысяч и тысяч, выбрал в пользу человечности.
Пауль Грюнингер пропускал беженцев на территорию Швейцарии, проставляя в их паспортах даты въезда до закрытия границ. Таким образом он спас 3601 человека.
Итог: уголовное дело, суд, приговор, лишивший его звания, должности, права на госслужбу. Скромная, скудная жизнь.
Так простой полицейский вошел в историю. Теперь его именем и улицы названы, и сам он именован «Праведником народов мира».
Удивительный подвиг — ведь правда? Выбрать путь спасения людей, а не отвернуться равнодушно…
Весь XX век — век страшного выбора между жизнью и смертью, подлостью и высотой подвига, страхом и свободой…
Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки?
Кровь-строительница хлещет
Горлом из земных вещей,
Захребетник лишь трепещет
На пороге новых дней…
Так ощущал хищность своего века-зверя поэт, родившийся в начале девяностых, «глухих годов».
А почему все-таки 1891-й — ненадежный?
Кстати, а если бы сейчас назвали мы ненадежным 1991-й? Все ли, родившиеся в этом году или несколькими годами позже, точно знали ответ, за что же он так назван? В годовщину путча августа 1991-го провели опрос среди наших двадцатилетних граждан. Мало кто мог вразумительно объяснить, что за путч такой произошел в год их рождения. А уж аббревиатуру ГКЧП не сумел расшифровать никто.
А мы тут о 1891-м!
И все же…
Некоторые современники тогдашних событий считали, что именно 1891-й год положил начало бедам России.
В конце апреля 1891-го во время визита в Японию цесаревича Николая Александровича (будущего императора Николая II) произошел так называемый инцидент в Оцу.
Цесаревич совершал в 1891 году кругосветное путешествие и по пути во Владивосток, где он должен был присутствовать на церемонии начала строительства Транссибирской железной дороги, посетил Японию.
Когда Николай Александрович проезжал через Оцу (маленький городок на пути его следования), японский полицейский Цуда Синдзо, которому поручено было обеспечивать безопасность следования цесаревича, напал на него с саблей. Он собирался нанести смертельный удар, но в самый момент взмаха сабли цесаревич обернулся, и клинок лишь скользнул по голове, оставив след на лице. Шрам от удара саблей так и остался — как памятный знак — на лице императора Николая II до конца его дней.
От повторного удара цесаревич был спасен двумя рикшами и принцем Георгом, сбившим с ног нападавшего.
На следующий день император Мэйдзи специально приехал из Токио в Кобэ, чтобы принести свои извинения Николаю Александровичу[15].
Существует устойчивое мнение, что в истоках Русско-японской войны 1904–1905 годов находится именно описанный инцидент в Оцу. Якобы то происшествие породило у будущего российского императора негативное чувство к Японии. Война России с Японии стала итогом этого чувства.
Так, например, бывший министр финансов Сергей Витте убежденно писал в своих мемуарах, что «это событие (покушение) вызвало в душе будущего императора отрицательное отношение к японцам»[16].
Русско-японская война стала одним из факторов, приведших к революции 1905–1907 годов, создавшей предпосылки для свержения российской монархии в 1917-м.
Вот такие круги по воде… Инцидент 1891-го… Ненадежный год…
А в остальном — опять же словами поэта: девяностые, их «болезненное спокойствие»… Век умирает…
А теперь о месте рождения Осипа Мандельштама.
Варшава. В те времена — самый большой еврейский город Европы. К концу XIX века евреи составляли здесь 36 процентов населения.
Исаак Башевис Зингер писал: «Предки мои поселились в Польше за шесть или семь столетий до моего рождения, однако по-польски я знал лишь несколько слов. Мы жили в Варшаве на Крохмальной улице. Этот район Варшавы можно было бы назвать еврейским гетто, хотя на самом деле евреи <…> могли жить где угодно» («Шоша»)[17].
Обратим внимание на это: евреи «могли жить где угодно».
В пределах Варшавы — да. И во многих определенных для их жительства городах и местечках Российской империи. То есть — в пределах черты оседлости[18].
Отец поэта Эмилий Вениаминович Мандельштам (1856–1938) был мастером перчаточного дела, купцом первой гильдии, что давало право жить вне черты оседлости.
«Способный и пытливый человек, он стремился вырваться из замкнутого мира еврейской семьи. Тайно от родителей по ночам на чердаке, при свете свечи он приобщался к знаниям — штудировал язык, причем не русский, а немецкий. Тяга к овладению германской литературой и философией проходит через всю жизнь отца» (Евгений Мандельштам. Воспоминания).
Мать — Флора Осиповна Вербловская (1866–1916), родом из Вильно, где она окончила русскую гимназию, учительница музыки по классу фортепьяно. Родственница Семена Афанасьевича Венгерова, известного историка литературы.
«В детстве я совсем не слышал жаргона, лишь потом я наслушался этой певучей, всегда удивленной и разочарованной, вопросительной речи с резкими ударениями на полутонах. Речь отца и речь матери — не слиянием ли этих двух речей питается всю долгую жизнь наш язык, не они ли слагают его характер? Речь матери — ясная и звонкая, без малейшей чужестранной примеси, с несколько расширенными и чрезмерно открытыми гласными, литературная великорусская речь; словарь ее беден и сжат, обороты однообразны, — но это язык, в нем есть что-то коренное, уверенное. Мать любила говорить и радовалась корню и звуку прибедненной интеллигентским обиходом великорусской речи. Не первая ли в роду дорвалась она до чистых и ясных русских звуков? У отца совсем не было языка, это было косноязычие и безъязычие. Русская речь польского еврея? — Нет. Речь немецкого еврея? — Тоже нет. Может быть, особый курляндский акцент?
— Я таких не слышал…» (О. Мандельштам. Шум времени).
Через несколько лет после рождения первенца — Осипа Мандельштама — семья перебирается в Павловск.
«Вышло так, что мы сделались павловскими зимогорами, то есть круглый год жили на зимней даче в старушечьем городе, в российском полу-Версале, городе дворцовых лакеев, действительных статских вдов, рыжих приставов, чахоточных педагогов (жить в Павловске считалось здоровее) — и взяточников, скопивших на дачу-особняк» («Шум времени»).
В 1897-м Мандельштамы поселились в Петербурге.
«По рассказам матери, главной причиной переезда и жизни родителей в столице было желание дать детям хорошее образование, приобщить их к культуре, средоточием которой был Петербург. Как еврей, отец право жительства в этом городе мог получить, лишь вступив в купеческую гильдию, что он и сделал…» (Евгений Мандельштам. Воспоминания).
«Петербургская улица возбуждала во мне жажду зрелищ, и самая архитектура города внушала мне какой-то ребяческий империализм. Я бредил конногвардейскими латами и римскими шлемами кавалергардов, серебряными трубами Преображенского оркестра, и после майского парада любимым моим удовольствием был конногвардейский полковой праздник на Благовещенье. <…>
Весь этот ворох военщины и даже какой-то полицейской эстетики пристал какому-нибудь сынку корпусного командира с соответствующими семейными традициями и очень плохо вязался с кухонным чадом средне-мещанской квартиры, с отцовским кабинетом, пропахшим кожами, лайками и опойками, с еврейскими деловыми разговорами» (О. Мандельштам. Шум времени).
Итак, желая дать детям самое лучшее образование, мать остановила свой выбор на училище Тенишева, в котором и учились Осип, Александр, Евгений Мандельштамы. Плата за обучение была высокой, но, несмотря на это, выбор пал на учебное заведение, коренным образом отличавшееся от тогдашних гимназий и реальных училищ.
Основал училище князь Вячеслав Николаевич Тенишев (1843–1903), камергер двора Его Императорского Величества и председатель Международного коммерческого банка.
Вячеслав Николаевич получил техническое образование в Швейцарии и был блестящим инженером и бизнесменом.
Свое престижное общеобразовательное учреждение он построил на Моховой улице, в центре Санкт-Петербурга, купив очень дорогой участок земли.
Здание было спроектировано по самым высоким стандартам того времени. Два больших корпуса соединялись стеклянной галереей. Классы были светлыми, просторными. Прекрасно оборудованные лаборатории, кабинеты, оранжерея с диковинными растениями и даже собственная обсерватория…
Принимали в училище мальчиков любого сословия и вероисповедания, чьи родители способны были внести плату за обучение в этом дорогом частном учебном заведении.
Что отличало это учебное заведение от других?
Ученики не носили формы. Не было наказаний. Отменены были отметки. Родителей извещали об успеваемости только в случае плохой учебы.
В Тенишевском училище учились сыновья философа В. В. Розанова, лидера кадетской партии П. Н. Милюкова, генерала Н. Н. Юденича.
Закончил училище и В. В. Набоков.
Евгений Мандельштам в своих «Воспоминаниях» пишет: «…директором был видный педагог, общественный деятель и редактор журнала „Образование“ Александр Яковлевич Острогорский. Брат уверял, что на его улыбке держится все училище. Я хорошо помню, как директор неизменно встречал нас у лестничных дверей. Передо мной встает его милое лицо, небольшая светлая бородка, пенсне, добрая улыбка. <…> Учителя Тенишевского училища чуть не по всем предметам, по своей эрудиции и талантам были значительно выше обычных гимназических преподавателей того времени.
Первым по справедливости должен быть назван преподаватель литературы Владимир Васильевич Гиппиус. Методика преподавания предмета у Владимира Васильевича была своеобразной. На моем потоке он вел занятия следующим образом. Учебников Гиппиус не признавал. Читал лекции, увлекая класс блестящим изложением интереснейшего материала. На каждый урок назначался дежурный, который был обязан все подробно записывать, а на следующем занятии, прежде чем начать новую тему, зачитывалась и обсуждалась эта запись. <…> Само собой разумеется, что уроки Гиппиуса были самыми любимыми».
Но еще до Тенишевского училища, до уроков русской литературы был Книжный Шкаф дома, в семье. О нем расскажет поэт в «Шуме времени»: «Нижнюю полку я помню всегда хаотической: книги не стояли корешок к корешку, а лежали, как руины… <… >
Над иудейскими развалинами начинался книжный строй, то были немцы: Шиллер, Гете, Кернер и Шекспир по-немецки — старые лейпцигско-тюбингенские издания, кубышки и коротышки в бордовых тисненых переплетах, с мелкой печатью, рассчитанной на юношескую зоркость, с мягкими гравюрами, немного на античный лад: женщины с распущенными волосами заламывают руки, лампа нарисована как светильник, всадники с высокими лбами, а на виньетках виноградные кисти. Это отец пробивался самоучкой в германский мир из талмудических дебрей.
Еще выше стояли материнские русские книги — Пушкин в издании Исакова — семьдесят шестого года. <…> Мой исаковский Пушкин был в ряске никакого цвета, в гимназическом коленкоровом переплете <…>, не боялся он ни пятен, ни чернил, ни огня, ни керосина. Черная песочная ряска за четверть века все любовно впитывала в себя, — духовная затрапезная красота, почти физическая прелесть моего материнского Пушкина так явственно мной ощущается. На нем надпись рыжими чернилами: “Ученице III класса за усердие”…»
Книги — спутники. Книги — друзья. И в этом — пушкинское. Последние слова Пушкина были обращены к книгам: «Прощайте, друзья»…
И для будущего поэта Мандельштама книги — лучшие собеседники.
«Семья наша была сложной. Ее внутренние противоречия не могли не отразиться на ее быте. Отец в жизни семьи активного участия не принимал. Он часто бывал угрюм, замыкался в себе, почти не занимался детьми, в которых для матери был весь смысл существования. Детей воспитывала и вводила в жизнь мать. <…> Матери мы обязаны всем, особенно Осип» (Евгений Мандельштам. Воспоминания).
От матери передалась и тяга к музыке (еще в Павловске ходила она с детьми на концерты), и — как судьба — склонность к кочевой жизни. Мать была охвачена страстью к переездам, в Петербурге, до Февральской революции 1917 года семья сменила 17 адресов. Последующая скитальческая жизнь поэта кажется продолжением тех, детских скитаний.
Конфликт между отцом и матерью все обострялся. «И особенно сильно сказался на Осипе, да и как могло быть иначе, принимая во внимание ранимость его нервной системы. Старшие братья почти никогда не звали к себе товарищей, вся их жизнь, по существу, проходила вне семьи и оставалась неизвестной домашним» (Евгений Мандельштам. Воспоминания).
Так проходил «первый акт» жизни будущего поэта. Поводы для печалей, вопросы, книги, культурная петербургская среда, творческая обстановка Тенишевского училища…
Остальную часть жизни Осипа Мандельштама нам предстоит узнать, идя за словом. Одно-един-ственное слово его поэзии способно рассказать о многом. Убедитесь сами.
В заключение же этой части предлагаю ознакомиться с одним ярким документом совсем другой эпохи. Той, в которой Мандельштаму предлагалось мученически умереть.
Стилистическое наполнение эпохи очень ярко иллюстрируется некоторыми вполне доступными документами. Возьмем настольную книгу тех лет, по которой изучали историю поколения советских людей с конца тридцатых годов по…
Отвлекаясь на личные воспоминания… Мы, студенты спокойных советских времен, когда репрессии были позади, о них не принято было говорить… Застой… Загнивание… Анекдоты про Брежнева… Ощущение полной личной безопасности… Отсутствие страха — полнейшее… Готовимся сдавать историю КПСС. В голову, конечно, ничего не лезет. И тут подруга приносит отцовскую книгу. Вот, говорит, по ней лучше всего учить. Коротко и ясно. Изложено в тезисах.
Книга — «Краткий курс истории ВКП(б)». И правда — коротко и ясно. Читаем легко. Запоминается быстро. Доходим до тридцатых годов… И тут… Тут почему и открывается весь масштаб происходившего в те годы кошмара. Вся паранойя, которую старательно распространяли во все уголки огромной страны.
Начали мы читать… Смеялись даже поначалу. Уж очень явной показалась «история болезни». А потом стало не смешно. Да и не было причин для веселья…
Вот, цитирую о том, что наводнили родную землю «убийцы, вредители, шпионы»:
«Советская власть твердой рукой карает этих выродков человеческого рода и беспощадно расправляется с ними как с врагами народа и изменниками родины»…
А ниже — фрагмент, повествующий о ликвидации остатков «бухаринско-троцкистских шпионов, вредителей, изменников родины»:
«1937 год вскрыл новые данные об извергах из бухаринско-троцкистской банды. Судебный процесс по делу Пятакова, Радека и других, судебный процесс по делу Тухачевского, Якира и других, наконец, судебный процесс по делу Бухарина, Рыкова, Крестинского, Розенгольца и других, — все эти процессы показали, что бухаринцы и троцкисты, оказывается, давно уже составляли одну общую банду врагов народа под видом „право-троцкистского блока“.
Судебные процессы показали, что эти подонки человеческого рода вместе с врагами народа — Троцким, Зиновьевым и Каменевым — состояли в заговоре против Ленина, против партии, против Советского государства.
<…> Судебные процессы выяснили, что троцкистско — бухаринские изверги… <…> Эти белогвардейские пигмеи, силу которых можно было бы приравнять всего лишь силе ничтожной козявки, видимо, считали себя — для потехи — хозяевами страны… <…> Эти белогвардейские козявки забыли, что хозяином Советской страны является Советский народ… <…> Эти ничтожные лакеи фашистов забыли, что стоит Советскому народу шевельнуть пальцем, чтобы от них не осталось и следа.
Советский суд приговорил бухаринско-троцкистских извергов к расстрелу.
НКВД привел приговор в исполнение.
Советский народ одобрил разгром бухаринско-троцкистской банды и перешел к очередным делам»[19].
Да… Народ перешел… к очередным «Делам за №…».
Под продолжительные и бурные аплодисменты, переходящие в овацию…
1938 год — «Краткий курс» — итог напряженной работы мысли старательных идеологов-гипнотизеров.
Ключевые слова: советский народ (могучая сила) и — противостоящие ему «выродки», «изверги», «пигмеи», «козявки», «ничтожные лакеи»…
Конец 1938-го — гибель Осипа Мандельштама.
Вести о последних днях. Брат поэта свидетельствует: «Привязанность брата к нашему училищу, его истинное отношение к нему сказались в трагическом эпизоде, рассказанном мне Евгением Михайловичем Крепсом. В страшные дни 1938 года, перед смертью в лагере под Владивостоком, Ося находился в лазарете в состоянии физической и психической дистрофии. Сознание его было помрачено. Надо же было, чтобы временным начальником лазарета оказался тенишевец Евгений Михайлович Крепс, тогда заключенный, а потом академик, видный ученый-физиолог. Крепс никогда не любил вспоминать пережитое, но все же однажды рассказал, что, узнав об Осиной болезни и о том, что он находится в этом лагерном лазарете, Крепс подошел к его койке и сказал: „Осип Эмильевич, я — тенишевец!“ И этого оказалось достаточно, чтобы к брату на несколько минут вернулось сознание, и они заговорили о юности».
27 декабря 1938 года Осип Эмильевич Мандельштам скончался.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.