Глава шестнадцатая. Сподвижник просвещения

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава шестнадцатая. Сподвижник просвещения

«За общую пользу, особливо за утверждение

наук в Отечестве, и против отца своего

родного восстать за грех не ставлю».

М. В. Ломоносов

Ломоносов не знал ничего прекраснее и возвышеннее науки. «Что их благороднее, что полезнее, что увеселительнее и что бесспорнее в делах человеческих найдено быть может!» — писал он о науках в 1760 году, составляя конспект торжественного слова по случаю предполагавшегося открытия Петербургского университета. Но Ломоносов никогда не любил наук только ради них самих. Как ни радовался он победам человеческого разума, он прежде всего помышлял о том, чтобы поставить науку на службу родине, направить ее усилия на выполнение государственных задач и просвещение русского народа. Со дня своего вступления в Академию наук и до самой своей смерти Ломоносов неустанно боролся за национальные основы и традиции русской науки, за то, чтобы создать и обеспечить возможность успешного роста и развития русских ученых.

«Положил твердое и непоколебимое намерение, — писал он И. И. Шувалову 1 ноября 1753 года, — чтобы за благополучие наук в России, ежели обстоятельства потребуют, не пожалеть всего моего временного благополучия».

Ломоносов ясно сознавал, что Петербургская Академия наук не выполняет задач, поставленных перед нею еще Петром Великим, что заполонившие ее иноземцы и поддерживающие их представители правящих классов мешают развитию творческих сил русского народа и стараются всеми средствами сохранить за собой монополию на занятия наукой в России. Ломоносов отчетливо видел, что одна из главных причин «худого состояния Академии» заключается в недостатке русских ученых, кровно связанных с нуждами и интересами своего народа. В то же время он, как никто, понимал, что в тогдашней России все еще не было прямых и надежных путей к высотам науки, что Академия наук не обеспечила подготовку русских ученых и что в ее стенах русским людям не только не предоставлены все возможности для работы, но их всячески оттирают от науки и стремятся поставить в зависимое и приниженное положение. Этому надо было положить конец. И Ломоносов яростно боролся с «неприятельми наук российских». Он берется за создание постоянного центра для подготовки широкого слоя образованных русских людей. На академическую гимназию и университет при сложившихся обстоятельствах рассчитывать было нельзя. Гимназия влачила жалкое существование, а университета при Академии наук фактически не было. Ломоносов приходит к мысли о необходимости создания самостоятельного и независимого от Академии университета, двери которого были бы раскрыты для всей страны.

Ломоносов обращает свои взоры к Москве. Здесь, в этом историческом центре русской жизни, вдали от академических и всяких иных иноземцев и придворных кругов, первый русский университет мог развиться и окрепнуть на самобытной национальной основе. В самой Москве и близлежащих губерниях жило много дворян, которым не под силу было содержать детей в Петербурге, чтобы дать им образование, если их не удавалось определить в кадетский корпус. Здесь можно было надеяться на то, что университет привлечет к себе более широкие демократические слои населения, так как даже в официальном представлении в Сенат об открытии университета в Москве указывалось на большое число живущих в ней не только дворян, но и разночинцев. Кроме того, Ломоносов не расставался с мыслью, что со временем ему удастся поставить на ноги и Петербургский университет. Пока же надо было, не мешкая, приложить все силы, чтобы добиться основания университета в Москве. Ломоносову удалось воодушевить своей мыслью И. И. Шувалова, и дело быстро стало продвигаться к осуществлению.

Московский университет должен был стать преградой для полуобразованных иностранцев, хлынувших в дворянскую Россию на роли домашних учителей, гувернеров и т. д. Сохранилось известие, что даже Елизавета Петровна, повторяя слова Шувалова, вероятно внушенные Ломоносовым, заметила, что видит прямую задачу университета в том, чтобы сохранить русскую молодежь от учителей и наставников, «которые лакеями, парикмахерами и другими ремеслами всю жизнь свою препровождали».[324]

Ломоносов не только «первую причину подал к основанию помянутого корпуса» и был «участником при его учреждении», как он скромно писал об этом в 1764 году, — он составил и разработал весь план университета, наметил всю его организационную структуру и даже программу преподавания. Только в силу совершенно особого положения Шувалова при дворе Елизаветы Ломоносову пришлось уступить ему честь основания университета. Выдвижение на первый план И. И. Шувалова способствовало скорейшему осуществлению задуманного великого дела, и Ломоносов умышленно поддерживал иллюзию почина у благожелательного, но вялого и нерешительного мецената.

Шувалов обсуждал с Ломоносовым мельчайшие подробности устройства университета. И. Ф. Тимковский сообщает в своих воспоминаниях со слов Шувалова: «Судили и о том, у Красных ли ворот к концу города поместить его, или на середине, как принято, у Воскресенских ворот; содержать ли гимназию при нем, или учредить отдельно», и пр.[325] В конце июня или в начале июля 1754 года, перед тем как войти в Сенат с предложением об учреждении университета, Шувалов послал черновик своего «доношения» Ломоносову. Ломоносов поспешил ответить, что наконец-то «к великой моей радости уверился, что объявленное мне словесно предприятие подлинно в действо произвести намерились к приращению наук, следовательно к истинной пользе и славе отечества».

Ломоносов посылает Шувалову план организации университета и при этом напоминает ему свое уже ранее «сообщенное» «главное основание»: чтобы этот план «служил во все будущие роды», т. е. обеспечивал возможность дальнейшего роста и развития университета. Поэтому Ломоносов советует, «несмотря на то, что у нас ныне нет довольства людей ученых, положить в плане профессоров и жалованных студентов довольное число. Сначала можно проняться[326] теми, сколько найдутся. Со временем комплект наберется». Надо дать университету быстро развернуть свои силы, чтобы не пришлось, «сделав ныне скудной и узкой план по скудости ученых, после как размножатся оной, снова переделывать и просить о прибавке суммы». Если же на первых порах отпущенные средства нельзя будет целиком использовать, то Ломоносов предлагал употребить их «на собрание университетской библиотеки».

По мнению Ломоносова, «профессоров в полном Университете меньше двенадцати быть не может» в трех факультетах: юридическом, медицинском и философском. На юридическом профессор общей юриспруденции должен преподавать «натуральные и народные права», второй — «профессор юриспруденции Российской» — «внутренние государственные права», третий — «профессор политики» — «показывать взаимные поведения, союзы и поступки государств и государей между собой». Все юридические предметы изучаются на исторической основе. Сочетание их с политическими науками выгодно отличало русское юридическое образование от западноевропейского, проникнутого схоластикой и буквоедством. Медицинский факультет, как его мыслил Ломоносов, был факультетом естествознания. Основные кафедры в нем занимали профессора химии, натуральной истории и анатомии. Философский факультет, насчитывавший шесть профессоров, объединял философию, физику, ораторию (теорию красноречия), поэзию, историю и древности. Особенно настаивает Ломоносов на том, что при университете «необходимо должна быть Гимназия», без которой он «как пашня без семян».

В заключение Ломоносов писал: «Не в указ Вашему превосходительству советую не торопиться, чтобы после не переделывать. Ежели дней полдесятка обождать можно, то я целой полной план предложить могу». Но Шувалов не захотел ждать новых советов Ломоносова. Причина этого была в том, что между ними шла глухая, но, по видимому, очень напряженная борьба за права университетской науки. Ломоносов стремился придать университету широкий демократический характер, обеспечить его независимость от притязаний феодальных кругов. И. Ф. Тимковский прямо указывает в своих воспоминаниях, что, составляя с Шуваловым проект и устав Московского университета, «Ломоносов тогда много упорствовал в своих мнениях» и настойчиво «хотел удержать» образец университета «с несовместными вольностями».

Шувалов в основном принял план, составленный Ломоносовым, и приложил его к своему «Доношению» в Сенат. Он только сократил число профессоров до десяти, объединив кафедры поэзии и красноречия и кафедры истории и древностей, а кроме того, отдавая дань своим сословным интересам, рядом с обозначением должности профессора истории пометил «и геральдики». 19 июля 1754 года Сенат утвердил представление И. И. Шувалова. 12 января 1755 года — всего через полгода — «Указ об учреждении в Москве Университета» был подписан Елизаветой. 24 января того же года опубликовано «Положение об Университете». Университет получил достаточные средства. В то время как Шувалов просил для него десять тысяч ежегодно, Сенат, по указанию Елизаветы, постановил отпускать пятнадцать тысяч, «дабы оной Университет приумножением достойных профессоров и учителей наиболее в лучшее состояние происходил».

Университету был отведен казенный дом бывшей дворцовой аптеки у Куретных (Воскресенских) ворот, с прилежащими к ним покоями, в которых прежде помещалась австерия. Архитектору Дмитрию Ухтомскому было предписано привести этот дом в исправность, устроив на месте австерии университетскую залу с «приличным украшением». На издержки была отпущена тысяча рублей.

При содействии Академии наук для университетских кабинетов приобретаются научные приборы и инструменты, выписываются книги для библиотеки, приглашаются профессора и преподаватели для гимназии.

Кураторами университета были назначены И. И. Шувалов и Лаврентий Блюментрост, бывший некогда первым президентом Академии наук.

Прибыв в Петербург, престарелый Блюментрост, поддерживавший дружественные отношения с Шумахером, приложил немалые старания, чтобы не допустить Ломоносова к ближайшему участию в делах нового университета. В составленной самим Ломоносовым «Краткой истории о поведении Академической канцелярии», где он говорит о себе в третьем лице, содержится утверждение, что именно Блюментрост «не хотел, чтоб Ломоносов был больше в советах о Университете, который и первую причину подал к основанию помянутого корпуса».

Фигура Ломоносова осталась в тени. Но для него было важнее всего само дело. Ради процветания наук в отечестве он готов был поступиться не только своей славой. Недаром он писал о себе:

По мне, хотя б руно златое

Я мог, как Язон, получить, —

То б Музам, для житья в покое,

Не усумнился подарить.

Ломоносов даже не был приглашен на открытие университета в Москве, состоявшееся 26 апреля 1755 года в торжественной обстановке. [327]

Заранее были отпечатаны программы. Профессора произносили речи на четырех языках. Весь день гремели трубы и литавры. Здание университета было ярко освещено изнутри и снаружи. Толпы москвичей до четырех часов утра любовались иллюминацией. На большом транспаранте была изображена Минерва, утверждающая обелиск, у подножия которого поместились «младенцы, упражняющиеся в науках». Один из них старательно выводил на листе имя Шувалова.

Не упоминали нигде только о Ломоносове. Но именно Ломоносов, а не Шувалов, передал свой облик первому русскому университету.

Шувалов прилагал настойчивые усилия, чтобы обеспечить сословный, дворянский состав университета. Ему претила сама мысль о возможности обучения в университете крестьян, а тем более крепостных. Уже в 1756 году Шувалов добился разрешения Сената отпускать зачисленных в гвардейские полки дворян в университет, причем было велено «по тем командам, где они в службу записаны, чинить им произвождение наряду с прочими по старшинству в силу указов». Таким образом, записанные чуть ли не с пеленок в гвардию дворяне могли не только «дома живучи» проходить все нижние чины, но и обучаться в университете. [328]

В своем доношении в Сенат И. И. Шувалов 1 ноября. 1760 года доказывал, что когда дворяне «прямо чины офицерские получать станут, не служа солдатами и унтер-офицерами, то польза будет следующая: употребят способные свои лета к полезному учению, получат чины, сходные с их рождением, не будут штрафованы неприличным дворянину наказанием, сверх того оставят линию унтер-офицерскую солдатам разночинцам, которая ими наполняться станет».

Шувалов помышляет и о том, чтобы и все штатские должности, в том числе «главные Государственные чины», были отданы дворянству, чему также должен способствовать университет. «Говоря о произвождении дворян по военной службе, весьма б желательно было, чтоб и штатским особливая была линия, и чтоб молодые люди, имевши случай учиться, могли по склонностям избирать разные дороги; малое число студентов при Кадетском Корпусе довольно доказало свою способность к штатским делам, когда во оную с их желанием определены были», — писал он в Сенат. Назначение университета Шувалов видел в том, чтобы воспитать «истинного христианина, верного раба и честного человека». [329] Путь, на который толкал Шувалов развитие университета, должен был объективно превратить его в идеологический центр феодально-крепостнической реакции.

Но случилось иначе. Дворянство не возобладало в первом русском университете. По настоянию Ломоносова, в нем были открыты сразу две гимназии: «благородная» (для дворян) и «разночинная». Студентов для первого состава университета они, разумеется, выделить не могли. Поэтому пришлось прибегнуть к старому испытанному средству — обратиться за учащимися в Синод.

10 апреля 1755 года на заседание Синода прибыл директор Московского университета Алексей Аргамаков, представивший «доношение» И. И. Шувалова о том, что учреждающемуся университету «потребно некоторое число учеников, которые в латинском языке и знании классических авторов имели искусство, чтоб тем скорее приступить к наукам можно было». А посему не угодно ли будет святейшему Синоду «для общей пользы» уволить из находящихся под его началом семинарий «достойных учеников для скорейших и полезнейших успехов» в Московский университет.

Аргамаков, в свою очередь, объявил, что «на первый случай» довольно будет прислать «до тридцати или, по нужде, и до двадцати человек» и при этом заверил, что всем им будет идти кошт, содержание и жалованье от университета «неоскудное»…

Синод, разумеется, не ослушался, но определил составить предварительную ведомость, сколько в какой семинарии обретается семинаристов «в риторическом отделении». Дело это затянулось. Университет был уже открыт, а студентов все еще не было. Наконец 3 мая 1755 года Синод постановил отослать в университет из Московской славяно-греко-латинской академии «из обучающихся ныне в риторике и философии студентов жития и состояния доброго и понятных и способных» шесть человек, да взять из семинарий и выслать в Москву таких же учеников из Новгородской — трех, из Псковской и Крутицкой — по два, из Нижегородской, Смоленской и Тверской — также по два, из Вологодской — трех, из Троицко-Сергиевской лавры — шестерых. Всего собралось тридцать человек.

В Москву потянулись на подводах новые студенты из разных концов России. 28 мая Новгородская консистория прислала рапорт о том, что ею отправлены в Москву сыновья умерших дьячков Вукул Петров и Илья Федоров да сын валдайского попа Иван Артемьев. На прогоны и дорогу им выдано 33 рубля 15 копеек. Нижегородский архиерей уведомил, что отпустил для обучения в университете сына дьячка Сергея Федорова и сына павловского попа Федора Иванова с 11 рублями на дорогу. Из Пскова сообщили, что отправлены на подводах с 10 рублями денег Тимофей Заборов и Семен Зубков. Из Смоленска в начале августа были отправлены сын умершего дорогобужского священника Георгий Лызлов и сын деревенского попа Иван Раткевич, вероятно белорус. К осени постепенно собралось необходимое число учащихся, и 9 октября 1755 года И. И. Шувалов распорядился выплачивать жалованье тридцати студентам.

Всё это были отъявленные бедняки, дети захолустного духовенства, по большей части сироты. Среди них было только два дворянина!

Необходимо сказать, что впоследствии и в дворянской части университета многие студенты не отличались по своему достатку от разночинцев. И. И. Шувалов, кичившийся что в университете обучается много дворян, был вынужден 13 ноября 1757 года написать новому директору университета И. И. Мелиссино: «Я слышал, что не токмо разночинцы, но и благородные ученики (как оказывают к сожалению достойно) великую нужду терпят в платьи, обуви и пище».

Что дело обстояло именно так, убедительно свидетельствует и сохранившийся суточный рапорт М. М. Хераскова директору университета И. И. Мелиссино, в котором сообщалось, что 9 октября 1758 года «за неимением обуви в классах не было 9 благородных учеников и 6 разночинцев».

Но среди этих бедняков было много людей, готовых претерпевать ради науки нужду, холод и голод, шедших по стопам Ломоносова. Среди первых студентов университета мы встречаем имена Дмитрия Аничкова, присланного из Троицко-Сергиевской лавры, Петра Вениаминова и Семена Зыбелина, прибывших из Киева. Все трое стали вскоре профессорами, еше трое из того же набора — магистрами, а еще семь человек — преподавателями.

Русское дворянство толпами устремилось в университетскую гимназию, так что, по словам будущего знаменитого писателя Д. И. Фонвизина, отец его «не мешкал, можно сказать, ни суток отдачею его и брата в Университет, как скоро он учрежден стал». Но отпрыски знатнейших фамилий, появившиеся в университете, в нем не оседали и не стремились посвятить себя наукам.

15 июня 1757 года И. И. Мелиссино повез в Петербург для представления Шувалову двух студентов — Василия Троепольского и Петра Семенова и шестнадцать лучших учеников дворянской гимназии. 27 июля они на куртаге были представлены императрице. «Для лучшего ободрения» Елизавета пожаловала князя Хованского и Николая Щукина в пажи к своему двору, Бориса Салтыкова — в прапорщики, одиннадцать человек — в капралы, причем всякому было дано на волю проситься в тот полк, куда кто пожелает. Для университета они, разумеется, пропали навсегда! Студентам же разночинцам Троепольскому и Семенову было обещано «производство в будущем» и, конечно, не в армию.

По видимому, на следующий год Мелиссино привез в Петербург с группой учеников четырнадцатилетнего Д. И. Фонвизина, который рассказывает в своих воспоминаниях, что И. И. Шувалов, принимая их у себя дома, взяв его за руку, «подвел к человеку, которого вид обратил на себя мое почтительное внимание. То был бессмертный Ломоносов. Он спросил меня: чему я учился? — По латине, отвечал я. Тут начал он говорить о пользе Латинского языка с великим, правду сказать, красноречием».

* * *

Ломоносов следил за судьбой своего детища, принимал близко к сердцу всё, что происходило в университете, радовался его первым успехам, боролся за его прогрессивные начала.

Правящая придворная верхушка во главе с Шуваловым настойчиво стремилась придать университету дворянский характер. Главное внимание было обращено на изучение иностранных языков, поставленное образцово. В гимназии и университете проходили не только латынь, но и греческий язык. Из новых языков преподавались французский, немецкий, английский, итальянский. Вводились такие предметы, как фехтование, нумизматика и герольдика.

Делались попытки приспособить гимназию для разночинцев к различным художествам и ремеслам и, таким образом, не допустить, чтобы они заполняли университет. 6 ноября 1757 года было объявлено об учреждении при университете Академии художеств. 24 воспитанника разночинной гимназии определены были для художеств. Их обучали, кого пению, кого рисованию, кого инструментальной музыке, кого «механическим искусствам» и немного языкам. Вскоре восемнадцать студентов составили труппу Московского театра, состоявшего первое время при университете. Из этой же гимназии вышли знаменитый архитектор Баженов и актер Плавильщиков, впоследствии страстный поклонник поэзии Ломоносова.

Но эти меры не отвели поток разночинцев от университета. Дворянство не смогло оттеснить разночинцев, и в Московском университете возобладали ломоносовские демократические традиции. Университет стал рассадником передовых идей, оплотом прогрессивных сил, нараставших в стране.

В университет с самого начала пришли люди ломоносовского покроя и ломоносовского понимания задач науки. Первыми русскими профессорами стали Антон Барсов, преподававший математику, и Николай Поповский, занявший кафедру красноречия и поэзии. С первых же шагов своих в университете Поповский показал себя человеком, беззаветно преданным идеям Ломоносова.

Как и Ломоносов, он верит в творческие силы русского народа. В своей речи 26 апреля 1756 года Н. Поповский предрекает великое будущее Московскому университету, откуда скоро произойдут «судии, правду от клеветы отделяющие, полководцы, на море и на земле спокойство своего отечества утверждающие». И почти ломоносовскими словами он говорит об университете, что здесь скоро процветут «мужи, закрытые Натуры таинства открывающие».

Приступая к чтению «философических лекций», Поповский произносит замечательную речь, в которой требует демократизации науки и доказывает необходимость преподавания философии на русском языке. Философия, по его словам, — «мать всех наук и художеств», «от нее зависят все познания». Мертвая латынь не может ответить на все вопросы, которые ставит перед философией развивающаяся жизнь, конкретная и своеобразная в каждой стране. «Наука, которая рассуждает о всем, что есть на свете, может ли довольствоваться одним Римским языком, который может быть и десятой части ее разумения не вмещает?» — говорил Поповский. «Коль далеко простирается ее понятие, в коль многих странах обретаются те вещи, которые ее подвержены рассуждению, толь многие языки ей приличны». Он находит ни с чем несообразным, что «у Философии, которая предписывает общие пути средства сему человеческому благополучию, никто не может потребовать совета, когда не научится по Латыне», что она «едва малой части обретающегося в свете народа может привесть пользу». «Век философии не кончился с Римом, она со всеми народами последующих веков на их языке разговаривать не отречется», — убежденно говорит Поповский. Он повторяет любимую мысль Ломоносова, что именно в России следует ожидать нового расцвета наук и философии, так как «природных Россиян трудолюбие» и ревность «о умножении пользы отечества» «немалую подают к сему надежду». Да и сами необъятные просторы нашей могущественной и миролюбивой страны открывают широкие перспективы для развития научного познания. «Не безопаснейшее ли находим место Философии, где по мере пространства земель многообразные Натуры действия любопытству нашему откроются», — восклицает Поповский, указывая на свою родину. И так же, как Ломоносов, он говорит о богатстве, гибкости и безграничной творческой мощи русского языка, способного выразить любые понятия: «Чтож касается до изобилия Российского языка, в том перед нами Римляне похвалиться не могут. Нет такой мысли, кою бы по Российски изъяснить было не возможно». Он хочет, чтобы научные знания стали достоянием не отдельных избранников, а возможно большего числа простых людей, светлому природному разуму которых он доверяет: «Начнем Философию не так, чтобы разумел только один изо всей России или несколько человек, но так, чтобы каждый Российской язык разумеющий мог удобно пользоваться. Одни ли знающие по Латыни толь понятны и остроумны, что могут разуметь Философию? Не безвинно ли претерпевают осуждение те, которые для незнания Латинского языка почитаются за неспособных к слушанию Философии? Не видим ли мы примеру в простых так называемых людях, которые, не слыхавши и об имени Латинского языка, одним естественным разумом толь изрядно и благоразумно о вещах рассуждают, что сами Латинщики с почтением им удивляются». [330]

В этих словах заключена как бы целая ломоносовская программа дальнейшего развития русской науки, приобщения к ней широких слоев народа. И этой программе неуклонно следует Поповский.

Он ведет ожесточенную борьбу с приглашенными в университет иностранными профессорами и требует, чтобы русский язык стал единственным языком университетского преподавания. Он выдерживает стычки с надменным и самоуверенным профессором Дильтеем и, когда кончился срок контракта Дильтея, решительно отказывается подписать его аттестацию.

Талантливый поэт, Поповский продолжает литературное дело Ломоносова. Он пишет оды и послания, в которых славит науки и ратует о распространении просвещения в отечестве. Поповский умер всего тридцати лет от роду (в 1760 году). Его сменил Антон Барсов, оставивший математику для теории красноречия и поэзии. Он первый ввел толкование поэтических трудов Ломоносова с университетской кафедры наравне с сочинениями античных писателей.

В 1760 году Антон Барсов произносит речь «О цели учения», в которой строго порицает тех, кто видит в знаниях лишь средство для приобретения роскоши, удовлетворения своего сребролюбия и лихоимства. Он осуждает тех, кто хотел бы, чтобы их детям учение без всякого труда досталось, т. е. явно нападает на дворянские притязания и поползновения к университетским наукам. Он славит науку как воплощение опыта всего человечества, которое приготовляет к опыту собственной жизни и общественному служению: «Сколько память всех или многих веков долговременнее и разными случаями изобильнее, нежели жизнь всякого человека, столько основательнее знание наук во всяком деле должно быть сильнее и надежнее одного собственного испытания».

Продолжая труды Ломоносова по русскому языку, Барсов составил в 1784–1788 гг. «Обстоятельную российскую грамматику», содержавшую ценные наблюдения над особенностями народного языка. Грамматика не была напечатана, но расходилась в списках, занимающих до шестидесяти тетрадей.

Московский университет скоро стал крупнейшим центром русской национальной культуры. Университет фактически руководил всем средним и низшим образованием, назначением и сменой учителей, открытием новых школ в значительной части страны, так как тогда не было ни одного учреждения, которое бы целиком ведало вопросами просвещения. Уже в 1756 году по почину Московского университета была открыта гимназия в Казани. В 1759 году в Казанской гимназии обучалось уже 111 дворян и разночинцев. 28 июня того же года в числе лучших учеников было впервые объявлено имя будущего поэта Гавриила Державина.

Университет стремился привлечь к науке как можно более широкие слои русского общества. Ежегодно с началом занятий публиковались программы «публичного преподавания», и в аудитории допускались слушатели, не числящиеся студентами. Университетские профессора выступали с общедоступными лекциями, и в помещаемых о них отчетах с гордостью отмечалось, что на них присутствовали и женщины. В 1759 году наследники Акинфия Демидова пожертвовали Московскому университету большой минералогический кабинет, содержавший до шести тысяч образцов.

С 26 апреля 1756 года в заведенной при университете типографии стала выходить газета «Московские Ведомости» — первая газета в Москве. Редактировал «Ведомости» А. Барсов, а в помощь ему были назначены студенты Троепольский и Семенов.

Особым приложением к газете печатались речи и научные статьи профессоров. Во главе университетской типографии стал писатель М. М. Херасков, наладивший издание большого числа научных, литературных и учебных книг. С 1760 года Херасков стал издавать журнал «Полезное увеселение», где были напечатаны переведенные Поповским оды Горация.

Одной из самых первых книг, вышедших из университетской типографии, был выпущенный в 1757 году первый том «Собрания сочинений» Ломоносова, украшенный замечательным гравированным портретом Ломоносова и стихами Н. Поповского, проникнутыми гордостью за своего великого учителя, указывающего путь к новому, еще невиданному расцвету русской культуры:

Московский здесь Парнас изобразил витию.

Что чистой слог стихов и прозы ввел в Россию,

Что в Риме Цицерон и что Виргилий был,

То он один в своем понятии вместил,

Открыл натуры храм богатым словом Россов

Пример их остроты в науках Ломоносов.

* * *

В одном рукописном сборнике XVIII века сохранилась небольшая литературная сатира: «Сон, виденный в 1765 году Генваря первого». Автором этого произведения был Федор Эмин, стяжавший через несколько лет шумную славу журналиста и литератора. В этом новогоднем «сновидении» некая старая волшебница приводит автора на остров, населенный просвещенными и одаренными разумом животными, составляющими ученое собрание, во главе которого «был ужасный медведь, ничего не знающий и только в том упражняющийся, чтобы вытаскивать мед из чужих ульев и присваивать чужие пасеки к своей норе; он же слово «науки» разумел разно: то почитал оное за звание города, то за звание села. Советник сего собрания был прожорливой волк и ненавидел тамошних зверей, ибо он был не того лесу зверь, и потому называли его чужелесным». Только один был там, который «имел вид и душу человеческую». «Он был весьма разумен и всякого почтения достоин, но всем собранием ненавидим за то, что родился в тамошнем лесу, а прочие оного собрания ученые скоты, ищущи своей паствы, зашли на оный остров по случаю».

Сон, привидевшийся Эмину, весьма прозрачен. Нетрудно разгадать, что сластёна-медведь, охотник до чужих пасек, — это гетман и президент Академии Кирила Разумовский, злобный волк — советник Иоганн Тауберт, а душу человеческую имел один Ломоносов. Эмин хорошо уловил настроения многих русских людей, безмолвно наблюдавших обстановку в Петербургской Академии наук.

С августа 1754 года в Академии шла то глухая, то крайне ожесточенная борьба за новый устав. В связи с общим указом Елизаветы о рассмотрении и исправлении российских законов Сенат повелел учинить и рассмотрение академического регламента. Теплов составил проект нового регламента, на который страстно обрушился Ломоносов. В составленной им особой записке «О исправлении Академии» Ломоносов прежде всего указывает, что в Академии ровно ничего не делается для подготовки русских ученых, что вся учебная работа в Академии развалена, что со времени нового регламента, который был дан в 1747 году, «в семь лет ни един школьник в достойные студенты не доучился. Аттестованные приватно прошлого года семь человек латинского языка не разумеют, следовательно на лекции ходить и студентами быть не могут».

Ломоносов хочет обеспечить приток к научной работе «всякого звания людям». Он жалуется на то, что в России, «при самом наук начинании, уже сей источник регламентом по 24 пункту заперт, где положенных в подушный оклад в Университет принимать запрещается. Будто бы сорок алтын толь великая и казне тяжелая была сумма, которой жаль потерять на приобретение ученого природного россиянина и лучше выписывать! Довольно бы и того выключения, чтобы не принимать детей холопских». Ломоносов не ставит вопроса о возможности приема крепостных, так как это значило бы затронуть общий вопрос о правовом положении крепостных крестьян, что, разумеется, было неосуществимо. Но Ломоносов стремится открыть доступ к науке хотя бы для большего числа государственных крестьян и посадских, положенных в подушный оклад. Выдвинутые требования Ломоносова были встречены в штыки, тем более, что становилось очевидно, что Ломоносов ввиду постоянного отсутствия президента добивается непосредственного участия в управлении Академией.

Ломоносов действовал прямо, честно и открыто. Его враги прибегали к всевозможным уловкам и интригам, чтобы сорвать, опорочить или сделать невозможным дальнейшее обсуждение его предложений. Так поступили они и на этот раз, воспользовавшись горячностью Ломоносова. Три заседания — 17, 18 и 21 февраля 1755 года — заняло чтение предложений Тауберта.

В заседании 23 февраля члены Конференции стали подавать свои мнения в письменном виде. Мнения зачитывались и обсуждались. Когда выступил Теплов, терпение Ломоносова иссякло. Начался горячий спор, во время которого Ломоносов выступил «с некими словами», после чего Теплов объявил, что «за учиненным ему от г. советника Ломоносова бесчестием с ним присутствовать в академических собраниях не может». К Теплову присоединился Шумахер. И они демонстративно покинули заседание.

Академическая Конференция «учинила» представление Разумовскому о наложении взыскания на Ломоносова. Разумовский в ответ на доношение, составленное академиком Миллером, прислал ордер, по которому Ломоносов был «отрешен» от «присутствия в профессорском собрании». Ломоносов был оскорблен этим решением. «Спор и шум воспоследовали. Я осужден. Теплов цел и торжествует», — писал он об этих событиях Шувалову 10 марта 1755 года. Он просит его «от такого неправедного поношения и поругания избавить». Через два дня Ломоносов пишет новое письмо Шувалову, в котором сообщает, что собирался поутру прийти к нему лично, да не хочет ему докучать своим «неудовольствием», а «второе боюсь, чтобы мне где-нибудь Теплов не встретился». Видимо, Ломоносов, зная свою горячность, не ручался за себя.

По ходатайству Шувалова перед Елизаветой Разумовскому пришлось не только отменить свое «определение», но и поспешно затребовать обратно ордер и решение Конференции, «не оставляя с них копии». Ломоносову же было указано «в собраниях академических ему по прежнему присутствовать» и готовить «к будущей ассамблее» похвальное слово Петру Великому.

Противники Ломоносова радовались, что отстояли старый регламент и «полновластие» весьма удобного для них президента.

В феврале 1757 года Кирила Разумовский назначил Ломоносова и Тауберта присутствовать в академической канцелярии в помощь дряхлеющему Шумахеру. Скоро в ведение Тауберта перешли все хозяйственные дела: закупки, постройки, подряды, академические мастерские, словолитня, типография, переплетная, книжная лавка. В мае 1758 года Тауберт был сравнен в чине с Ломоносовым, и ему назначено 1200 рублей жалованья. Ломоносов представлял огромную силу, и с его мнением приходилось считаться. «Те, кто бывает в канцелярии, — писал Миллер Разумовскому, — говорят мне, что г. Шумахер не произносит ни одного слова, а г. Тауберт выказывается не умеющим противоречить тому, что предлагал Ломоносов». Став советником академической канцелярии, Ломоносов зорко следил за тем, чтобы наука отвечала потребностям страны. Уже 6 марта 1757 года, по указанию Ломоносова, академическая канцелярия «предписала ордером», чтобы его преемник по кафедре химии Сальхов «свои ученые разыскания в химии употреблял больше на такие вещи, кои натурою производятся в пределах Российской империи и из которых бы народу впредь польза быть могла».

Через несколько дней, когда этот ордер был доложен в академическом собрании, Ломоносов присовокупил, чтобы профессор Сальхов разрабатывал «способ, как делать добрую сталь», а тот поспешил объявить, что он как раз в этом «трудиться и намерен».

Ломоносов стремился связать Академию наук со всей страной, привлечь к ней как можно больше русских людей, открыть для них возможность помогать развитию отечественной науки. Он хлопочет об учреждении «класса академических корреспондентов». В черновике доношения к К. Г. Разумовскому, написанном рукой Ломоносова 21 января 1759 года, говорится, что «для важности и славы Академии Наук без довольного рассмотрения в оную членов не принимать, а особливо тех, кои общего в ученом свете латинского языка основательно не знают».

Как всегда, Ломоносов проводит мысль о необходимости проявлять строгую требовательность, когда дело идет о приглашении на научную работу иностранцев. Нужно «только тех по разбору выписывать», которые «особливо себя показали в чем ученому свету». Но в самой стране найдутся люди, которые если и не обладают в полной мере знаниями математики, философии и «нужных словесных наук», однако могут какими-либо «записками и известиями служить Академии». Их то и надо принимать в число корреспондентов и «на то давать дипломы». Первым корреспондентом Петербургской Академии наук Ломоносов предложил избрать Петра Ивановича Рычкова, которого он давно знал как трудолюбивого и хорошо образованного человека, занимавшегося не только изучением горного дела, но и вопросами экономики, истории и географии. [331]

Еще 2 февраля 1755 года П. Рычков прислал Ломоносову первую часть своего труда, посвященного историческому и географическому описанию Оренбургской губернии. Эти сведения он настойчиво собирал в течение многих лет «к познанию здешних мест». Рычков очень добросовестно относился к своей работе и, «списав с нее несколько экземпляров», собирался «роздать и разослать в такие руки, от которых, по сведению из здешних мест, надеюсь дополнения получить», вовлекая, таким образом, в краеведческую работу местных жителей.

Вместе с тем он счел «не токмо за сходно, но и за должно» послать ее Ломоносову, убежденный, что тот по его известному «об общих пользах рачению» от этого труда «не отречется». Рычков просит Ломоносова «высмотреть» его рукопись, не погрешил ли он где «в порядке и примечаниях» или не внес ли «в рассуждении древностей» такие «обстоятельства, которые к материям не весьма сходственны или недовольно вероятны». Все это он просит исправить, а главное удостоить его «наставлением, как впредь в продолжении сей первой и при сочинении второй части поступать, чему я по возможности следовать не премину».

Рычков даже несколько бесцеремонно отнесся к Ломоносову, ибо просил его простить ему «многие неисправности в орфографии» и различные описки, так как в Оренбурге трудно было найти надежного писца, а «выправить истинно не допустили меня недосужности канцелярские». Ломоносов обнадежил и обласкал Рычкова, и тот через пять лет — 17 мая 1760 года — писал Г. Ф. Миллеру: «Михайло Васильевич Ломоносов персонально меня знает. Он, получа первую часть моей топографии, письмом своим весьма ее расхвалил; дал мне знать, что она от всего академического собрания аппробована; писал, что приятели и неприятели (употребляю точные его слова) согласились дабы ее напечатать, а карты вырезать на меди». Кроме того, Ломоносов, как сообщает Рычков, «советовал мне трудиться и его уведомлять о принадлежащем к истории натуральной».

Составленное Ломоносовым «доношение» было утверждено Разумовским, а 29 января 1759 года состоялось избрание Рычкова. Интересно, что Г. Ф. Миллер, тонко растравляя честолюбие Рычкова, представил его к избранию почетным членом. Ломоносов же рассматривал это дело не как единичный случай, а настаивал на учреждении особого постоянного звания корреспондента Академии наук, открывая этим возможность для многих русских людей посильно служить отечественной науке.

Став во главе академической канцелярии, Ломоносов обращает внимание решительно на все академические учреждения. Его беспокоят и непорядки в обсерватории, и состояние Ботанического сада, который, по его словам, «лежит в запустении и больше на дровяной двор походит». Ломоносов намечает ряд мер для расширения и украшения Ботанического сада.

Он хочет положить конец хозяйничанью в нем иноземцев и передать руководство Ботаническим садом русскому ученому. Поэтому в 1764 году он настаивает на том, чтобы отложить выписку из-за границы профессора ботаники, а дождаться, пока закончит свое образование студент Иван Лепехин, чьи выдающиеся способности давно заметил Ломоносов. В своем рапорте Ломоносов указывает, что посланный за границу Лепехин «обучается с желанными успехами в физических науках», и предлагает «указать ему упражняться паче всех в ботанике еще два года, а третей определить на путешествия, чтобы видеть в других государствах славные ботанические сады и ботаников». Лепехин оправдал доверие Ломоносова, став одним из самых выдающихся русских естествоиспытателей второй половины XVIII века.

Ломоносов стремился всячески привлечь и приохотить русских студентов к научным занятиям, но считал, что они не должны гнушаться никакой черновой работы, а также и переводов. Заботясь о широком распространении просвещения, он требовал, чтобы все ученые труды академиков непременно переводились на русский язык. «Чрез сие избежим роптаний и общество Российское не останется без пользы, — убеждал он в 1761 году канцелярию, — и сверх того студенты, коих я на то назначу, будут привыкать к переводам и сочинениям диссертаций с профессорских примеров».

Ломоносов хлопочет об увеличении выпуска книг, чтобы «удовольствовать требующих охотников», т. е. любознательных русских людей. Для этого, как он писал в январе 1758 года Разумовскому, «недостает станов, переводчиков, а больше всего, что нет Российского собрания, где б обще исправлять грубые погрешности тех, которые по своей упрямке худые употребления в языке вводят». Ломоносов ставит вопрос о возобновлении работ Российского собрания для постоянной борьбы с порчей и засорением русского языка. Российское собрание должно было защищать русский язык от потока иностранщины, от искажений, которые вносят в него невежды и возомнившие себя русскими писателями чужеземцы.

Ломоносов уделяет большое внимание «грыдоровальной палате», типографии и книжной лавке Академии наук. Его возмущает «долговременное печатание книг» и «высокие их цены».

Академия наук могла по справедливости гордиться своими «словолитнями» и «грыдоровальными палатами». В академической типографии вырезали на пальмовых досках и гравировали на меди арабские и другие восточные письмена и иероглифы, исполняли удивительные по тонкости и изяществу рисунки.

Знатным посетителям вручали тщательно набранные и искусно отпечатанные в их присутствии особые «подносные листы» на нескольких языках, разными шрифтами. Академическая типография по качеству и красоте выпускаемых ею книг была бесспорно лучшей в Европе. Но она не справлялась с массовым выпуском книг для народа, а об этом больше всего хлопотал Ломоносов. Поэтому он поднимает вопрос не только о расширении академической типографии, но и о создании образцовой русской типографии при Сенате, которая бы разгрузила академическую от печатания «Ведомостей», указов и т. д.

Он заботится о подготовке опытных наборщиков и мастеров для русских типографий. Мирясь с необходимостью выписать на первых порах еще некоторое число иностранных мастеров, Ломоносов незадолго до своей смерти (в письме к генерал-прокурору князю Александру Вяземскому, занимавшемуся тогда реорганизацией сенатской типографии) перечисляет требования, которым должны удовлетворять приглашаемые иностранцы: словолитный мастер должен быть «самый искусный пунсонщик» и мог бы «литеры для типографии поставить», мастер печатного дела должен уметь «набирать страницы и строки ровно, умеренно и совершенно прямо, устанавливать прессы», а главное, «мастера должны своему искусству обучить здесь каждый по пяти человек здешних Российских в уреченное время».

С первых же дней после назначения советником академической канцелярии Ломоносов обращает особое внимание на плачевное положение, в каком находились состоявшие при Академии наук гимназия и университет. Уже 7 марта 1757 года Ломоносов отдает распоряжение записывать в гимназии «приходы и выходы учителей в положенные дни и часы», а также все случаи неявки без объявленной заблаговременно законной причины, о чем в конце каждой недели подавать особый рапорт. «Есть ли тобою учинена будет в том какая поноровка или упущение», строго предупреждал Ломоносов инспектора гимназии, то всякий вычет, который будет следовать с учителей за прогул, «учинен будет из твоего жалованья, не принимая никакого оправдания». Чтобы уменьшить благовидные предлоги для прогула, Ломоносов предлагает объявить всем учителям, которые живут за Невой, «во время опасного переходу при вскрытии реки и когда лед становится», чтобы они «переходили на Васильевский остров, ибо сие от них в отговорку принято не будет, когда за таким их отлучением классы праздны останутся».

В октябре Ломоносов неожиданно нагрянул в дом, отведенный для академических студентов, и усмотрел, что те покои, в которых они «жительство имеют», находятся «в крайней нечистоте, да и студенты содержать себя не умеют». В тот же день Ломоносов доложил об этом академической канцелярии и потребовал отправить инспектору гимназии, жившему в том же доме, строжайший наказ под угрозой штрафа иметь «крепкое смотрение», чтобы «студентские покои были в чистоте и оные студенты держали себя порядочно».

Представляя в январе 1757 года К. Разумовскому подробное доношение об излишествах, недостатках и замешательстве в академических делах, Ломоносов настоятельно подчеркивает, что университет и гимназия находятся «весьма в худом состоянии», и предлагает снабдить их твердыми регламентами, набрать новых учеников и «сделать порядок, чтоб школьники под строгим смотрением, а студенты волю пристойную имели».

Вняв некоторым из этих советов, К. Разумовский 24 марта 1758 года поручил Ломоносову «иметь особливое прилежное старание и смотрение, дабы в Академическом, Историческом и Географическом собраниях, тако ж в Университете и гимназии все происходило порядочно… и ежели что к лучшему произведению ученых дел и к приращению наук усмотрит, о том представлять в Канцелярии прочим господам членам».