Спасское гнездо
Спасское гнездо
По материнской линии он принадлежал к старинному дворянскому роду Лутовиновых, коренных русаков, в самой фамилии которых слышатся отголоски среднерусского их происхождения: «лутошка» — ободранная липка, без коры. В старой народной сказке жили-были дед да баба, у них не было детей, и вот взял старик липовое полено и вырезал из него мальчика по имени Лутонюшка... Липовые леса, липовые аллеи дворянских парков... В изобилии росло это дерево тургеневского детства и в Спасском саду, и в Чаплыгинском лесу, и на просторах плодородного подстепья Орловской губернии.
Жили Лутовиновы домоседами, на государственной службе себя не прославили, в русские летописи не вошли. Предание говорило о Марке Тимофеевиче Лутовинове, которому царь Алексей Михайлович в 1669 году вручил ключи от города Мценска, сделав его мценским воеводою. А затем родовая семейная память цеплялась за имя тургеневского прадеда по матери, Ивана Андреевича Лутовинова, который имел трех сыновей и пять дочерей. Два сына, Алексей и Иван, прожили жизнь холостыми, третий, Петр, был женат на Екатерине Ивановне Лавровой. Усадьбы Ивана и Петра располагались по соседству друг с другом при деревнях, названных по именам их владельцев — Ивановское и Петровское.
Оба брата были рачительными хозяевами. Петр Иванович увлекался садоводством и научил крестьян прививать сортовые яблони и груши к лесным дичкам. Тургенев помнил, что в Чаплыгинском лесу, среди вековых дубов и ясеней, кленов и лип, росли яблони с плодами самого отменного вкуса. В изобилии водились тут орехи и черемуха, калина и рябина, малина и земляника. На расчищенной поляне заведена была пасека: запах душистого липового меда наполнял весь лес, а с легким летним ветерком доносился до самого Петровского.
Иван Иванович Лутовинов получил прекрасное по тем временам образование: он учился в Пажеском корпусе вместе с А. Н. Радищевым. Выпускников этого привилегированного учебного заведения ожидала блестящая карьера. Но что-то не заладилось у Ивана Ивановича на государственной службе. Рано вышел он в отставку, вернулся в село Ивановское и занялся хозяйством. Началось строительство новой усадьбы. В стороне от Ивановского, на вершине пологого холма, выросла каменная церковь Спаса Преображения с приделом в честь святого мученика Никиты, возведен был огромный барский дом в форме подковы, в верхней части которой располагался главный корпус, построенный из вековых дубовых бревен с просторным залом в два света: размер верхних окон в нем достигал трехметровой высоты. От основного корпуса двумя полукружьями расходились каменные галереи и завершались расположенными симметрично друг против друга большими флигелями с мезонинами.
На склоне холма Иван Иванович разбил новый спасский сад: на фоне лип, дубов, кленов и ясеней красовались в нем стройные группы хвойных деревьев: высоких елей, сосен и пихт. Иван Иванович пересадил их из старого Ивановского парка: выкорчеванные деревья весом до двух тонн перевозились в вертикальном положении на специально устроенных повозках, в которые впрягалось несколько лошадей. «Много, много было хлопот и трудов! — рассказывали старожилы Ивану Сергеевичу и с гордостью добавляли: — А нашему барину все по силам!»
«Вот она, старая-то Русь!» — писал впоследствии Тургенев. Солоно обходились мужикам широкие барские затеи, трещали крестьянские спины, надрывались от непосильного труда ивановские лошаденки, выросшие на тощих мужицких кормах. Да уж и крут был Иван Иванович в обращении с подвластным ему деревенским людом. Чуть что не по нем — розги на конюшне, это в лучшем случае, а то подведет и под красную шапку — отправит в солдатскую службу на 25 лет вые очереди или сошлет в дальнюю деревню на самые что ни есть тяжелые работы. Но вот привыкли, обтерпелись, научились относиться к барскому гневу и немилости как к стихийному природному бедствию. Сердись на непогоду, грози небу кулаком — а что толку! У природы свои законы, и к ропоту людскому она равнодушна. Так и барин — чем строже взыщет, тем милее мужику...
Вспоминал Тургенев о своих предках Лутовиновых, когда писал «Записки охотника», когда работал над рассказом «Два помещика». Мардарий Аполлонович Стегунов, дворянин старого патриархального покроя, попивал на веранде чаек и, прислушиваясь к ударам розог на конюшне, добродушно приговаривал в такт: «Чюки-чюки-чюк! Чюки-чюк! Чюки-чюк!» А спустя четверть часа после этой экзекуции потерпевший буфетчик Василий так отзывался о своем барине: «А поделом, батюшка, поделом. У нас по пустякам не наказывают; такого заведенья у нас нету — ни, ни. У нас барин не такой; у нас барин... такого барина в целой губернии не сыщешь».
Часто всматривался Тургенев в портрет Ивана Ивановича в спасской фамильной галерее: бледно-русые волосы, высокий открытый лоб с глубокой волевой морщиной между бровей, а в углах рта — две складки, придающие лицу и надменное, и какое-то нервное выражение. Сразу виден характер — энергичный и жесткий. Художник изобразил его сидящим за столом, с рукою, положенною на счеты.
Всю жизнь он подчинил накопительству и обогащению. Используя высокое положение в кругах мелкого провинциального дворянства, Иван Иванович правдами и неправдами расширял границы своих владений, а под старость лет вообще превратился в Скупого рыцаря. Особое пристрастие питал он к жемчугу, который складывал в специально сшитые мешочки. Случалось, что он брал вещь втридорога, заметив в ней жемчужные зерна, и, вынув дорогие жемчужины, возвращал ее владельцу. Ивана Ивановича Лутовинова имел в виду Тургенев в повести «Три портрета», где старик-скупец пересчитывает палочкой кульки с деньгами.
Скопидомство и жестокость уживались в нем с довольно широкой образованностью и начитанностью. Из Пажеского корпуса Иван Иванович вынес знание французского и латинского языков, в Спасском он собрал великолепную библиотеку из сочинений русских и французских классиков XVIII века. Вряд ли предполагал суровый старик, кому послужат верой и правдой именно эти, подлинные его сокровища.
И хоть восхищалась старая крестьянская Русь энергией и силой, размашистой предприимчивостью своего барина, недобрую славу оставил он о себе в народе. Все легенды об основателе спасской усадьбы неизменно окрашивались в какие-то жутковатые тона. Погребен был Иван Иванович в фамильном склепе под часовней, им самим сооруженной при въезде в усадьбу, в углу старого кладбища. С этой часовней и расположенным невдалеке от нее Варнавицким оврагом связывали крестьяне страшное поверье. Два эти места считались в народе нечистыми: неспокойно лежалось усопшему барину в каменном склепе, мучила совесть, давила могила. Говорили, что по ночам выходит он из часовни и бродит по зарослям глухого Варнавицкого оврага и по плотине пруда в поисках разрыв-травы. Из поколения в поколение передавалась эта легенда, и не случайно звучит она в устах крестьянских ребят из «Бежина луга». Да и сам Тургенев еще мальчиком обегал это проклятое народом место, а в 1881 году говорил гостившему у него в Спасском Я. П. Полонскому: «Ни за что бы я не желал быть похороненным на нашем спасском кладбище, в родовом нашем склепе. Раз я там был и никогда не забуду того страшного впечатления, которое оттуда вынес...»
Другим проклятым урочищем считались остатки старой лутовиновской усадьбы на Ивановском поле: канавы, служившие оградой барского дома, сада и парка, пересохший пруд, затянутый илом и поросший болотной осокой, три одинокие ели из бывшего сада, росшие близко одна от другой, в двадцати метрах от пруда, стройные и такие высокие, что вершины были видны на горизонте чуть ли не за 60 верст от Ивановского. Старожилы утверждали, что эти ели посажены при основании усадьбы и в ясную погоду их можно рассмотреть даже из Орла. Не все по силам оказалось и Ивану Ивановичу: выкопать с корнем эти вековые деревья и перевезти в спасскую усадьбу он не смог. В 1847 году одна ель упала во время бури на вал канавы так, что вершина ее осталась над землей и служила забавными качелями для крестьянских ребят, пока однажды ель не скатилась и не захлестнула вершиной мальчика и девочку.
С этими елями тоже связано было страшное предание. Рассказывали, что жил некогда по соседству в сельце Губарево бедный помещик и служил главным управляющим спасской вотчиной у богатых Лутовиновых. Часто он наказывал кнутом и розгами спасских крестьянок. Наконец одна из них не выдержала, подстерегла жестокого управляющего при выезде из Чаплыгина леса и убила толкачом в голову. Хватились господа, стали искать, да так и не нашли и не узнали, куда исчез их верный слуга. А крестьянка закопала его у Ивановского пруда под тремя елями.
Спасские легенды, художественно осмысленные Тургеневым, органически вошли в роман «Рудин»: «Авдюхин пруд, возле которого Наталья назначила свидание Рудину, давно перестал быть прудом. Лет тридцать тому назад его прорвало, и с тех пор его забросили. Только по ровному и плоскому дну оврага, некогда затянутому жирным илом, да по остаткам плотины можно было догадаться, что здесь был пруд. Тут же существовала усадьба. Она давным-давно исчезла. Две огромные сосны напоминали о ней; ветер вечно шумел и угрюмо гудел в их высокой, тощей зелени... В народе ходили таинственные слухи о страшном преступлении, будто бы совершенном у их корня; поговаривали также, что ни одна из них не упадет, не причинив кому-нибудь смерти; что тут прежде стояла третья сосна, которая в бурю повалилась и задавила девочку. Все место около старого пруда считалось нечистым; пустое и голое, но глухое и мрачное, даже в солнечный день, оно казалось мрачнее и глуше от близости дряхлого дубового леса, давно вымершего и засохшего. Редкие серые остовы громадных деревьев высились какими-то унылыми призраками над низкой порослью кустов. Жутко было смотреть на них: казалось, злые старики сошлись и замышляют что-то недоброе. Узкая, едва проторенная дорожка вилась в стороне. Без особенной нужды никто не проходил мимо Авдюхина пруда».
Отшумела и ушла в небытие старая жизнь, но память о ней хранилась в народных рассказах. Да и сама природа как бы излучала ее. Это излучение с детских лет улавливала эстетически чуткая натура Тургенева. И о деде своем, Петре Ивановиче, довелось услышать ему из уст спасских крестьян жуткие истории. Кроме Петровского, владел он будто бы землей и усадьбой в селе Топки Ливенского уезда, и была окружена эта усадьба соседями-однодворцами. Одна из тяжб с ними закончилась кровопролитием. Собрал барин своих мужиков с дубьем, расставил в засадах и послал сказать противникам своим, чтобы убирались со своей земли подобру-поздорову. Сбежались однодворцы, началась брань, а потом страшное побоище. Лутовинов выехал со всею охотой, напоенной допьяна и стрелявшей из пистолетов. «Когда Лутовинов одолел, тогда собрал все мертвые тела и повез их в город Ливны; едучи туда через селение противников, зажег оное с обеих концов и кричал: «Я — бич ваш!» Приехавши в Лизны, он прямо доставил убитых в суд и сказал судьям: «Вот, я управился». Его, разумеется, взяли, и он сидел в деревне своей более 15 лет на поруках».
Таков рассказ одного из орловских старожилов, рассказ, как выяснилось в наши дни, полулегендарный: в действительности такое бесчинство совершил не Петр, а Алексей Иванович Лутовинов. Тургенев об этом не знал и заставил однодворца Овсянникова из «Записок охотника» по-своему пересказать эту историю: «А хоть бы, например, опять-таки скажу про вашего дедушку. Властный был человек! Обижал нашего брата. Ведь вот вы, может, знаете, — да как вам своей земли не знать, — клин-то, что идет от Чаплыгина к Малинину?.. Он у вас под овсом теперь... Ну, ведь он наш, — весь как есть наш. Ваш дедушка у нас его отнял; выехал верхом, показал рукой, говорит: «Мое владенье» — и завладел... Подите-ка, спросите у своих мужиков: как, мол, эта земля прозывается? Дубовщиной она прозывается, потому что дубьем отнята».
Широко и размашисто жили Лутовиновы, ни в чем себе не отказывая, ничем не ограничивая властолюбивых и безудержных натур: сами творили свою судьбу, исподволь становились жертвами собственных прихотей. Двоим из них так и не удалось свить семейного гнезда. Впрочем, и Петру Ивановичу семейная жизнь была заказана: женился он в 1786 году, а умер 2 ноября 1787 года1, не дожив двух месяцев до рождения дочери Варвары, появившейся на свет 30 декабря уже сиротой. До восьми лет жила девочка в Петровском под присмотром своих теток: нелюбимое было чадо у матери. А потом Екатерина Ивановна вышла замуж вторично за соседа по имению, дворянина Сомова, тоже вдовца с двумя дочерьми, владельца села Холодова, в сорока верстах от Спасского-Лутовинова.
Ревностно и недоверчиво встретили дочери Сомова Варвару: статные и красивые, с презрением смотрели они на сутуловатую и рябоватую девочку с широким утиным носом и острыми черными глазками, явившуюся непрошеной в их отцовский дом. А мать, желая понравиться мужу, отдавала заботу и ласку чужим детям, совершенно забыв о родной дочери. Со всех сторон оскорбленная и помыкаемая, сполна пережила Варвара Петровна горькую долю падчерицы в чужом доме, среди равнодушных к ней людей. Совершенно беззащитная, но по-лутовиновски гордая и своенравная, не могла она ни покориться, ни открыто вступить в борьбу. В минуты унижений она забивалась в угол, молча перенося очередную обиду, и только черные, сверлящие обидчиков глаза полыхали гневом и ненавистью.
Шли годы, дочери Сомова вышли замуж, Екатерина Ивановна умерла, и шестнадцатилетняя девочка оказалась в полной зависимости от разнузданного пьяницы-старика, державшего ее в черном теле, запиравшего на ключ в маленькой комнатке. Наконец, когда чаша терпения переполнилась, зимой 1810 года, полуодетая, Варвара Петровна выскочила в окно и убежала к своему дядюшке Ивану Ивановичу в Спасское-Лутовиново.
Он встретил племянницу без особой радости, но все-таки вошел в ее положение и оставил при себе. Человек сухой и черствый, не знавший в своей одинокой жизни теплых родственных чувств, Иван Иванович совершенно не заботился о своей племяннице и не любил ее. Еще три года прошли для Варвары Петровны в полном одиночестве и периодически повторявшихся стычках с выживающим из ума, помешавшимся на своих богатствах стариком.
Да и время подошло суровое и тревожное. Летом 1812 года войска Наполеона переправились через Неман и вторглись в русские пределы. Пришла «гроза двенадцатого года»! Передовые круги орловского дворянства и купечества охватил патриотический подъем, объявили сбор средств для создания Орловского народного ополчения. Иван Иванович не мог ударить лицом в грязь, пришлось и ему поступиться кое-какими правами при всей его феноменальной скупости. Вслед за денежными пожертвованиями объявили рекрутский набор. Тележный скрип день и ночь раздавался по лутовиновским селам и деревням, по орловским проселочным дорогам. Уходили в ополчение мужики, сиротели крестьянские семьи...
Весь июль и август тянулись мимо Спасского по пыльной дороге войска, направлявшиеся к Москве. Известие о Бородинской битве и сдаче Москвы Иван Иванович воспринял как полное поражение. А между тем война разгоралась и требовала от дворянства новых и новых жертв. Началась закупка лошадей по ценам военного времени, на глазах у строптивого барина таял Спасский конный завод: лучшие орловские рысаки отбирались для гусарских полков. Пустели хлебные амбары и усадебные погреба. Для снабжения русских войск в октябре 1812 года отправился из Орла обоз из 98 конных повозок, а в ноябре шестьдесят семь пехотных и егерских батальонов промаршировали мимо Спасского в действующую армию. Война принимала народный характер, начиналась величественная эпопея изгнания французских полчищ из России.
Вскоре по приказу М. И. Кутузова в Орле организовали «Главный военный госпиталь для раненых», под который заняли офицерский корпус, вице-губернаторский дом, гимназию и более двадцати частных домов. Раненых везли через Спасское, и Варвара Петровна помогала измученным долгим странствием офицерам, когда подводы останавливались на отдых. Подобно большинству молодых дворянок, Варвара Петровна испытывала в эти дни особое патриотическое воодушевление и уже открыто спорила с дядюшкой. Ссора, которая случилась между ними 8 октября 1813 года, едва не закончилась для девушки самым драматическим образом: Иван Иванович выгнал племянницу из дома с угрозой поехать на следующий день в Мценский уезд и отписать все свое состояние сестре, Елизавете Ивановне. Но в этот же день после обеда барин вышел на балкон, уселся за блюдо с вишнями, поданными на десерт, и вдруг поперхнулся, посинел, повалился на пол и скоропостижно скончался на руках у верной ключницы Ольги Семеновны.
За Варварой Петровной послали нарочного, она незамедлительно вернулась и приложила весь свой ум, хитрость и изворотливость для того, чтобы выиграть процесс и удержать за собой право на наследство. Мценский уездный суд, после долгого разбирательства, решил дело в пользу племянницы, не удовлетворив притязаний ее тетки, Елизаветы Ивановны Аргамаковой, на основании того, что Варвара Петровна оказалась прямой и единственной наследницей Ивана Ивановича по мужской линии родства.
Ей было 26 лет, когда злая судьба, наконец, сжалилась над нею и неожиданно щедро сделала ее единственной и полновластной хозяйкой огромного состояния: только в орловских имениях насчитывалось 5 тысяч душ крепостных крестьян, а кроме Орловской, были деревни еще и в Калужской, Тульской, Тамбовской, Курской губерниях... Одной серебряной посуды в Спасском оказалось 60 пудов, а скопленного Иваном Ивановичем капитала — 600 тысяч рублей.
Вместе с баснословным богатством получила Варвара Петровна полную свободу и право делать все что угодно как с собой, так и с подвластными ей людьми. После многолетнего и беспощадного подавления личности наступило опьянение самовластием. У Тургенева в «Записках охотника» есть один эпизодический, но весьма характерный образ любовницы графа Петра Ильича: «Акулиной ее называли; теперь она покойница, — царство ей небесное! Девка была простая, ситовского десятского дочь, да такая злющая! По щекам, бывало, графа бьет. Околдовала его совсем. Племяннику моему лоб забрила: на новое платье щеколат ей обронил... и не одному ему забрила лоб. Да...» Жертва крепостнического унижения и бесправия, эмансипируясь, превращалась в деспотку и тиранку; и такое случалось не только с людьми из господ, но сплошь и рядом — с людьми из народа. И скольким поколениям русских людей придется изживать вековые недуги крепостничества, оставившие глубокий след в национальной психологии!
Но когда после смерти матери, в 1850 году, Тургенев открыл ее дневник, среди разного рода «художеств» капризной и своевольной барыни-крепостницы его неожиданно прожгли своей искренностью и глубиною раскаяния следующие строки: «Матушка, дети мои! Простите меня! И ты, о Боже, прости меня, ибо гордыня, этот смертный грех, была всегда моим грехом».
Просто было осуждать мать в годы юности, когда жизнь виделась в розовом свете, когда самонадеянному человеку казалось, что судьба в его руках и жизнь легко переменить — стоит только захотеть! Теперь, подводя итоги прожитой жизни, Тургенев думал иначе: прошлое вставало перед ним во всей полноте и сложности...
Подобно братьям Лутовиновым, Варвара Петровна на первых порах проявила незаурядное хозяйственное рвение. Она хотела, чтобы дом ее был полной чашей, и даже стремилась, чтобы мужикам ее жилось хорошо. Ведь крестьянское довольство тоже входило в состав общепризнанных дворянских добродетелей, и владельцы богатых имений добивались, чтоб и мужики у них были хозяйственные и крепкие — не как у соседей. Варвара Петровна гордилась, что под ее неусыпным присмотром и заботой крестьяне живут лучше, чем у тех дворян, которые проводят время за границей, а управление имениями поручают иностранцам.
И нельзя не признать, что при всех крепостнических причудах и издержках хозяйка из нее получилась рачительная. Леса доставляли ей в изобилии материал для изготовления самых разных изделий, от мелкой домашней утвари до превосходной дубовой и ореховой мебели, которую делали искусные столяры и ремесленники, — целый штат их содержался при барской усадьбе. Те же леса доставляли несметное количество своих даров — орехов, грибов и ягод. На пахотных землях плодородного подстепья выращивались богатые урожаи пшеницы и ржи, ячменя и овса, гречихи и проса, гороха, мака, репы и картофеля. Волокна пеньки и льна обрабатывали дворовые и крестьянские девушки: искусные мастерицы, они пряли нити от самых тонких «талек» до хлопковых, мешковых и дерюжных. А потом доморощенные ткачи из тонких нитей ткали полотно для господского «носильного и столового» белья, из толстых нитей изготовляли расхожие холсты, излишки которых продавались. Спасскими веревками снабжалась вся округа. Держала Варвара Петровна водяную мельницу о четырех поставах на речке Кальне, были у нее в имении маслозавод и крупорушня для выработки гречневой, перловой и овсяной крупы, а сверх того — особо почитаемой и любимой крупы «зелёной». Для ее приготовления специально засевали несколько десятин отменной ржи, которую жали, сушили и обрабатывали «в первой половине налива». Спасская каша из «зелёной крупы» была фирменным блюдом на многолюдных дворянских застольях. Зерновые обрабатывались с помощью конной молотильной машины завода Бутенопа в 8 лошадей на приводе. Использовались в хозяйстве и конные веялки того же завода. Восемь каменных хлебных амбаров для зерна располагались в правой стороне усадьбы у основания нижнего фруктового сада. Тургенев помнил, что в голодные года, когда пускалась по миру изможденная крестьянская Русь, спасские мужики у окон с протянутой рукой не стояли и лебеду с полей им собирать не приходилось.
Детскими воспоминаниями навеяны Тургеневу поэтические строки о покое и довольстве русской деревни:
«Последний день июня месяца: на тысячу верст кругом Россия — родной край.
Ровной синевой залито все небо; одно лишь облачко на нем — не то плывет, не то тает. Безветрие, теплынь... воздух — молоко парное!
Жаворонки звенят; воркуют зобастые голуби; молча реют ласточки; лошади фыркают ж жуют; собаки не лают и стоят, смирно повиливая хвостами.
И дымком-то пахнет, и травой — и дегтем маленько — и маленько кожей. Конопляники уже вошли в силу и пускают свой тяжелый, но приятный дух.
Глубокий, но пологий овраг. По бокам в несколько рядов головастые, книзу исщепленные ракиты. По оврагу бежит ручей; на дне его мелкие камешки словно дрожат сквозь светлую рябь. Вдали, на конце-крае земли и неба — синеватая черта большой реки.
Вдоль оврага — по одной стороне опрятные амбарчики, клетушки с плотно закрытыми дверями; по другой стороне пять-шесть сосновых изб с тесовыми крышами. Над каждой крышей высокий шест скворечницы; над каждым крылечком вырезной железный крутогривый конек. Неровные стекла окон отливают цветами радуги. Кувшины с букетами намалеваны на ставнях. Перед каждой избой чинно стоит исправная лавочка; на завалинках кошки свернулись клубочком, насторожив прозрачные ушки; за высокими порогами прохладно темнеют сени.
Я лежу у самого края оврага на разостланной попоне; кругом целые вороха только что скошенного, до истомы душистого сена. Догадливые хозяева разбросали сено перед избами: пусть еще немного посохнет на припеке, а там и в сарай! То-то будет спать на нем славно!
Курчавые детские головки торчат из каждого вороха; хохлатые курицы ищут в сене мошек да букашек; белогубый щенок барахтается в спутанных былинках.
Русокудрые парни, в чистых низко подпоясанных рубахах, в тяжелых сапогах с оторочкой, перекидываются бойкими словами, опершись грудью на отпряженную телегу, — зубоскалят.
Из окна выглядывает круглолицая молодка; смеется не то их словам, не то возне ребят в наваленном сене.
Другая молодка сильными руками тащит большое мокрое ведро из колодца... Ведро дрожит и качается на веревке, роняя длинные огнистые капли.
Передо мной стоит старуха-хозяйка в новой клетчатой паневе, в новых котах.
Крупные дутые бусы в три ряда обвились вокруг смуглой худой шеи; седая голова повязана желтым платком с красными крапинками; низко навис он над потускневшими глазами.
Но приветливо улыбаются старческие глаза; улыбается все морщинистое лицо. Чай, седьмой десяток доживает старушка... а и теперь еще видать: красавица была в свое время!
Растопырив загорелые пальцы правой руки, держит она горшок с холодным неснятым молоком, прямо из погреба; стенки горшка покрыты росинками, точно бисером. На ладони левой руки старушка подносит мне большой ломоть еще теплого хлеба: «Кушай, мол, на здоровье, заезжий гость!»
Петух вдруг закричал и хлопотливо захлопал крыльями; ему в ответ, не спеша, промычал запертой теленок.
— Ай да овес! — слышится голос моего кучера.
О, довольство, покой, избыток русской вольной деревни! О, тишь и благодать!»
О, колдовская сила старческих воспоминаний художественно-утонченной тургеневской души...
В каменном скотном дворе спасской усадьбы дойных коров холмогорской и голландской породы содержалось до двухсот голов. Заготовляли впрок говядину, баранину, свинину, ветчину, масло и сливки, храня все это в просторных погребах с ледниками. Кожевенных дел мастера обрабатывали кожи, а специальные портные шили из них тулупы и теплые шубы, изготовляли сбрую и упряжь, тачали обувь спасские сапожники. В составе дворни Варвары Петровны, кроме многочисленной домашней прислуги, были слесаря, кузнецы, столяры и садовники, повара и землемеры, плотники, портные, сапожники, башмачники, живописцы, маляры, каретники, музыканты и певчие, охотники-егери и лесники. Целая деревня отстроилась по левую сторону от усадьбы под зорким присмотром строгой госпожи.
В центре липового и березового парка, позади главного усадебного дома, были выстроены две каменные оранжереи, а при них специальная теплица для выращивания ананасов. В условиях сравнительно сурового климата средней России ухитрялась Варвара Петровна подавать на праздничный стол не только ананасы, но и абрикосы, персики, сливы, а виноградные лозы в оранжерее ежегодно давали щедрый урожай.
Позади оранжерей и теплицы располагались парники на 300 рам для арбузов, дынь, огурцов, спаржи, салата и редиса. А перед теплицей и оранжереями росли ягодные кусты: смородина и крыжовник, малина и красная куманика. Здесь же располагались гряды с земляникой и душистыми аптекарскими травами, а также — «садовая школа» — ряды молодых деревьев с прививками: яблонь, груш, вишен и слив. Только при спасской усадьбе было два больших сада — Верхний и Нижний, третий сад располагался в Петровском.
Любимыми занятиями Варвары Петровны считались пчеловодство и цветоводство. Увлекалась она и разведением домашней птицы. Молодая хозяйка Спасского расширила основанную еще ее отцом в Чаплыгинском лесу пчелиную пасеку, доведя число ульев до 1000 штук. Пасека это была обсажена елями в виде живой изгороди. Жизнью пчелиного царства Варвара Петровна так интересовалась, что приказала устроить у окон своего кабинета улей со стеклянными стенками. В письме к Ивану Сергеевичу, студенту Берлинского университета, Варвара Петровна между прочим сообщала: «Я все занимаюсь пчелами. Стеклянные ульи на своем месте. А как нынче гречишный год, то меду они принесли очень много. Я видела матку, опять несущую яйца, и потом, когда она было вылетала погулять и захватил дождь, как она обсушивалась, и как ее пчелы облизывали, обтирали, и как она важно протягивала лапки, кокетствовала, притворялась едва дышащей. О! женщина во всяком создании одинакова!»
Перед спасским домом разбиты были по приказанию госпожи кустарные цветники с шиповником, каприфолием, сиренью и таволгой. Выездная и въездная дороги к парадному крыльцу украшались кустами махровых зимующих роз. На площадке перед домом располагались фигурные клумбы, усаженные многолетними и однолетними цветами. Имелись при Спасском и специальные цветочные оранжереи. Лепестки на розовых аллеях в определенное время года собирались спасскими крестьянами; с помощью специального перегонного куба из них добывали розовую воду для барской косметики. Когда Иван Сергеевич учился в Берлине, мать часто просила его вкладывать в почтовые конверты вместе с письмами цветочные семена. «Прошу тебя еще раз смешивать разные семечки и присылать. А я так в этом искусна, что разберу сама их по сортам... Только, воля твоя, не американских — я этого нигде не нашла в моих ботанических книгах».
Для птиц в Спасском были устроены перед домом специальные столы. По звуку колокола прирученные пернатые слетались на них со всего сада. Барыня выходила на веранду и наблюдала, как расторопный мальчик-казачок кормит шумливое и неспокойное пернатое стадо. В клетках, расположенных в одной из комнат господского дома, распевали на свой лад затейливые и бесхитростные песни певчие птицы разных пород и мастей. «У меня по комнатам, — сообщала Варвара Петровна сыну, — в память тебя птицы-синицы... и попевают, и разбойничают. — А сверх того у меня канарейка, а в птичнике снегирь и чижи, щеглы, овсянки и зяблики. Чижи поют, щеглы забиячут, а снегирь ворчит».
На первых порах своего спасского «царствования» Варвара Петровна давала волю не только властолюбивым сторонам своей натуры. Горькое детство и погубленная юность взывали к милосердию. Она окружила себя целым штатом «прирученных» барынь и барышень из разорившихся дворянских семей, не скупилась на щедрые подарки людям, ей симпатичным и услужливым. Особым благоволением, например, пользовалась у Варвары Петровны Авдотья Ивановна Губарева, родная сестра Воина Ивановича Губарева, помещика Кромского уезда, приятеля В. А. Жуковского. Авдотья Ивановна служила компаньонкой Варвары Петровны еще при жизни Ивана Ивановича Лутовинова. А после смерти строптивого старика его племянница отблагодарила Авдотью Ивановну целым имением в 100 душ в Волховском уезде Орловской губернии, да и замуж выдала в придачу за дворянина Лагривого, незаконнорожденного сына одного из орловских богачей, помещиков Кологривовых, добродушного и простоватого, оказавшегося с первых дней совместной жизни под башмаком хитрой и ловкой супруги. Впоследствии юный Тургенев частенько навещал вместе с матушкой имение Авдотьи Ивановны, а в сатирической поэме «Помещик» изобразил Лагривого, не меняя даже фамилии.
Старожилы вспоминали, что каждое лето Варвара Петровна со своими приживалками отправлялась в соседнюю усадьбу Петровское, в полуверсте от Спасского, на сбор ягод для варенья. Эта ритуальная поездка сопровождалась особо торжественными сборами, впоследствии в ней принимали обязательное участие дети. Усадьба располагалась при ключевом Петровском пруде, устроенном на том же самом овраге, который впадает в большой спасский пруд, названный ныне Савинским. В петровском доме, где родилась Варвара Петровна и где провела она детские годы, был устроен приют для бедных дворянок. На фронтоне красовалась вывеска, сделанная дворовым художником: «Дающего рука, да не оскудевает!»
Живущие в приюте дворянки находились на полном содержании своей благодетельницы и, конечно лад, в полном ее подчинении. Они обязаны были трудиться, исполнять различные «дворянские» работы: вышивать ковры шелком и гарусом, плести кружева, шить для себя платье, солить и мариновать на зиму овощи, фрукты, грибы. Говорили, что одних только опенков на зиму для сушки и засола привозили из Чаплыгинского леса возами. Да и чего только в этой женской «дворянской обители» не приготовлялось и не запасалось!
Помнился Тургеневу старый петровский сад с многочисленными липовыми аллеями, большой крытый тесом дом, в котором существовала специальная комната для фамильной портретной галереи. Когда случалось порой ночевать в петровском доме, то казалось, что при бледном свете луны оживали темные лики предков и пристально, недружелюбно наблюдали за дерзким мальчиком.
За главным домом после цветника возвышался другой, точно такой же: в нем располагались богадельня для престарелых дворовых, больница, разделенная на разные покои в зависимости от «сорта» больных и рода их болезней, здесь же были квартиры врача и фельдшера. Невдалеке от первого дома, через двор, имелось большое деревянное крытое соломой здание для живописцев, маляров и обойщиков; в нем же находились их мастерские. Наконец, довершали усадебное хозяйство ледник, погреб и скотный двор. Фруктовый сад и парк со стороны деревни отделялись от широкого тракта, идущего из Черни через Петровское и Спасское на Мценск, высоким земляным валом, обсаженным громадными ракитами. Нависая над дорогой, они давали прохожим и проезжим в знойные летние дни благодатную тень.
Много труда требовалось от спасских и петровских крестьян, чтобы поддерживать такое большое хозяйство. Трудились не только взрослые мужики и бабы. К барщинным работам Варвара Петровна привлекала и ребятишек, начиная с девятилетнего возраста. Они объединялись в несколько трудовых бригад до 30 человек в каждой и под надзором деревенских десятских (выборных от каждого десятка домов) выполняли множество полезных дел: сгребали и ворошили сено в жаркую сенокосную пору, поливали деревья и цветы, собирали ландыши, липовый цвет и березовые ночки для домашней аптеки, срывали розовые лепестки, пололи парники, собирали грибы и лесные орехи, вязали снопы и ставили их в суслоны, подбирали картофель из-под сохи.
Завела Варвара Петровна крестьянское сельское училище для обучения детей грамоте и церковному пению. Хозяйка имения не была набожной женщиной, как большинство провинциальных дворян ее времени, но древнерусские распевы любила и содержала при церкви хорошо обученных певчих, постоянно пополнявшихся молодыми и способными крестьянскими мальчиками. Учащихся в своей школе Варвара Петровна экзаменовала самолично и способ оценки придумала на свой, господский манер. Накануне экзамена крепостные художники изготовляли круглые дощечки, красили их охрой, прикрепляли бумажным шнурком и пронумеровывали. Эти знаки отличия надевала на шеи экзаменующихся Варвара Петровна. В зависимости от успехов свои номера к концу экзамена получали все — от первого до последнего ученика.
Первые ученики после экзамена приглашались в дом на чествование и показ дворне, приживалкам и воспитанницам госпожи. Варвара Петровна одаривала ребятишек гостинцами за успехи, причем гостинцы предназначались не только ученикам, но и их родителям. Наиболее способные и полюбившиеся госпоже дети обязаны были после церковной службы заходить в дом, целовать ручку Варваре Петровне и получать гостинец за усердие.
Надо сказать, что ребятишек суровая хозяйка Спасского все-таки любила. Время от времени она приказывала собирать их на специально устроенные во дворе господского дома качели, любовалась их шумными веселыми играми и раздавала гостинцы: пряники, ленты, серьги, бусы, а то и медные деньги. В зимнее время для детей готовились крутые снеговые горы, обмороженные льдом. До позднего вечера раздавались звонкие ребячьи голоса в спасской усадьбе. Зимние забавы тоже завершались господскими подарками. Бывший дворовый мальчик Варвары Петровны Федор Бизюкин, сохранивший для потомства драгоценные штрихи из жизни старого Спасского, вспоминал, что на день Сорока мучеников, 9 марта, крестьянских детей ждали приятные сюрпризы. С вечера готовили тесто и пекли фигурки жаворонков, знаменовавшие приход весны. А когда совсем смеркалось, мужики-дворовые, тайно от детей, отправлялись на большую дорогу, идущую от Петровского до Спасского, и на длинных мочалах развешивали по придорожным ракитам испеченных из ржаной муки и паточной сыты жаворонков на утреннюю потеху ребятишек.
А годы шли, и Варваре Петровне стукнуло ни много ни мало 28 лет. Для дворянки начала XIX века это был уже возраст старой девы. Надежды на любовь и семейную жизнь с каждым днем таяли. Безнадежность ее положения усугублялась тем, что росла она обиженной не только людьми, но и природой. С годами Варвара Петровна все более дурнела. Ревниво рассматривая себя в зеркало за утренним туалетом, она с отчаянием видела некрасивую, увядающую девицу невысокого роста, сутуловатую, с большой головой, вдавленной в плечи, с угреватым толстым носом и рябоватым лицом. Только черные глаза блестели живым, но не добрым блеском, да густые, черные как смоль волосы как-то скрашивали ее облик.
Но вот кончилась, наконец, Отечественная война с Наполеоном. Россия со слезами горя и радости праздновала свою победу. Возвращались в деревни изнуренные, израненные, но счастливые солдаты. Шумно и весело встречали их крестьянские семьи. Встрепенулась жизнь в Спасском и Петровском, зазвенели народные песни, оживились весенние хороводы. Наконец и на барский двор пришел праздник.
В 1815 году в Орле расквартировался гусарский полк, а вскоре после этого события в Спасское приехал ремонтером (покупщиком лошадей для военных целей) молодой двадцатидвухлетний красавец поручик Сергей Николаевич Тургенев. К одинокой хозяйке большого имения его привел известный на всю округу Спасский конный завод. Варвара Петровна увидела в этом событии перст судьбы и всю свою энергию направила к тому, чтоб удержать непрошеного, но долгожданного гостя. В ход были пущены недюжинный ум, ловкая изобретательность и наблюдательность. С восторгом слушала она рассказ молодого поручика об участии его в Бородинском сражении, о том, как он «храбро врезался в неприятеля и поражал его неустрашимостью», как он был ранен картечью в руку, за что и награжден «знаком отличия военного ордена» — солдатским Георгиевским крестом. Втайне любовалась Варвара Петровна блестящей внешностью своего гостя: высокий рост, белокурые волосы, вьющиеся на лбу, тонко очерченные брови. Что-то женственное и в то же время подкупающее и сразу покоряющее девичье сердце было в этой красоте. Впоследствии Варвара Петровна рассказывала знакомым, как после смерти мужа она встретилась за границей с владетельной немецкой принцессой и та, увидев браслет с портретом Сергея Николаевича, сказала: «Вы — жена Тургенева, я его помню; после императора Александра I я не видела никого красивее вашего мужа».
Варвара Петровна понимала, что обычными женскими хитростями гостя-офицера ей не прельстить. Да и какие надежды могут быть на взаимность, если этот молодой человек, почти безусый юноша, на шесть лет моложе ее? Услужливая память подсказала Варваре Петровне, что отец Сергея Николаевича жил всего в 18 верстах от Спасского, в ветхом доме под соломенной крышей, и что у этого «липового» дворянина было в услужении лишь 140 душ крепостных крестьян. Расчет она сделала верный. Целый день показывала Варвара Петровна молодому поручику роскошное хозяйство спасской и петровской усадеб, кормила экзотическими фруктами из барских оранжерей, а на прощание потребовала честного слова еще раз навестить ее в деревенском уединении. Когда же в обещании Сергея Николаевича почувствовалась некоторая уклончивость, Варвара Петровна оставила у себя в залог его портупею...
«Женись, женись, ради бога, на Лутовиновой! — убеждал своего сына Николай Алексеевич Тургенев. — Женись, иначе скоро мы совсем разоримся и дойдем до нищенского существования». Сергей Николаевич упорствовал и отказывался. Тогда отец бросился перед ним на колени, умоляя прислушаться к его совету и уступить. После долгих колебаний явился поручик Тургенев в Спасское и просил руки Варвары Петровны Лутовиновой. С трудом сдерживая чувство радости и гордого торжества, она приняла предложение, и 14 января 1816 года в Спасской церкви состоялось венчание и свадебный пир в имении невесты. Это было нарушением общепринятых обычаев, согласно которым свадебные торжества должны были совершаться в доме жениха. Но слишком неравны были их состояния, к тому же, настояв на свадьбе под крышей спасского дома, Варвара Петровна сразу же дала понять жениху, что первенства в управлении имением и в распределении доходов с хозяйства она ему не уступит: знай сверчок свой шесток! Ничего «вещественного» в дом Лутовиновых поручик Тургенев не внес, кроме богатой своей родословной да внешней красоты. Впоследствии Варвара Петровна, ссорясь со своими сыновьями, постоянно напоминала им, что по отцовской линии они ничего не унаследовали, кроме полуразвалившегося дома в сельце Тургеневе, и что она вольна оставить их нищими, пустить по миру, если они проявят сыновнюю непочтительность.
Тем не менее к отцовской родословной Иван Сергеевич питал особый интерес и вполне заслуженно гордился ею. В отличие от Лутовиновых Тургеневы оставили заметный след в отечественной истории. Вырастал тургеневский род из татарского корня. В 1440 году из Золотой Орды к великому князю Василию Васильевичу выехал татарский мурза Лев Турген, принял русское подданство, а при крещении в христианскую веру и русское имя Иван. От Ивана Тургенева и пошла на Руси дворянская фамилия Тургеневых. Семейное предание говорило, что князь Василий Васильевич благоволил Тургеневу и пожаловал своего крестника многими имениями в Калужской губернии. Принадлежали Тургеневы к так называемым служилым людям: стольникам, стряпчим, московским дворянам и жильцам. Все эти четыре чина причислялись ко второму из трех крупных разрядов, на которые делилось тогдашнее дворянство. Тургеневы не попадали в высший разряд, не были членами боярской думы, но не спускались и в низший, в ряды провинциального дворянства. Большинство из них входило в «государев полк» — в высший слой боевых сил Московского государства — и назначалось головами и воеводами, то есть офицерами и полковниками, в военные полки, формировавшиеся из провинциального дворянства. Григорий Михайлович Тургенев, например, был в конце XVI века головою в Чернигове. Афанасий Дмитриевич — полковым воеводою в Белгороде, Денис Петрович — в Тамбове.
По достоверным сведениям, в царствование Ивана Грозного, в период борьбы Московского государства с Казанским и Астраханским ханствами, Петр Дмитриевич Тургенев отправился к ногайским мурзам с целью отговорить их от помощи казанскому царю и «претерпел в орде от князя Юсуфа (отца царицы Сююнбеки) великое поругание». Но тем не менее он уговорил астраханского царя Дервиша принять русское подданство без всякого кровопролития.
С особой гордостью вспоминал Иван Сергеевич о подвиге Петра Никитича Тургенева. В эпоху Смуты и польского нашествия, в 1606 году, в Кремле, он бесстрашно обличил Лжедмитрия, бросив ему в глаза всенародно следующее обвинение: «Ты не сын царя Иоанна, а Гришка Отрепьев, беглый из Железноборовского монастыря, я тебя знаю!» За это был подвергнут праведник жестоким пыткам и казнен, по преданию, на Лобном месте, рядом с которым был сооружен впоследствии благодарной Россией памятник Минину и Пожарскому.
Многие Тургеневы «отличались честностью и неустрашимостью». Уже в старинных грамотах появилось описание герба Тургеневых, который Варвара Петровна перенесла на печать собственной господской конторы: «Под рыцарским лазуревого цвета с золотым подбоем наметом, увенчанным шлемом с обыкновенною золотою дворянскою короной, осеняемою тремя страусовыми перьями, поставлен щит, разделенный на четыре равные части, из коих в нижней половине в левой части в голубом поле — золотая звезда, из Золотой Орды происхождение рода Тургеневых показующая, над коею серебряная рогатая луна, означающая прежний магометанский закон; а над сею частию, в верхней половине на левой части, в серебряном поле, парящий с распростертыми крыльями и как бы отлетающий от луны орел, смотрящий вверх, — означает удаление от магометанства и воспарение к свету христианской веры. В той же верхней половине, в правой части, в красном поле, — обнаженный с золотою рукояткою меч в воспоминание кровавого заклания страдальца Петра Никитича Тургенева от Гришки Отрепьева самозванца за безбоязненное обличение его; в нижней половине, на правой части, в золотом поле, — готовый, оседланный, бегущий по зеленому лугу конь, показующий всегдашнюю рода Тургеневых готовность и ревность к службе государю и отечеству».
От Петра Никитича Тургенева ствол родословного древа разделился на две ветви. Прямая идет к тем Тургеневым, которые в самом начале XIX века прославились своими антикрепостническими взглядами, — к братьям Николаю и Александру Ивановичам Тургеневым. А другая ветвь от брата Петра Никитича Василия в седьмом поколении ведет к отцу Ивана Сергеевича2.
Были в родовых воспоминаниях и другие страницы. Как роковое предчувствие, они тревожили мысль и воображение Тургенева-писателя. В 1670 году сидел воеводою в Царицыне стряпчий Тимофей Васильевич Тургенев. Когда началось восстание Степана Разина, отряд Василия Уса прорвался в город. Воевода с семейством и городской знатью укрылся в каменной башне, в страхе ожидая расправы. Она не замедлила явиться. С приездом в Царицын самого Степана Разина пошли казаки на приступ и взяли башню после тяжелого боя. Тимофея Васильевича схватили, надели на шею веревку, привели на крутой волжский берег, прокололи копьем и утопили.
Эпизод народной расправы с ненавистными дворянами Тургенев неспроста воспроизвел в своей повести «Призраки». На протяжении всей жизни своей он, чуткий к зарождающимся общественным настроениям, слышал таинственный гул народного недовольства. Да и были к тому серьезные основания: лутовиновские нравы сполна унаследовала Варвара Петровна и к народному недовольству давала немало поводов.
Эти грозовые предчувствия вынес Тургенев из родовых воспоминаний, но главным образом из впечатлений детских лет.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.